НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«Сестры тяжесть и нежность» и другие
«квадратуры круга»

Осип Мандельштам. Большая проза: Шум времени. Феодосия. Египетская марка. Четвертая проза.

Путешествие в Армению. / Составление и статья П.М. Нерлера. Подготовка текста, комментарии П.М. Нерлера и С.В. Василенко. Иллюстрации А.Е. Молева. — СПб.: Вита Нова, 2021. — (Рукопись).

Как видно, таких изданий еще очень долго не будет. Уж очень оно богатое. Не просто толстый том, а фолиант. Кожаный корешок отсылает к основному занятию отца Осипа Эмильевича, перчаточных дел мастера. Да еще переплет с обеих сторон «подкован» железными углами.

Может, издание поэта, говорившего: «Нет, никогда ничей я не был современник», таким и должно быть? Вы не возьмете его в метро и на работе вряд ли раскроете. Книга предъявляет читателю свои требования: тот, кто хочет в нее погрузиться, должен сесть за письменный стол и неторопливо перелистывать страницы.

Такой ритм чтения идеален для «Большой прозы». Что-то другое поглощаешь быстро, а Мандельштама медленно. Буквально по чайной ложке. Абзац за абзацем или даже фразу за фразой. Вспоминаются слова Пушкина о том, что половина стихов в «Горе от ума» «должны войти в пословицу». Вот и эти тексты состоят из цитат. Вернее, из строчек, которые могут цитатами стать.

Итак, это издание сложно связать с настоящим днем. Если с чем оно и соотносится, то с одной главой в «Шуме времени». Так и видишь его на почетном месте в том «книжном шкапу», в котором «подбор книг, цвет корешков воспринимаются как цвет, высота, расположение самой мировой литературы».

Если следовать за мыслью автора, можно сказать, что шкаф не только хранит, но служит чем-то вроде иерархии ценностей. Попасть в него — значит занять определенные позиции. «Большая проза», безусловно, их заняла. Уже давно ее не читают, а перечитывают. Вроде как возвращаются домой и видят, что все на месте: и тот же «шкап» в «Шуме времени», и «зернышки кофе… в кратере мельницы-шарманки» в «Египетской марке», и «бухгалтерская ночь» в «Четвертой прозе».

Зато иллюстрации Артура Молева мы видим впервые. При этом тоже возникает ощущение узнавания. Да, это Мандельштам. Кажется, для художника эта позиция принципиальна.

Как известно, иллюстрации бывают двух видов — кто-то изображает отразившуюся в книге действительность, а другие — собственно произведения. Именно так поступает Молев. Нарисованные им люди и пейзажи хотя и имеют отношение к реальности, но свое полное воплощение находят в «Большой прозе» и вряд ли могут существовать самостоятельно.

Тушь у Молева «работает» как чернила, а потому возникает ощущение, что тексты и рисунки созданы из одной субстанции. Это подтверждают кляксы на графических листах. Тут они смотрятся так же естественно, как на странице рукописи.

В небольшом комментарии автор иллюстраций говорит о «трепетности». Как видно, имеется в виду трепетность рукотворности — быстрых набросков художника и в то же время — трепетность произнесенного, записанного, по слову Мандельштама, «с голоса».

Отсюда и ощущение внутренней свободы. Прямо-таки видишь, как, не останавливаясь, бежит перо. Из острых и разнонаправленных линий возникает мир-набросок: столь же стремительно, как он появился, он может исчезнуть.

Не противоречит ли импровизационность и хрупкость кожаному корешку, прекрасной бумаге и прочим приметам образцового издания? Это сочетание сродни союзу «тяжести и нежности». Впрочем, это не единственная «квадратура круга», характеризующая эту книгу.

«Большую прозу» отличают контрасты иронии и сострадания, снижения и возвышения. К примеру, в одном абзаце Парнок из «Египетской марки» «топочет» «по непросохшим тротуарам овечьими копытцами», а в другом мучается «ложными воспоминаниями»… Подобные метаморфозы — из человека в куклу и обратно — самостоятельный сюжет этих текстов.

Другой не до конца исследованный сюжет связан с наведением оптики. Автор «Большой прозы» то приближается к частностям, то вроде как высоко взмывает и видит картину в целом. А эту «квадратуру круга» как понимать? В послесловии Павел Нерлер объясняет ее той самой способностью  видеть «сквозь птичий глаз», о которой Мандельштам сказал в заявке на так и не написанную повесть «Фагот».

Текст заявки известен давно, но почему-то никто не попробовал разобраться с этой странной формулой. Следовало обложиться книгами по орнитологии для того, чтобы осознать еще одно удивительное свойство Мандельштама. Оказывается, ко многим особенностям его дара надо прибавить возможности коршуна или ястреба. Этим птицам «с километровой высоты не составляет труда увидеть выскочившую из норы полевку… При столь завидной остроте и дальнозоркости глаза птиц отличаются еще и широтой раскрытия, или охвата (от 90 до 120 градусов), причем их желтое тело (хрусталик) сфокусировано строго на центр «картинки», а по ее краям резкость и разрешающая способность ослабевают, почти что сходят на нет».

Именно так «сделаны» эти тексты. Если представить каждую деталь как «полевку», центр внимания, за ее пределами остается то, о чем автор знал, но намеренно упустил. Это обстоятельство определило задачу Павла Нерлера и Сергея Василенко, написавших комментарии к книге.

Словом, Мандельштам «кадрирует», выделяя то, что считает важным, а комментаторы возвращают изображаемому первоначальный вид. Если попробовать сравнить, то можно увидеть, как шла работа над «Большой прозой», — вот это стало центром «картинки», а здесь «резкость и разрешающая способность ослабевают»…

Биограф, подобно актеру, вживается в своего персонажа. Старается перенять у него черты и приемы. Неудивительно, что Нерлер многое объясняет через антиномии, или, иначе говоря, те же «квадратуры круга». Так он говорит о важном для начала века «образе звучащего времени», который дал повод соответственно назвать «первую прозу». Или о том, что в Парноке можно узнать автора, «человека непред­сказуемо хрупкого и мужественного». А вот завершающий пассаж к послесловию: «Но это еще и наш мир, читательский, коль скоро возможность, перечитывая, переосмыслять мандельштамовские тексты, стала не запретным плодом и не бонусом, как во времена самиздата, а самой что ни есть роскошной насущностью».

Не пропустим два последних слова. Их можно отнести не только к «Большой прозе», но и к этому изданию. Конечно, «роскошная насущность»! Ко многим контрастам, которые содержит эта книга, можно прибавить еще одну.

Александр Ласкин