НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

Вера Мильчина. Как кошка смотрела на королей и другие мемуаразмы. — М.: Новое литературное обозрение, 2022. — (Критика и эссеистика).

К собственной мемуарной прозе Вера Мильчина относится подчеркнутонасмешливо. Она заявляет это уже на уровне названия книги, припечатывая включенные сюда тексты едким словцом «мемуаразмы». Ничего, дескать, особенно серьезного — тем более, что кошкой, смотревшей на королей, автор, иронически самоуничижаясь, именует самое себя. А королями — крупных участников и создателей современной ей интеллектуальной жизни, и не только русской (Михаил Бахтин, Юрий Лотман, Борис Успенский, Вадим Вацуро, Арон Гуревич, Георгий Кнабе, Александр Аникст, Юрий Манн…), но и французской. Среди последних — и сам Париж, где автор жила на протяжении восьми месяцев (а также написала целую книгу о его повседневной жизни 1814–1848 годов), — он тут самостоятельный герой и собеседник.

Опытным читателям, впрочем, давно известно, что чересчур доверять авторам в вопросах самоопределения иной раз и не стоит, и теперь перед нами как раз тот самый случай. Выбрав для собственной работы с памятью столь язвительное название, Мильчина обеспечивает себе свободу — от, например, почти неминуемо сопутствующих работе этого рода напряжения и пафоса. Как будто и не работа вовсе, а игра такая.

Я бы сказала, что это, скорее, — «веселая наука». Которая, будучи веселой и даже, по видимости, ничуть не систематичной, — не перестает быть наукой.

Наука же, как науке и положено, хоть веселой, хоть нет, — занята разысканием истины.

Вера Мильчина, между прочим, — человек, противоположный всякой легковесности (пользуясь ее же терминологией — уж куда скорее королева, чем кошка). Она — ведущий научный сотрудник Института Высших гуманитарных исследований РГГУ и Школы актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС, автор семи книг и трехсот научных статей, исследователь связей между французской и русской литературами («и даже придумала себе определение “историк русско-французских культурных связей”»), а главное (ну, по моему разумению главное; автор, может, и возразила бы, хотя что-то подсказывает, что вдруг и нет?) — блистательный переводчик и комментатор, на протяжении уже сорока лет, французских писателей, большей частью первой половины XIX века, и историков — века следующего. Первым ее «печатным большим переводом», по собственным словам, стала книга «Эстетика раннего французского романтизма», вышедшая в 1982 году в издательстве «Искусство» в серии «История эстетики в памятниках и документах»: Франсуа Рене де Шатобриан (Мильчина занималась им много лет и позже выпустила, вместе с Ольгой Гринберг, перевод, хотя и неполный, его «Замогильных записок»), Бенжамен Констан и неизвестные тогда у нас «не только широкой, но и узкой публике» Пьер-Симон Балланш и Жозеф Жубер. А совсем-первым — не опубликованным официально, зато, к ее собственному изумлению (она-то ничего об этом не знала!), в семидесятые ходившим в самиздате, — «Пена дней» Бориса Виана: очень уж захотелось студентке-четверокурснице поделиться этой книгой с друзьями, не читавшими по-французски, — вот и перевела. А дальше — Бальзак, с которым был «длительный и интенсивный» переводческий роман, Шарль Нодье, Теофиль Готье, Жермена де Сталь, Альбер Камю, Марк Блок, Жак Ле Гофф… Кроме переводческой практики и приключений переводчика, здесь много говорится о человеческих типах, отношениях, случаях и обстоятельствах (как, например, добывались и читались книги в советскую эпоху, — не заставшим будет интересно).

Мильчина отстраняется от самого жеста написания мемуаристики в классическом понимании — как чего-то систематичного и последовательного, предпочитая мыслить вспышками, «картинками» — как бы отдельными ситуациями (на самом деле — концентрированными, завершенными в себе сюжетами) — не выстраивая их в последовательность и даже настаивая на том, что настоящий герой этих записей — вовсе не она сама, «а язык и языковая игра».

Справедливости ради стоит, однако, сказать, что языковой игры в книге не так много. Но если уж роль главного героя надо чему-то уступить, на нее вправе уверенно претендовать воздух. Воздух времени — со множеством его примет, которые — не вопреки даже видимой несистематичности повествования, но как раз благодаря ей — складываются в цельный и объемный образ. И, пожалуй, все-таки со сквозным сюжетом: о том, как человек выстраивает отношения с доставшимся ему историческим временем, с его возможностями и невозможностями.

Ольга Андреева-Карлайл. Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации / Пер. Л.Е. Шендеровой-Фок, послесл. Н.А. Громовой. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021. — (Чужестранцы).

И вот еще один русско-французский сюжет — и тоже в некотором смысле с взаимодействием, взаимоналожением культур: история, увиденная с французской стороны, но русскими глазами.

