|
СЮЖЕТ СУДЬБЫ
Об авторе | Константин Витальевич Бондарь (р. 1972) — исследователь русской и украинской литератур, славяно-еврейских культурных контактов, кандидат филологических наук. Преподавал в Международном Соломоновом университете (Харьков), Тель-Авивском университете, Открытом университете Израиля. Автор и соавтор книг: «Повести Соломонова цикла: из славяно-еврейского диалога культур», «Между Ханааном и Рутенией: еврейско-славянская книжность и книжники», «М. Погодин. Марфа, посадница Новгородская» («Литературные памятники»).
Константин Бондарь
«Остановиться — значит упасть...»
Из записок о Леониде Фризмане
«Я — человек будней…»
На Пушкинской улице в Харькове нередко можно было встретить невысокого энергичного человека, бодро идущего куда-то с сумкой через плечо. Лицо его почти всегда бывало задумчиво, взгляд за толстыми стеклами очков на чем-то сосредоточен, голову покрывал профессорский берет. Это Леонид Генрихович Фризман, известный литературовед, специалист по русской поэзии XIX–XX веков, совершал свой привычный маршрут, возвращаясь из бассейна или направляясь в библиотеку. Его знали в Харькове многие, да и за пределами родного города среди коллег ширилась слава о педагоге, публицисте, руководителе большой научной школы.
Родившийся в сентябре 1935 года в семье университетского историка-медиевиста и хормейстера из консерватории, он был харьковчанином в третьем поколении: еще до революции его дед был известен как один из лучших в городе врачей.
Решив заниматься наукой еще в студенчестве (свои первые шаги он делал в кругу харьковских литературоведов — Маргариты Габель, Исаака Каганова, Марка Чернякова), Фризман твердо знал, что в аспирантуру его не примут. Единственной возможностью трудиться по специальности была школа рабочей молодежи, которой он отдал почти полтора десятка лет. Работу в школе Фризман совмещал с научными поисками и в 1967 году защитил кандидатскую диссертацию. Лишь спустя годы он смог добиться почасовки на кафедре иностранных языков, а еще через несколько лет, представив докторскую, — места на кафедре русской литературы педагогического института. В тот год ему исполнилось сорок, и все главные достижения пришлись на вторую половину его жизни. Так было и у Дмитрия Лихачева, с которым Фризман был близко знаком в 1960–1970-х годах и который выступил в его поддержку перед кандидатской защитой.
Защита докторской «Русская элегия в эпоху романтизма» (тема родилась из бесед с Ефимом Эткиндом) в Москве, в МГУ, открыла самый плодотворный этап в деятельности ученого. В 1980-м он стал профессором, и на кафедре открыли аспирантуру. «Молодой темноволосый профессор со щегольскими легкомысленными усиками», иронично поглядывавший на студентов, запомнился первокурснику Игорю Черному. Через много лет он, уже доктор наук, вспоминал: «Когда Фризман <…> взошел на кафедру, чтобы рассказать о себе и сфере своих научных интересов, мне показалось, что со мной заговорило само Время»1.
Одну за другой Леонид Генрихович выпускал монографии, готовил к печати литературные памятники и поэтические сборники, руководил работами аспирантов и выступал оппонентом на защитах. Статьи его публиковались в ведущих специализированных журналах, а среди его корреспондентов были крупнейшие историки литературы — В.Э. Вацуро, М.Л. Гаспаров, А.Л. Гришунин, Б.Ф. Егоров, Ю.М. Лотман, Г.М. Фридлендер. Тогда его известность стала всесоюзной.
Постперестроечные перемены заставили Фризмана научиться работать в резко изменившихся условиях, но не привели к снижению уровня разработки проблем. Однако они сказались на перспективах публикаций и географии научной деятельности. Постепенно возможность публиковаться стала исключительно платной, а места конференций и аспирантских защит все чаще оставались в пределах Украины.
Будучи для Харькова фигурой резонансной, Фризман не мог не нажить врагов и завистников. Впрочем, друзей у Леонида Генриховича тоже было немало, свидетельством тому — сборники статей к двум его юбилеям2.
