Об авторе | Андрей Прошаков родился в 1963 году в Волгоградской области, всю жизнь живет в хуторе Медведев Иловлинского района. Окончил ТУ по специальности «судовой повар». Работал в потребкооперации и общепите, пел в церковном хоре волгоградского кафедрального собора. Стажировался в Японии по специальности, затем был директором ресторана «Казачий курень». С 1995 года — фермер, занимается животноводством.

С 2009 года был депутатом Иловлинской районной думы (на второй срок избран в 2014-м), весной 2019 года досрочно сложил полномочия.

Стихи и рассказы Андрей Прошаков начал писать еще в школе, печатался в областной газете «Молодой ленинец». Основной площадкой для публикаций являются социальные сети. В «Знамени» напечатаны рассказы «Жили-были» (№ 5 за 2021 год).

Андрей Прошаков

Хроники 2020–2022

Паровоз «5 G»

сельские хроники

* * *

Э-ге-гей, выйдешь в поля бескрайние бороться за звание мирового сада-огорода и закромов Родины, посмотришь, как нефть бьет фонтаном в небо. Полюбуешься, да назад к миражам молочных рек, на печи лежать. Кошку под один бок, «Перспективный план сооружения фонтанов в обезлюдевших деревнях» под другой. Приятно, комфортно, влажность в норме.

Колокола к вечерне звонят, дети и старики если и ругаются друг на друга матерно, то исключительно благоговейно.

К ужину хозяйки напекут банановых оладий, ибо из местных кабачков получается в пять раз дороже. А как спать придет время, погасят телевизор, аки лампаду задуют, трепетно.

Тем и крепка с ветхих времен Деревня наша, нефтеобразующая.

* * *

Сапоги отслужили седьмую зиму, вопреки ожиданиям и накопленным на них еще к осени финансам. Теплая зима дала экономию на покупке угля — огромную сумму. Все это дало возможность Марии, тоже, кстати, матери, досрочно закрыть кредит с безумными процентами. Прокисшее до состояния браги варенье позволило значительно снизить себестоимость содержания огорода. Да еще сегодня она едет с дачниками в город — бесплатно! — где сможет купить продукты, аж в 2–3 раза дешевле, чем в хуторском магазине.

Мария радостная, щеки алеют торжеством коммунизма, хотя по ее взгляду видно, что ощущает она себя финансовой воротилой.

* * *

Все стояли молча. Непривычно, но что-то мешало разойтись по дворам.

Какую уже неделю порывистый настырный весенний ветер сушит землю до первых трещинок, а к утру нагоняет заморозки. После некачественной, несуразной, суррогатной зимы. Одним словом — похмелье. До нищенского вида за­трепал степные тюльпаны. Поднял тонны пыли и миллиардами кварцев украсил листы шифера из-за отсутствия листвы на деревьях. Капризно разгоняет целлофановый мусор. Раскачивает, раздувает, приводит в движение, тормошит умирающий хутор.

А жители так и стояли молча, и ветер был бессилен, как и любой другой, перед мудростью безмолвия.

Страшно и неуютно в хуторе, когда нет новостей. Глупо пересказывать одно и то же почти целый месяц, это занятие только ветру на смех. Новости кончились даже по телевизору.

Первой устала молчать Верка Рыбкина и, уходя, из тишины, так просто, из приличия, чтобы не уйти как невоспитанный человек, сказала:

— Отец Степы звонил, спрашивал, есть ли у него внуки.

Соседка Перфильева с готовностью продолжила:

— По нынешним временам нужно быть готовыми ко всему. А Ванькин отец не звонил?

Верка вначале сделала вид, что не слышит, а потом решила признаться:

— Да я и сама не знаю, кто его отец, но дури в нем, как видите, со всего хутора.

Бабка Болдыриха заулыбалась, наверное, вспомнила своего покойного деда, а может, еще чего. Курышева и Птицына наморщили лбы, Тонька Рукина затеребила обручальное кольцо на пальце. Только самый мудрый, наверное, от того, что выписывает районную газету, дед Тягушок подумал, что раньше Верка была похожа на Марион Котийяр и что, слава Богу, у него нет дурных привычек.