Эмигранты первой волны, мать с двумя детьми, приехали из парижского пригорода на остров Олерон недалеко от атлантического побережья Франции — на каникулы: в самом начале осени снять жилье у моря было много дешевле, чем в разгар сезона. В самый день приезда их настигло известие о всеобщей мобилизации: началась Вторая мировая. Они оказались заперты на Олероне. Несколько предполагавшихся недель отдыха обернулись четырьмя с половиной годами жизни. Будущая мемуаристка приехала туда девятилетней, уехала — уже после того, как ей исполнилось четырнадцать. Взрослеть предстояло на острове, не имея представлений о том, когда оттуда будет возможно выбраться.

Вскоре к ним присоединятся другие члены их большого семейства — собственно, трех породнившихся друг с другом семей: Андреевых, Сосинских и Резниковых. Мужчины уйдут во французскую армию. Женщины и дети останутся. Вскоре остров займут нацисты.

Интересно, что рассказ о жизни на острове, в глубинной, коренной, очень традиционной Франции, вполне чужой выходцам из России, не всегда им понятной, — не о страданиях и лишениях, хотя было и трудно, и голодно, и холодно, и всерьез страшно, и во всем этом автор честно признается. Это даже не в первую очередь о борьбе с фашизмом, хотя члены семьи участвовали в Сопротивлении, подвергаясь смертельной опасности, и об этом тут много говорится. Прежде всего это именно о жизни: полноценной, глубокой, серьезной, осваивавшей все возможности к тому, чтобы быть собой. Не воздержанием от жизни, не претерпеванием трудного, но жизнью в полный рост, внимательной к самой себе.

«В 1941-м, какое бы ни было время года, наши дни на Олероне были как мелкая галька на пляже — бессчетные, как две капли воды похожие один на другой. Однако, если внимательно посмотреть на камушки, покрывавшие Большой пляж во время отлива, можно заметить, что каждый из них уникален, каждый сер, обточен и отполирован морем по-своему. Такими на самом деле были и наши дни на Олероне. Эта монотонная череда однообразных дней тянулась бесконечно. Когда мне случается сердиться, что время идет слишком быстро, я вспоминаю, что на Олероне соприкоснулась с вечностью».

Не было света — сидели при свечах. Не было культурной среды, не было школы для детей, кроме начальной, — разговаривали, читали книги, читали наизусть стихи. Дети в этой семье выросли замечательные: один из них, например, — Егор Данилович Резников, двоюродный брат автора, математик, философ, музыкант и музыковед, один из крупнейших в мире — и редкостных — специалистов по раннехристианскому и григорианскому пению. Родной брат Ольги, Саша, стал синхронным переводчиком, сопровождал в этом качестве президента де Голля, когда тот приезжал в Москву (и, кстати, во время одной из своих командировок в СССР тайно вывез отсюда на Запад микрофильм с рукописью солженицынского «Архипелага ГУЛАГ»).

Сама же автор — дочь Вадима Андреева, писателя и поэта, старшего сына писателя Леонида Андреева, племянница поэта, философа, мистика-визионера Даниила Андреева, — художница, журналистка, переводчица, очень много сделавшая для знакомства европейцев и американцев с русской литературой и культурой. Она жива по сей день, ей девяносто два года.

Ее книга — не обо всей жизни. О бывшем после острова она говорит разве отдельными упоминаниями, о том, что ему предшествовало, — в той мере, в какой это проясняет прожитое на Олероне. Ей важен именно остров как ключевой биографический опыт, как — размером в несколько огромных лет — инициация в важнейшие темы жизни. В том числе и в историю: французскую и мировую. И в разговоре об олеронских годах основная интонация у нее, явно не слишком склонной обольщаться, — благодарность.

Человек (почти в равной мере) трех культур: русской, воспринятой в семье, французской, усвоенной в родной для нее Франции, и американской, частью которой она стала в двадцать один год, выйдя замуж за писателя Генри Карлайла и переселившись в Нью-Йорк, свои воспоминания Ольга Андреева-Карлайл писала по-английски. Позже, при работе над французским их вариантом, внесла туда уточнения, так что переводили с двух языков сразу.

Созданный спустя сорок лет после описываемых событий, текст на удивление подробный (вплоть до запахов, до фактуры осязаемых поверхностей…) — и очень живой. Воспоминания об острове — конечно, и историческое свидетельство об эмигрантской жизни во время Второй мировой, и портрет эпохи (с обширными экскурсами в семейное прошлое), и внимательный физиологический очерк быта и нравов глухой французской провинции. Главное же: они — история взросления, становления личности, освоения мира межчеловеческих отношений, выработки умения понимать (не вполне постижимую) человеческую сложность. Роман воспитания, в котором психологическая линия очень (не более ли всего?) важна. Отчасти это — и история первой любви: безответной, но парадоксальным (ли?) образом все-таки счастливой.