Из кого же состояла его школа и как она формировалась? «Дымок сигареты, неспешный разговор о классиках, как о живых, о великих, как о близко знакомых… Правда, “разговоры” — это громко сказано… Под плеск воды в бассейне или под хруст огурчика на импровизированном застолье — это разве разговоры? А ведь именно так выстраивались концепции наших работ, пролагался “путь в науку”, — вспоминала доктор наук Елена Андрущенко. — Иногда мне кажется, что каждый из тех, кто вышел из его школы, реализовал какую-то сторону личности ее основателя… И в каждом — что-то неуловимое, прочитывающееся в манере вести беседу, общаться со студентами, коллегами, одеваться, наконец. Этот щегольской кожаный пиджак и джинсы, когда вокруг только унылые серые костюмы!»3
«…Я очень люблю закономерности, — отмечала Лидия Гинзбург (кстати, входившая в ленинградский круг общения Леонида Генриховича наряду с Соломоном Рейсером, Исааком Ямпольским и другими), — понятие круговой поруки фактов для меня основное. Я охотно принимаю случайные радости, но требую логики от поразивших меня бедствий. И логика утешает, как доброе слово».
Пожалуй, эти слова можно отнести и к Леониду Фризману — текстологу и комментатору. Начав свою деятельность с изучения почти забытого тогда Евгения Баратынского, Фризман издал книгу «Творческий путь Баратынского» еще до защиты кандидатской4, а после получения степени продолжил заниматься текстологией поэта. В то же время в Норвегии русским классиком заинтересовался крупный славист Гейр Хетсо. Его диссертация, тоже посвященная Баратынскому, была защищена в 1969 году, а в 1973-м вышла в свет монография5. Переписка и сотрудничество двух исследователей продолжались много лет. Итогом двадцатилетних поисков Фризмана стали два издания в сериях «Литературные памятники»6 и «Библиотека поэта»7. Эти сборники полемичны по отношению к предшествующему — сборнику Баратынского в «Библиотеке поэта» 1957 года. Текстологическое кредо Фризмана сформулировано им в статье «Проблемы текстологии Баратынского», сопровождающей том 1982 года: «Никакие соображения, не опирающиеся на историю текста — субъективные, вкусовые <…>, — не могут служить основанием для отвержения одной редакции и предпочтения другой»8. И другая важная мысль: во всех элементах текста — заглавии, чтениях отдельных стихов и т.д. — следует непротиворечиво придерживаться последней авторской воли.
Работая над изучением и подготовкой к печати стихотворений Баратынского, Фризман столкнулся с нерешенными проблемами истории «Дум» Кондратия Рылеева и журнала Ивана Киреевского «Европеец». Рылеев и Бестужев входили в ближний круг общения Баратынского и на каком-то этапе были ему эстетически близки, а в журнале Киреевского он печатался. В результате появились два издания в «Литературных памятниках»: К.Ф. Рылеев «Думы»9 и «Европеец. Журнал И.В. Киреевского. 1832»10. Последнее Фризман считал своей главной научной заслугой.
Следует вспомнить и о судьбе альманаха «Северные цветы». Было давно понятно, что альманах заслуживает современной научной публикации. Но как ее осуществить? Ведь всего вышло восемь выпусков, и каждый из них был вехой в истории русской литературы. Несколько лет филологи обсуждали концепцию издания, и когда было решено издать том на 1832 год, тот самый, который в память о Дельвиге взялся выпустить Пушкин, оказавшись в первый и последний раз в роли издателя альманаха, Фризман решил эту задачу блестяще11.
Еще дважды довелось ему выпустить книги в этой серии, годы спустя. Это были «В стихах и прозе» Бориса Чичибабина12 и «Марфа, посадница Новгородская» Михаила Погодина13. Именно Фризману принадлежала идея издать в разделе «Дополнения» полностью и в отрывках все произведения, посвященные теме Марфы-посадницы. Как любил повторять он вслед за Лихачевым, «в каждой нашей книге должно быть пусть маленькое, но открытие». Такие открытия есть и в его последних работах: «Многообразие и своеобразие Юлия Кима»14, «Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе»15, «Иван Франко: взгляд на литературу»16.