Продолжать беседу смысла не было.

* * *

Утро наступило за девятнадцать минут до восхода солнца. Надежда Донатовна выспалась, но не понимала зачем. На службу какую неделю идти не надо — карантин, хотя им — чиновникам — жалованье платят исправно. Вроде бы и благодать, а Надежда Донатовна, как назло, человек государственной мысли и чувствует себя неловко. Вон за сколько времени не подписала ни одной срочной бумаги, не выдумала ни одной цифры, не надула ни одного процента. И все тихо, ничего не происходит, люди живут так же. Да что те люди, государство без ее ежедневного присутствия в кабинете не рухнуло, — это тревожило.

Хотя, с другой стороны, утешала она себя, у нас в области 465 сельсоветов, где за каждым числится примерно по пять человек, наверняка страдающих, как Надежда Донатовна, оттого что не пишут бумажки, а зарплату получают.

А как же тяжело людям без кабинетов по районам, не говоря уже про область, без отчетов из глубинки — поди извелись...

Петух с соседского подворья пропел третий раз, солнце заискрилось на пыли, слегка покрывшей пластиковые рамы окон. «Пыль!» — обрадовалась Надежда Донатовна, подумала, что будет чем сегодня заняться, и продолжила бессмысленно лежать. В отличие от пыли.

* * *

За широко известными в эстетических кругах колоннами клуба в хуторе Широков укрылась от душевных невзгод Верка Рыбкина. Ее эмоциональные порывы соответствовали 7,1 м/с юго-восточного ветра. Заход солнца был син­хронен удаляющейся в сторону федеральной трассы машине с бывшим прапорщиком и его супругой — старшим прапорщиком, которая приехала еще в пятницу вечером на таких высоких каблуках, что у Верки отродясь такой длины морковка не родилась.

Взгляд Рыбкиной, устремленный вдаль, предвещал утренние заморозки. Под ее кофточкой остался так и не рассказанный вещий сон.

* * *

Самые ярко накрашенные губы в мире — это у бабки Болдырихи. Сияющий морковный цвет беспроигрышный всегда и везде. Она искренне ругает бездетную Надьку-разведенку, что та не красится и продолжение рода людского бросила на самотек.

Молодая женщина вначале делает вид, что уверена в себе, но под аргументами бабки сдает, робко спрашивает:

— Для кого?..

Голос Болдырихи звучит велосипедным звонком:

— Для воображаемых друзей, ангела-хранителя, который за тобой присматривает. Между прочим, он за свои труды тоже заслуживает немножко красоты.

Надька соглашается:

— Ну, если немножко...

Болдыриха не унимается:

— Если бы мне такое платье и губную помаду, как у ведущей с городского телевидения, тот, который с ней на экране и похож на молодого Никиту Серге­евича, он от тоски по мне иссох бы. Как июльский цветочек в полдень.

* * *

Центральная лужа, омывая крыльцо районной администрации, берегами приблизилась к местному храму, но все равно не похожа на озеро Кинерет. Бывший член райкома КПСС — ныне активная опора ЕР — вприпрыжку преодолевает ее в неположенном месте, в аккурат напротив отдела образования, где до революции, в том же здании, находилась конюшня казачьего правления. Потом резко, как и свои политические убеждения, меняет маршрут и возвращается на другую сторону лужи, явно хочет идти хоть за кем-то и стать ловцом человеков.

* * *

Вот так, приводя в недоумение английского бульдога, отселенного из однокомнатной квартиры на Спартановке на пленэр, и Ваньку Рыбкина, с огромной сковородой под мышкой, на которой спокойно уживалась яичница из тридцати пяти яиц, а уж магазинных все сорок, бабка Болдыриха шла по хутору. Ванька наметанным взглядом определил, что за нее на металлоприемке дадут 120 рублей.

Если бы вы увидели эту сковороду, то вспомнили бы о своей такой же, наверняка меньшего размера, которую давно нужно заменить, а рука что-то не поднимается... Я бы долго мог перечислять эти причины, но Болдыриха уже за­шла во двор к деду Тягушку и протянула ему свою ношу. Черный, засаленный и закопченный за многие годы до фактуры лунной поверхности, чугунный блин всунула прямо в руки.