Аполлон Давидсон. Наше неушедшее время. — М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2021.

Рассказанный в сборнике мемуарных эссе (это именно сборник, не цельное повествование, — впрочем, элементы его выстроены в хронологическом порядке, что сообщает книге очевидную цельность) опыт жизни Аполлона Давидсона, историка-африканиста, англоведа, специалиста по Южной Африке и по литературе Серебряного века, — парадоксален. И вовсе не тем, что области его профессиональных занятий, казалось бы, между собой не связаны. Связаны они как раз напрямую: скрепляющая их фигура — Николай Гумилев, чьи стихи и африканские путешествия произвели на автора основополагающее впечатление еще в детстве. Между исследовательским его интересом, с одной стороны, к Африке. с другой — к Англии противоречий нет и подавно: еще в студенческие годы он начал заниматься английской политикой в Африке (и в аспирантуру был принят по специальности «История Англии», а кандидатскую писал «о том, как англичане расширили свои владения в Южной Африке, и о Сесиле Родсе, который много для этого сделал»).

Парадокс в другом: Давидсон стал профессиональным знатоком и исследователем страны, которой не видел. Причем именно за те десятилетия, когда он ее не видел и вряд ли имел надежды когда-нибудь увидеть. Возможностей полноценного общения с коллегами из изучаемой страны и получать оттуда литературу, надо думать, тоже было немного.

Вопреки всему этому, специалистом по невиданному он стал — более того, насколько можно судить, крупным и значительным, и в исследуемой стране был в этом качестве признан. Во многих отношениях стал первопроходцем: например, выпустил первую в мире книгу о том, как на юге Африки зарождались все разнообразные силы протеста против правящего режима.

Изучая Южную Африку с конца 1940-х (когда африканистики как системы институтов и интеллектуальной среды в нашем отечестве не было вообще, на весь Союз Африкой занималось три человека), Давидсон оставался невыездным (сын ссыльного троцкиста! беспартийный!..) до декабря 1981-го. «Не мог бывать, — пишет он, — не только на Западе, но и в Африке, историю которой изучал со студенческих лет, с 1948 года». Когда он наконец смог поехать в ЮАР, ему шел шестой десяток. И началась новая жизнь — неожиданная и плодотворная.

Время и исторические обстоятельства устроили, казалось бы, все мыслимое для того, чтобы у Давидсона ничего не получилось, чтобы сделать его профессиональные занятия если не вовсе невозможными, то бессмысленными. Прямо с самого начала, когда, сразу после университета, ему пришлось начинать работу не просто в отсутствии среды, но в ситуации «борьбы с космополитизмом», когда с фамилией «Давидсон» не брали примерно никуда.

У него получилось все, включая невозможное. Что до среды — африканистики как системы институтов и сообщества профессионалов — он был в числе тех, кто ее — со второй половины 1950-х — создавал своими руками. Продолжает и сейчас, работая в секторе истории Африки Института всеобщей истории РАН, в создании которого тоже участвовал.

Пишет он в основном о социальных обстоятельствах своей жизни (то есть — никакого особенного раскрытия души, самоанализа, личной истории идей — кроме разве того, как он пришел к изучению Африки, выбирая в 1948-м тему для курсовой работы). В этом отношении книга вполне четко делится на две части: в первой — о трудностях, невозможностях, дикостях и официальных глупостях советского времени, во второй — о наступившей для него в 1980-х эпохи открытий: мира за пределами страны и Южной Африки в особенности. Об описанном в первой части у него есть, казалось бы, все основания говорить с горечью и обидой — или, допустим, представлять это как историю своих побед, — объективно говоря, они у него были. Нет — ни того, ни другого: сдержанная констатация фактов.

Что касается второй части — о времени открытости и открытий, — то о Южной Африке как таковой здесь говорится не так много, как очень хотелось бы ожидать (как выглядят там города? как ведут себя люди? каков(ы) язык(и)?..). Описания скупы, если есть вообще. Речь в основном — о профессиональных контактах автора, о первом его визите в ЮАР, о создании при Кейптаунском университете Центра российских исследований (увы, существовать ему суждено было недолго — всего четыре года, — южноафриканское правительство сочло нецелесообразным). Из жизни на юге Черного континента — большей частью отдельные (но яркие и неожиданные) сюжеты: как живут русские в ЮАР, кто из южноафриканцев стал георгиевским кавалером, как на юге Африки видят Россию и русских.

Кстати, автор — старший ровесник Ольги Андреевой-Карлайл: родился в 1929-м и прожил ту же эпоху с совсем другой стороны. Нам остается быть благодарными случаю, сведшему книги этих авторов вместе: читать их одним взглядом — интересный опыт.