Леонид Фризман рано понял опасность социальных иллюзий. Любя отчизну «требовательной любовью» (так назвал он одну из своих книг, посвященную Твардовскому), Фризман был непримирим к злоупотреблениям чиновников, к ошибкам в языковой политике и управлении высшим образованием.
Начиная с девяностых, он также выступает в качестве политического публициста, и с тех пор харьковские читатели, даже далекие от литературоведения, знали имя Леонида Фризмана по газетным статьям. Их набралось столько, что автор выпустил отдельный сборник публицистики под названием «Эти семь лет»17.
Главным качеством Фризмана была его завидная работоспособность. Он продолжал трудиться даже на пенсии. Прощальным, незавершенным трудом стала книга о Науме Коржавине, над которой он с увлечением работал в последние месяцы жизни. 27 июня 2018 года Леонид Генрихович скончался, но труд его не пропал: Елена Андрущенко подготовила текст к изданию на основе записей, оставленных учителем. Вышедшая вскоре в свет, эта книга стала свидетельством о поэте, ушедшем одновременно со своим исследователем, и о литературоведе, трудившемся до последнего дня18.
Инскрипты и комментарии
В надписях на книгах, подаренных научным руководителем, отразилась история и предыстория наших деловых отношений, постепенно переросших в дружбу.
Самый ранний из инскриптов читается на томике «Е.А. Баратынский. Стихотворения. Поэмы», изданном в серии «Литературные памятники» и адресованном моей бабушке: «Глубокоуважаемой Вере Марковне на добрую память и с наилучшими пожеланиями составителя. 2.3.83. Л. Фризман».
Вера Марковна Бондарь, в ту пору товаровед художественной литературы Харьковского облкниготорга, во времена книжного дефицита помогала многим людям «доставать» книги, в частности, авторам — достаточное количество экземпляров из центральных издательств. Этой помощью, начавшейся задолго до выхода тома Баратынского в свет, объясняется то внимание, которое оказал именитый ученый скромной труженице книжной отрасли. Надо сказать, что Леонид Генрихович высоко ценил добрые услуги и, охотно делавший добро другим, никогда не забывал тех людей, что ему помогали или просто были к нему хорошо расположены. И это сыграло свою роль в начале наших контактов, становившихся с каждым годом все интенсивнее. После нескольких случайных и мало чем запомнившихся встреч в студенческие годы всерьез мы познакомились летом 2006-го, когда я, отчаявшись найти научного руководителя диссертации, которую в то время готовил сам, обратился к Леониду Генриховичу. Припомнив давнюю историю и оценив мои шансы, он согласился. В тот день, когда я впервые пришел к нему домой, он вручил мне книгу «Предварительные итоги» — сборник избранных статей, вышедший незадолго перед тем к его 70-летию: «В день знакомства и с надеждой на будущее сотрудничество автор 10.09.06».
Эта надпись не персонифицирована: я не был еще чем-то отмечен в глазах старшего коллеги. Но наш совместный проект быстро развивался, и на одном из последних этапов, когда в ходе очередной встречи и длительной беседы (профессор любил называть такие разговоры «бросанием шариков») мы согласовали окончательное название диссертации, я получил книжку «Жизнь лирического жанра» с лаконичным автографом: «Дорогому Косте в память о встрече 1 июля 2007 г. Л. Фризман».
Отныне инскрипты становились именными, а подписи под ними делались все менее формальными.
А в день защиты, выслушав единодушное решение совета, я попросил Леонида Генриховича отметить это событие надписью на его «Семинарии по Пушкину». Он взял день на раздумья и вернул мне книгу со стихотворным посвящением:
«На 11 декабря 2007 г.
День победы наступает,
Торжество несет нам он.
С нами вместе отмечает
Его мудрый Соломон!»