Не здороваясь, голосом, которым вещал на смертном одре Добрыня Никитич, бабка сказала:

— Ген, пошаркай ей бока, приведи в божий вид. А то помру — от людей стыдно будет. Вещь-то проверенная, жалко новую покупать. Сколь я на ней мешков картошки пережарила, было дело и на чистом сливочном. Генк, а Ген, помнишь, когда ты меня сватать приходил, моя мать на ней вам яичницу жарила.

Тягушок положил сковороду на верстак, снял очки, наверное, чтобы не разглядеть весну 1959 года, и стал постукивать по ней пальцем так, как проверяют на спелость арбуз. Не захотевшая стать невестой в пятьдесят девятом году продолжала:

— Помнишь, когда моего Болдыря отправили в 1974-м в командировку заготавливать сено в Молдавию, я ж на ней тебе тогда под утро сало жарила, помнишь?

Тягушок вздохнул:

— Памятная штука. Тебе без нее действительно никак нельзя умереть, попадать в ад лучше со своим, проверенным инвентарем.

* * *

Обыденно, после того как весь день пас коров, Саня Турусов рассказал окружающим, что в лесопосадке вдоль трассы Волгоград — Москва появились змеи и человек, который весь день на костре кипятит себе чай, грызет половинку шоколадки и курит сигареты.

Бабка Болдыриха забеспокоилась:

— Про этого бомжа нужно сообщить куда следует, участковому и в облздрав.

Бывший кладовщик разворованного совхоза, член КПСС, член парткома по борьбе с религией, а ныне сторонник и непоколебимая опора ЕР и православной церкви Валера Курышев предположил:

— Может, это отшельник готовится стать святым. И нам с районным бюджетом, через партийный проект, возможно, придется там начать строительство монастыря.

Ванька Рыбкин, не выпросив у окружающих ни милости, ни благодати, ни даже сигареты, неприязненно сказал:

— Алчное пасторальное бескультурье. Это просто обычный декадент.

* * *

К приезду городских гостей Марьматвевна застилала стол новой клеенкой. На ее цветастую ширь сразу ложились солнечные блики, журналы «Крестьянка», «Работница», «В помощь агитатору». Ну это те еще журналы, где про рабоче-крестьянское счастье, выкройки и садоводство.

Сама клеенка своим тревожным смрадом химических окраин города перебивала запах от хлева с хряком Борькой. Все мухи, включая самых бесстрашных — зеленых, опасливо прятались за спиной поросенка.

Первым делом, с дороги, Матвевна наливала гостям в кружки холодного взвара и немножко своей любви, всем поровну. Уже через час выкатывались велосипеды и доставались из сарая удочки. Впереди был целый радостный день, а потом — целая жизнь.

Время и солнце выжгли клеенку. Остатки хлева не видно за лебедой, не слышно даже мух. Стопки счастья, выкроек и советов перевязаны остатками бельевой веревки. Лежат рядом с ржавыми велосипедами и запутанными удочками. Да и достать их из сарая некому, и жизнь слегка заржавела и запуталась. Местами выцвела, как клеенка на солнце.

* * *

Любит бабка Болдыриха добавить в аромат деревенской окрошки магазинной сметаны. Как ее ни убеждали перейти на майонез, даже, бают, сам Махеев приезжал, — бесполезно. Человек она старой формации и убеждениями не торгует, точка, тупик.

Идеально — это сметана из Белоруссии, ее ей привозит из города внучка. Она говорит:

— Дорогая бабушка, какая тебе разница: Белоруссия, Россия, Казахстан? Все одно и то же — кисляк супротив утренних сливок, которые делаешь ты.

Говорить — говорит, а везет впрок, уважает бабушкино мировоззрение, придающее ей личностной и социальной уверенности в знаниях и оценках реальной действительности. Но это еще не все.

Сегодня Болдыриха достала последнюю баночку сметаны, а она, хоть и пропала, а раздулась от важности, как, впрочем, и все просроченное. Да тут любого вспучит, если во всем холодильнике этот продукт заменить нечем, как уверена бабка.