Диссертация «Древнерусские повести Соломонова цикла: источники, текстология, проблематика, поэтика» стала одной из немногих в послужном списке Леонида Фризмана, связанных с древнерусской тематикой, и точно единственной в своем еврейско-славянском аспекте. Любивший учиться у других, он охотно наверстывал упущенное за годы замалчивания еврейской темы. Несколько лет спустя он решился в ней на самостоятельное плавание, завершившееся книгой «Такая судьба…». И она тоже не осталась без дарственной надписи.
В 2008 году я впервые задумался об издании Соломонова цикла повестей, бывших предметом моего изучения, но еще не определился с форматом и местом публикации. По совету Леонида Генриховича я подал заявку в редколлегию «Литературных памятников», написав подробное письмо Б.Ф. Егорову. В дни обсуждения заявки мое стремление получило поощрение в виде «Европейца» Киреевского — любимой книги Фризмана в «Литпамятниках». Журнал, прекращенный изданием на третьем номере в 1832 году, впервые в работе харьковского профессора был переиздан и прокомментирован.
«Дорогому Косте с пожеланием успеха его замыслов от подготовителя. Л. Фризман».
И сейчас, раскрывая эту небольшую книжку, я вспоминаю о несбывшемся намерении и жалею о нем, хотя и книга о Соломоновом цикле впоследствии вышла.
В том же году вышла в свет книга писем известных корреспондентов Фризмана к нему «Это было жизнь тому назад…». Она по-своему неповторима. «Кто, — спрашивал риторически Леонид Генрихович, — может запросто достать из письменного стола письмо Твардовского, Лихачева, Лотмана?» И эти письма, а также множество других, отправленных корифеями литературоведения по разным поводам, впервые опубликованы в этой книге. Ее выход стал для меня неожиданностью, и тем приятнее было получить ее с инскриптом: «Дорогому Косте Бондарю на добрую память с давней и неизменной душевной приязнью от автора. 27.09.09. Л. Фризман».
А когда мы четыре года спустя подготовили к изданию погодинскую «Марфу, посадницу Новгородскую», автографы появились сразу на двух книгах: первая, с которой Леонид Фризман начал свое сотрудничество с «Литературными памятниками», — «Думы» Рылеева: «В память встречи 16.02.14 и неизменной дружбы Л. Фризман».
Второй был принесенный мною томик «Северных цветов на 1832 год», купленный у букиниста взамен утраченного экземпляра, подаренного составителем бабушке. И сегодня он хранится у меня таким: «На добрую память — составитель Л. Фризман 16.02.14».
Широкий диапазон профессора Фризмана сказывался в том, с каким изяществом он брался за явления литературы разных эпох. Два десятилетия пристального внимания к поэзии харьковчанина Чичибабина завершились итоговым трудом — публикацией тома «В стихах и прозе» в «Литературных памятниках». У этой книги была нелегкая судьба: готовилась она долго, и не раз ее издание срывалось. Благодаря творческому тандему — вдове поэта Л. Карась-Чичибабиной и Л. Фризману — книга наконец увидела свет в самом конце 2013-го, а в начале следующего года, в условиях нараставшего в стране хаоса, я держал в руках экземпляр из тиража, переправленного через границу: «Дорогому верному другу Косте Бондарю с благодарностью за сотрудничество. 16.03.14. Л. Фризман».
Я не участвовал в подготовке этого тома, но в своих словах старший коллега отмечал мою прежнюю помощь ему и словно предвидел будущие проекты. В самом деле, большие начинания — Чичибабин, Марфа-посадница — казалось, должны были поглощать целиком его внимание и силы, но в то же время он работал над книгой о Юлии Киме — первой книгой о барде. Служа в отделе редких изданий и рукописей городской научной библиотеки, я мог помогать учителю в библиографических разысканиях. Именно этим объясняется дарственная надпись на книге «Многообразие и своеобразие Юлия Кима»: «Дорогому Косте Бондарю, верному другу, надежному сотруднику, неизменному помощнику во всех делах. Твой Л.Ф.».
Так же с тех пор он подписывал свои письма по электронной почте. Наверное, я был одним из первых, кому Фризман поведал о своей работе над еврейской темой и прислал начало будущей книги — главку о евреях у Пушкина. Через год книга была закончена: «Дорогому другу Косте Бондарю с благодарностью за огромную помощь, оказанную автору этой книги. 27.02.15. Л. Фризман».
Мне довелось выступить на презентации «Такой судьбы…» в апреле 2015 года, за месяц до отъезда в Израиль.
Живя далеко, я продолжал тесно общаться с Леонидом Генриховичем и был осведомлен о его текущих делах и замыслах. В частности, я знал, что он готовит сборник воспоминаний и очерков, посвященных встречам с выдающимися филологами. В 2017-м этот том, «В кругах литературоведов», прибыл ко мне с оказией: «Дорогому Косте Бондарю с крепнущими дружескими чувствами твой Л. Ф.».
Расстояние, разделявшее нас, упрочивало незримую связь. Впервые учитель в своей мемуарной книге посвятил несколько строк и мне: «Ярким и колоритным участником Чтений (молодых ученых памяти Л. Лившица. — К.Б.) был мой ученик Костя Бондарь, в соавторстве с которым я выпустил в серии «Литературные памятники» трагедию Погодина “Марфа, посадница Новгородская”, — писал Леонид Генрихович. — Его доклады неизменно слушались на пленарных заседаниях, и, по общему мнению, он рос от года к году. Политическая ситуация в стране подтолкнула его к эмиграции в Израиль, где он вскоре стал научным сотрудником Тель-Авивского университета»19.
Последняя его книга — «Иван Франко. Взгляд на литературу», вышедшая в свет в начале 2018 года, попала ко мне без дарственной надписи. Читая ее, я понимал, что не смогу, как раньше, поделиться с учителем своими наблюдениями. Зная, что книга посвящена памяти покойного сына и что автор придавал этому труду большое значение, я всерьез разделял его опасение не увидеть книгу напечатанной. Но Леонид Генрихович все-таки успел получить тираж, и в этом я вижу достойную награду его прочных заслуг.
А полка с его книгами напоминает сегодня о том, что «пишущие, хочешь — не хочешь, вступают в разговор с внеличным. Потому что написавшие умирают, а написанное, не спросясь их, остается», как заметила Лидия Гинзбург.
Перед занавесом
Русская литература занимает главное место в «послужном списке» Леонида Фризмана, состоящем из нескольких десятков книг и более пятисот статей. Но, живя в Украине и будучи к тому же человеком с активной жизненной позицией, остро реагирующим на происходящее, он не мог оставить без внимания ни проблемы Украины, ни состояние украинской литературы. Особенно много он сделал для изучения двух украинских литераторов.
Первый — выдающийся ученый-ботаник, этнограф и публицист Михаил Александрович Максимович. Вместе со своей ученицей Фризман напечатал о нем более десятка статей, осуществил переиздание альманаха «Денница», бывшего заметным явлением литературной жизни пушкинской эпохи. Итогом библиографических и архивных разысканий стала монография «М.А. Максимович — литератор»20.
Второй — поэт Борис Алексеевич Чичибабин. Леонид Генрихович написал первую книгу о Чичибабине, да и по количеству статей о нем превосходил любого другого автора. Когда возникла идея издать предсмертный сборник «Борис Чичибабин в стихах и прозе» в академической серии «Литературные памятники», участие Фризмана, имевшего опыт подготовки памятников и сотрудничавшего в серии с начала 1970-х годов, обеспечило быстрый выход книги в свет21.
Редакция предложила Леониду Генриховичу подготовить следующий памятник, он откликнулся предложением издать в серии том прозы Григория Квитки-Основьяненко. Фризман стремился этим внести свой вклад в укрепление престижа украинской литературы. К тому времени в серии вышло уже около тысячи книг, русская, английская, французская литературы были представлены десятками изданий, а украинские писатели удостоились этой чести лишь дважды: в 1983 году были выпущены повести Василя Стефаника и через тридцать лет — том Чичибабина.