Убеждения убеждениями, а открывать древнюю, возомнившую бог весть что о своей избранности, банку Болдыриха опасается: не хватало еще, чтобы в 2020 году мир захватила двадцатипятипроцентная (процент может быть ниже, выше) сметана с истекшим сроком годности.

* * *

Там, где виляет улица Луговая, в семь утра появляется старушка. Она катит впереди себя детскую коляску на хромированных колесах, которые своим блеском раздражают солнечных зайчиков и мух. Тихо рассекает брезентовой кормой сонный воздух рабочего поселка на безупречных рессорах, резиновом ходу, шкодовских втулках. Комфорт этот еще из времен ЧССР.

Каждую субботу и воскресенье доставляет на рынок райцентра пучки укропа, петрушки, редиса, два десятка яиц, несколько баночек с крыжовником, клубникой, вишней, расфасованные еще прошлой осенью в целлофановые б/у пакеты сушеные яблоки, по полкило.

Уезжает с рынка последней. Внимательно осматривает пустые прилавки, удачливо извлекая из-под них падшие, но так же гордо блестящие, как и колеса времен социалистического лагеря, рубли.

Делает крюк, чтобы проехать мимо клумбы у районной администрации и крадучись сорвать три цветка. Аккуратно поставить их в пакет из-под молока 1% жирности, предусмотрительно наполненный водой. И уже бережно, как когда-то своих детей, провезти коляску по улице Кирова, мимо здания церковной лавки, которое раньше было детскими яслями и для ее детей тоже. Наверное поэтому и цветы в коляске везет мимо своего счастливого материнства к себе во флигелек по улице Луговой. Где пахнет кошачьей мочой, корвалолом и триалоном. Увозит в индивидуальную реальность, в свой уже остывающий мир, как вчерашняя подгоревшая картошка на чугунной сковороде времен СССР.

* * *

Очередные экотуристы удивленно фотографируют хуторской клуб с колоннами. Дрова, печки, отсутствие медицины, интернета вызывают у них первобытный восторг. Молодая женщина, судя по всему образованная, говорит, обращаясь к местным жителям в лице бабки Болдырихи и деда Тягушка:

— Смотрите, тут у вас сплошная античность!

Болдыриха, чтобы показать свою образованность, соглашается:

— Да, это я... А все наши с Юлием Цезарем прапрапраправнуки и племянники в городе на стройках и охранниками работают.

Женщина продолжает:

— Вы не понимаете всей прелести своей жизни, вы не цените, что живете в музее...

Дед Тягушок не возражает:

— Постоянно. Так и живем, в музее народных помыслов.

* * *

Надька-разведенка решилась уехать жить в Москву или Хабаровск, тут как повезет. Говорит:

— В Волгограде квота на счастливых.

Купила краску для волос, достала из серванта бутылку виски, подаренную  коллегой на 8 Марта, и пошла к единственной оставшейся в хуторе подруге — бабке Болдырихе. Посплетничать о мужиках, о нескончаемой работе на огороде. И вроде бы ты уже не в хуторе Широков, а в сцене из фильма «Секс в большом городе».

* * *

Допив третий бокал шалфеевого чая с гвоздикой вприкуску с грушевым вареньем, бабка Болдыриха продолжает рассуждения о здоровье. Рассказывает со знанием дела зашедшему за ножницами Ваньке Рыбкину, желающему подстричь ногти к приезду фельдшера. Последний раз медицина заезжала в хутор он не помнит когда, поэтому ногти у него отросли и как назло перестали сами отламываться, что, согласитесь, — важный показатель в улучшении здоровья населения на сельских территориях.

У бабки — опыт, несколько лет назад ей переломал ребра бык, и если бы не зверобой и бескоринная трава с толчеными куриными желудочками, вряд ли Ванька сегодня смог бы с утра съесть 0,7 литра бабкиного варенья.