Его идея получила поддержку, и им был подготовлен памятник, включающий «Малороссийские повести» и роман «Пан Халявский». В процессе работы над книгой автору выпала большая удача: дело в том, что Квитка выпустил при жизни две книжки «Малороссийских повестей», которыми первоначально и предполагалось ограничиться. Фризману же удалось установить, что писатель подготовил к печати и третью книжку, которая сохранилась в его архиве и была включена в корпус издания. Но цель, которую ставил перед собой исследователь, — воскресить внимание к наследию замечательного украинского писателя — достигалась этим лишь отчасти. И Леонид Генрихович написал монографию «Остроумный Основьяненко»22 (увидевшую свет, увы, посмертно), которая показывает Квитку как гордость и певца Харькова. Разумеется, и в возникновении, и в реализации этого замысла не последнюю роль сыграл харьковский патриотизм автора: необычный, но величественный камень, установленный на могиле писателя, врезался в детскую память будущего литературоведа раньше, чем он прочел первую из повестей Квитки.
Так что внимание к критическому наследию Ивана Франко отнюдь не было для Фризмана случайным и имело давнюю предысторию. Книга «Иван Франко: взгляд на литературу» была написана в 2016–2017 годах. Ее публикация стала последней прижизненной книгой Леонида Генриховича, и уже одно это обстоятельство ставит ее на особое место в списке работ Фризмана. Сам он в предисловии отметил масштаб поставленной перед собой задачи. Интересуясь тем, что в литературоведении называется «писательской критикой», Фризман многие десятилетия изучал этот феномен. Уже в 1980-е он находился на пике обострившегося интереса к нему, вместе с другими крупными учеными — М.Л. Гаспаровым, М.М. Гиршманом, В.М. Марковичем. Задумав книгу о Франко, «преследуя цель изучить его литературную критику в аспекте не только содержания, но и формы и показать особенность писательской критики»23, Леонид Генрихович признавал свою заслугу в том, что нашел материал, на котором проблема писательской критики может быть решена полнее и убедительнее, чем на любом другом. Однако дело было еще и в том, что старый ученый осознал эту свою работу как выполнение завета Юрия Буртина. В одном из писем, полученном вскоре после защиты докторской диссертации, московский друг и коллега призывал Фризмана «не остаться в плену у старого, сделанного, не побояться открыть чистую страницу, замахнуться на что-то большое, даже непосильное»24. Харьковский профессор последовал совету Буртина спустя почти сорок лет.
Содержание книги раскрывается на пересечении взглядов — взгляда Франко на литературу и Фризмана на литературу. Так создается атмосфера диалога — одна из главных удач автора в этой книге. Рассматривая у Франко трактовки украинских писателей — предшественников и современников, западноевропейских и польских классиков, Фризман уделяет особое внимание его оценкам русских писателей.
И поскольку материал этой главы сегодня представляется особенно злободневным, остановимся на двух эпизодах — вопросе языка творчества у Гоголя и проблеме восприятия стихотворений Пушкина о польском восстании.
Думая о Шевченко, отдавая дань его знаменитой формуле «і чужому научайтесь, й свого не цурайтесь (и чужому учитесь, и от своего не отказывайтесь)», Франко бросает упрек Гоголю, который «на долгие десятки лет исказил само лицо украинской интеллигенции, отстаивая фикцию, будто высокая литература возможна лишь на русском языке». Размышляя о «нашем гениальном земляке-поэте», Франко никогда не забывал, что творчество Гоголя — это вклад Украины в мировую культуру, но расхождение по вопросу о языке оставалось для Франко острым. Он знал о позиции Гоголя, откровенно высказанной им в разговоре с Осипом Бодянским. Позиции тем более важной, что она была выстрадана Гоголем и бережно передана современником. «Нам, Осип Максимович, — говорил Гоголь, — надо писать по-русски, надо стремиться к поддержке и упрочению одного владычного языка для всех родных нам племен… Нам, малороссам и русским, нужна одна поэзия, спокойная и сильная... нетленная поэзия правды, добра и красоты… Русский и малоросс — это души близнецов, пополняющие одна другую. Отдавать предпочтение одной из них в ущерб другой невозможно… Всякий, пишущий теперь, должен думать не о розни, он должен прежде всего поставить себя перед лицо Того, кто дал нам вечное человеческое слово»25.