Рыбкин боится, что Болдыриха замолчит, но она продолжает:

— В каждом человеке упрятана сумашечинка, у иных в руках сидит, как у моего покойного Болдыря, они ими такое вытворяют, могут построить этот дом из дощечек от ящиков из-под водки по 3 рубля 62 копейки. У других в ногах, так те семенят, семенят куда-то без устали. У других, как у твоей матери, между ног... Ну ладно, ты хлеб с маслом бери, свежее, вчера из города привезли. А вот встречаются еще, чаще это мужчины, у них безумие прям с каждым словом изо рта сочится, им бы все это в баночку собрать и сдать на анализы, так нет, они этими словами телевизоры наполняют и в газеты заворачивают...

Бабка наливает четвертый бокал чая и, как видно, на этом не собирается останавливаться в борьбе за здоровье.

* * *

В душе Ваньки Рыбкина не прекращается война, и я не знаю, между кем и кем, даже сам Ванька не знает. Но я вижу, что он несет потери и не понимает почему. Глазам его неуютно на его же лице, похожем от затянувшихся праздников на половинку зефира в шоколаде. Засаленный затылок блестит, как купол церковного новодела, на который невидимые птицы гадят пустотой.

* * *

Свое уставшее от зимы тело бабка Болдыриха направила в дом. Сбросила с себя продрогшую фуфайку, подложила в печку дров. Покормила свой кошачий зоопарк. Поставила на разгорающийся огонь кастрюлю с остатками супа, в аккурат на одну тарелку, желтенького, с фрикадельками. Дольки чеснока, хлеба свежего туда же на поднос — и к телевизору. Недоверчиво, но все же, найдя какое-то «брехливое мериканское кино», смотрит — и слезы капают в суп.

— Ты посмотри, Господи, не наврали, грустно кончилось. Молодцы америкашки, могут же настоящие фильмы снимать.

* * *

Синие прозрачные цветы на хуторском кладбище смотрят в серое небо. От скрипа калитки на ржавой оградке с разных концов погоста взлетают воробьи, испуганно пересекаются в воздухе своими маршрутами, хаотично крестя всех тех, кто не взлетел с ними. Ветер гоняет по могилкам упаковку из-под дорогих чипсов, в большие праздники не принято скупиться, таковы христианские традиции.

— Если рожу сына, назову в честь деда, — говорит модно одетая девушка.

Старушка, державшаяся за нее рукой, отпускает внучку, садится на скамейку и, уже вцепившись в края поминального столика, испуганно, с одышкой возражает:

— Тоже мне удумала, героя нашла, я твоей матери наказала, чтобы меня с ним в одной могиле не хоронить, всю жизнь нервы тянул.

Внучка, улыбаясь, своим платком вытирает эмалированный портрет на надгробии с надписью «Любим, Помним, Скорбим».

Пожилая женщина продолжает:

— Ты сама подумай, будет твой сын в деда — горя хлебнешь. Мы же очереди на «Москвич» лишились в 1978-м, после того как он на партсобрании на секретаря райкома Генку Никулина наорал, спасибо Генкина жена моей матери сестрой приходилась, а то бы и не знаю. А еще с участковым Мишкой подрался, виданное ли это дело, из-за поросят драться. Тем более которых подарил Мишке главный ветврач Козаков, когда он их поймал с зоотехником, продававшими совхозных поросят на базаре в Дубовке. Это спасибо Мишка — участковый, его родной брат был, а то бы где-нибудь в тайге сгинул. Одним словом, кровопивец твой дед.

Уже к вечеру, собрав крестьянские гостинцы и немножко денег, сунула в руку уезжающей домой внучке свидетельство о рождении деда:

— Возьми, вдруг там кто спросит, почему таким странным именем сына назвала. А ты им вот бумажку, так и так, в честь деда своего, депутата сельского совета, ветерана труда, Алексея Анатольевича Немова, кстати, 1947 года рождения и члена партии.

* * *

Охапку свежесорванного чистотела с указаниями, как именно уезжающей в город Надьке-разведенке ополаскивать им тело, с полной уверенностью, что от урбанизма можно запаршиветь не только душой, бабка Болдыриха вынесла вердикт:

— Скоро у вас в городе снимут карантин и ты сможешь вернуться к нормальной жизни, — тонко намекая на возможное и даже замужество.

Дед Тягушок не стал возражать, только уточнил:

— К нормальной жизни после карантина могут вернуться только те, кто нормально жил и до карантина.

* * *

Когда Толик Тюлюбаев, дыша свежим воздухом, сидя на крыльце, растирает свои восьмидесятидвухлетние колени, напоминающие красно-серые картофелины, можно не сомневаться в коварных намерениях пасмурной погоды. По запаху от мази и по радиусу покрытия этим зловонием прилегающей к коленям территории можно даже узнать толщину слоя самой мази на коленях и норму надвигающихся на нас осадков. Это примерно как по качеству, насыщенности и продолжительности присутствия сивушных масел над домом Валеры Курышева можно понять, ему просто грустно или ждет он гостей, и даже откуда — из райцентра или области.

Сегодня особенно концентрированный запах — Толик собирается идти голосовать. До ненастья он хочет вписать себя в этот солнечный день, разбавить собой все это вселенское безразличие и пустоту.

Он давно не ходил, внучка говорит — надо, да он и сам понимает, что надо. Особенно после того, когда они с бабкой отвезли внуку, призванному весной в армию, денег на шевроны, моющие и туалетную бумагу. Ну и других обычных гостинцев. Да и возраст такой, может статься, и последние выборы.

Поэтому ему — передовому чабану всех пятилеток, когда-то лучшему танцору Кантемировской танковой дивизии, благодаря сданной сверх плана шерсти два раза побывавшему в Сочи, нужно идти. И проголосовать так, чтобы это было похоже на «утомленное солнце нежно с морем прощалось», а иначе зачем тратил сегодня мазь, за которой он, за неимением в хуторе даже аптеки, кстати, ездит в областной центр за 68 километров.

* * *

Волшебные звуки пилы в умелых руках деда Тягушка наполняют сердце бабки Болдырихи радостью. Над хутором Широков клубятся осенними тучами ноты, извлекаемые селянами при пилке дров. Отпиленные от пересохших бревен чурбаки падают на землю и звучат литаврами. Так звучат, что слышно, как этот звук отлетает хлопками на небо, а возможно, наоборот, это сверху аплодирует сам Глюк.

* * *

Детородный возраст Тони Мелишниковой подходит к концу, словно наступает истощение плодородного слоя земли от без удержу, год за годом цветущего, на радость хозяевам-временщикам, на ней подсолнуха.

На возрасте Тони растет только стаж квартиранта.

Но теперь все, прощайте чужие углы — деньги накоплены и даже есть выбор, купить убитую двушку на окраине Волгограда или полуживую однушку тоже на окраине, но уже прямо на границе с Советским районом города.

И сразу можно думать о личной жизни, тут главное не забыть поучения бабушки не делать ошибок. Она села за стол, вспомнила другое наставление бабушки, как выглядеть привлекательно, отклячила зад, чтобы спина была прямая. Бабушка всю жизнь прослужила хуторским фельдшером, а хуторские фельд­шеры в осанках знают толк, они знают и могут все. Как, впрочем, тоже одинокая, Лида Аликова, служившая заведующей библиотекой в том же хуторе. Вот именно служившая, потому как в любом другом месте такой же способ прожить — это работа, а в хуторе — это уже служение.

Разве себя обманешь, это только глупые умудряются себя перехитрить и вообще, кому не хочется большой и светлой любви в своей квартире, уверенной такой, без вопросов и без ипотеки.

Странно режет уши, на которых бабушкин подарок — серьги с янтарем, словосочетание «своя квартира», все благодаря завещанию бабушки, вырученным после ее смерти четырехстам восьмидесяти тысячам рублям от продажи дома-пятистенка. А если бы в хуторе были газ и аптека, то можно было бы и на трехкомнатную наскрести на окраине.