Несмотря на недвусмысленное отношение к украинскому языку, Гоголь оставался для Франко не только великим писателем, но и великим украинцем. Относясь с полным пониманием ко взглядам Гоголя, харьковский филолог признает и самой историей подтвержденную правоту Франко.
Еще более красноречивый пример связан с Пушкиным. Будучи одним из самых известных пушкинистов Украины, Фризман внимательно анализирует подход Франко к русскому поэту. Его трактовку стихотворений «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» Леонид Генрихович ставит в контекст их критики со стороны Герцена, Писарева и Добролюбова и признает справедливость позиции Франко в отношении поэтической полемики Пушкина («Он между нами жил…») с Мицкевичем («Do przyjaciół Moskali»).
И вот что важно: сам Фризман, готовя свою книгу о Франко на русском языке, вызывал удивленные вопросы и даже упреки далеких от науки людей и профессионалов. Леонид Генрихович обычно терпеливо отвечал на них, но сейчас вместо него ответить мог бы и я: берясь за ту или иную тему, он хотел углубить ее академическую разработку, укрупнить ее масштаб. И обращение к русскоязычной читательской среде, к русским филологам и просто читателям он полагал непременным условием распространения просвещения, дальнейшего развития диалога русской и украинской культур.
* * *
На протяжении более чем полувекового творческого пути Фризману было свойственно острое восприятие и переживание проблем общественной жизни, поиски истины и справедливости, нетерпимость ко лжи. Он распечатывал, распространял и пропагандировал непубликуемые и находившиеся под запретом стихи Ю. Алешковского, А. Ахматовой, И. Бродского, А. Галича, И. Губермана, Б. Слуцкого, Б. Чичибабина, чем не раз привлекал к себе внимание органов государственной безопасности. Из его статей выуживали скрытую антисоветчину, именовавшуюся в те времена «неконтролируемым подтекстом». Немало сил отдавший изучению бардов, известный своими трактовками строк В. Высоцкого и Б. Окуджавы, выпустивший монографию о Ю. Киме, Фризман проявил себя тонким пониманием театрального языка любимовских постановок, и одну из последних мемуарных статей, написанную к 80-летию Высоцкого, посвятил своим воспоминаниям о знаменитом спектакле «Таганки».
Острота зрения, точность памяти и изящество стиля, свойственные литературоведческим трудам Леонида Генриховича, не покидали харьковского профессора до последнего дня и проявлялись в его воспоминаниях. Этот очерк мне хотелось бы завершить его словами, говорящими о нем самом не меньше, чем о его герое.
«…А теперь о том незабываемом вечере, когда я смотрел “Гамлета”. Когда перед началом спектакля зрители наполняют зал и рассаживаются по местам, перед ними пустая сцена, а в ее глубине темное пятно, которое медленно приходит в движение, приближается к рампе и оказывается человеком, в котором мы узнаем Высоцкого с гитарой в руках. Гитара заметного места в спектакле не займет и скоро будет отброшена. <…> Под ее звуки он декламирует стихотворение Пастернака “Гамлет”, служащее как бы эпиграфом к спектаклю <…>
Свой главный монолог Высоцкий произносил трижды, с каждым разом все решительнее и яростнее, мощно вращаясь вокруг собственной оси и завершая это мощным прыжком, и на слове “Быть!” делал гневный жест, словно втыкая в землю кинжал <…>
В первые годы Высоцкий говорил: “Мне повезло, что я играл Гамлета, находясь именно в том возрасте, который отмечен у датского принца Шекспиром”. Закончил же он эту роль, по свидетельству Аллы Демидовой, мудрым философом, с душевной болью, с неразрешимыми вопросами и глубокой ответственностью перед временем и людьми. Для тяжело больного человека, каким он был к концу 70-х годов, каждый спектакль был подвигом. Ведь все остальные актеры появляются из-за кулис и скрываются за ними. А Гамлет, по любимовской задумке, не должен был покидать сцену ни на минуту <…>
После спектакля, на котором я был, аплодисменты зрителей вновь и вновь вызывали Высоцкого на сцену. На его губах была свойственная ему чуть ироническая, чуть презрительная улыбка. Она отвечала и всему его облику, и содержанию его песен, в которых он постоянно посмеивался над собой. Самовлюбленности в нем не было ни капли. Но я сидел близко и, всматриваясь в его глаза, улавливал в них искорки гордости. Он чувствовал себя победителем. Он не только завоевал наши сердца. Сыграв Гамлета так, как удалось ему, он победил время. Словно не было четырех веков, минувших после создания шекспировской трагедии»26.
Теперь, когда опустился «последний занавес» и наследие Леонида Фризмана заняло свое место в истории литературоведения, стало понятно, что и ему удалось одержать свою, только ему принадлежащую победу над временем.
1 Черный И.В. «Струн вещих пламенные звуки…» // Наука и жизнь. Харьков, 2010. С. 85.
2 Наука и жизнь. Харьков, 2010. Сквозь литературу. Киев, 2015.
3 Андрущенко Е.А. Его школа // Наука и жизнь. С. 9.
4 Фризман Л.Г. Творческий путь Баратынского. М., 1966.
5 Хетсо Г. Евгений Баратынский. Жизнь и творчество. Осло, Берген, 1973.
6 Баратынский Е.А. Стихотворения. Поэмы. М.: Наука, 1982 (Литературные памятники).
7 Баратынский Е.А. Полное собрание стихотворений. СПб., 2000 (Библиотека поэта).
8 Фризман Л.Г. Проблемы текстологии Баратынского // Баратынский Е.А. Стихотворения. Поэмы… С. 562.
9 Рылеев К.Ф. Думы. М.: Наука, 1975 (Литературные памятники).
10 Европеец. Журнал И.В. Киреевского. 1832. М.: Наука, 1989 (Литературные памятники).
11 Северные цветы на 1832 год. М.: Наука, 1980 (Литературные памятники).
12 Чичибабин Б. В стихах и прозе. М.: Наука, 2013 (Литературные памятники).
13 Погодин М. Марфа, посадница Новгородская. М.: Наука, 2015 (Литературные памятники).
14 Фризман Л.Г., Грачева И.В. Многообразие и своеобразие Юлия Кима. Киев, 2014.
15 Фризман Л.Г. Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе. Харьков, 2015.
16 Фризман Л.Г. Иван Франко: взгляд на литературу. Киев, 2017.
17 Фризман Л.Г. Эти семь лет. Публицистические этюды. Харьков, 2000.
18 Фризман Л.Г. «Неоконченное значит недосказанное…» Книга о Науме Коржавине / Подг. текста Е.А. Андрущенко. Киев: Изд. дом Дмитрия Бураго, 2018.
19 Фризман Л.Г. В кругах литературоведов. Киев, 2017. С. 300.
20 Фризман Л.Г., Лахно С.Н. М.А. Максимович — литератор. Харьков, 2003.
21 Чичибабин Б.А. В стихах и прозе / Изд. подгот. Л.С. Карась-Чичибабина, Л.Г. Фризман. Отв. ред. Б.Ф. Егоров. М.: Наука, 2013.
22 Фризман Л.Г. Остроумный Основьяненко. Харьков: Фолио, 2019.
23 Фризман Л.Г. Иван Франко: взгляд на литературу. Киев: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2017. С. 22.
24 Там же.
25 Данилевский Г.П. Знакомство с Гоголем // Данилевский Г.П. Сочинения. Т. 14. СПб., 1901. С. 99.
26 Цит. по рукописи.
|