Тоня еще не решила ничего, но квартиру она заполнит растениями в горшках, чтобы они стояли повсюду, как у бабушки в доме. И она бы в этих зарослях блуждала по ночам, укачивая ребенка, она еще не решила, мальчика или девочку. Пела бы колыбельную, доставшуюся ей от бабушки, и шептала ее заговоры на сухарик хлеба, когда будут резаться первые зубы: «Зубки прорезаются, у моего дитятки без боли появляются. Боль сама себя грызет, за хвост цепляется. К моему/моей (имя) не цепляется». Ночи напролет ходила бы счастливая из угла в угол, похудевшая, полусонная, смотрела, как растет на ее руках малыш, все дети растут во время ночного сна, как огурцы на грядке. Как играют лунные блики с листьями и те отбрасывают причудливые тени.

И уже тихо, незаметно, в хлопотах за подрастающим ребенком, старела и угасала среди цветов.

* * *

— Как это так «Господи, хоть бы не сдохнуть» — не молитва?..

Всю жизнь эти слова, как молитва, помогали выжить и ей, и матери ее... «Бабушка — так та 101 год прожила, не прожила бы столько, если бы не эта молитва», — встревоженно думает бабка Болдыриха.

— Этот молодой батюшка явно что-то путает, откуда им знать старые, настоящие молитвы, ясно дело, неоткуда. Господи, жаль, нету отца Федора, вот кто знал толк в молитвах, упокой его душу, вот батюшка-то был, всем батюшкам батюшка... а этот... Не молитва ему, была всем молитва, а теперь не молитва,— сообщает она обеспокоенному отсутствием ужина коту.

За окном буран, морозный снежный вертеп, и мысли прилипают к стеклу, как язык к железу, тогда, в детстве, когда после похорон отца мать отогревала ее, испуганную, зареванную, замерзшую, прижимала к себе ее и младших сестер, унимая детский озноб, причитала:

— Кровиночки мои, все будет у нас хорошо. Господи, хоть бы мне не сдохнуть. Господи, хоть бы мне не сдохнуть!

Этюды с высоты 422

больничные хроники

Оттаивая за день и опять околевая за ночь, степь за две недели перепадов температуры имела потрепанный вид. Как и я, от колебаний температуры моей за те же две недели — 37,2 днем и ночной, словно противясь зиме, — 38,6.

Снадобья бабки Болдырихи не помогали.

— Телевизора у тебя нет, вот тебе и хандра, развлечься нечем, — резюмировала старуха. Рыжий кот Гансик при слове «телевизор» спрыгнул с кровати и, брезгливо тряхнув хвостом, вышел из комнаты.

— Эх, вряд ли мы сможем теперь поехать на той неделе, как собирались, на Украину... Ты, давай, выздоравливай. Может, тогда на майские смотаемся? — телефонная трубка звенит расстроенным голосом Надьки-разведенки.

— Посмотрим, может, еще очунею,— с молитвенной уверенностью уговариваю то ли себя, то ли Надьку.

С обеда к температуре прибавилась икота, изматывающая и бесконечная, как дорога по ухабам в ковидный госпиталь, где ровно в 22 часа, содрогаясь всей грудной клеткой, истерзанным гуськом, лежал я — осмотренный и исколотый, с кислородной маской на лице. В пятиместной палате мои грудные вибрации зазвучали первой скрипкой в квартете стонущих виолончелей…

Часть I. Еще не…

13.02.2022

Город разворачивается в стороны, вниз и, в четыре утра, особенно — вверх. Черным старым псом, собакой, получившей приют, уперся в подоконник четвертого этажа. Смотрю на корытце с застывшим хлёбовом Волги. Выглядываю прохожих: то ли облаять, то ли скулить и вилять хвостом, пуская слюни. Ноги дрожат и действительно по-щенячьи. Это, наверное, от нетерпения, как хорошо смазанные пружины. Видно, на фоне истерик и болезней в соседних палатах, к своей уже как-то привыкаешь, как в конуре. Вернее, в стае почему-то приблудившихся сюда, по большому счету, хоть и старых, но домашних псов. Поэтому понятно: нужно осваиваться в этом огромном проеме окна. Пожалуй, собака лучше, чем кот. Пожалуй, свет окна светлее, чем свет капельницы. Тем более, заметьте, у людей хвосты отпадают еще в зародыше, природа сама их купирует, словно готовит бойцовских псов.

14.02.2022

Каплунову Владимиру Петровичу в 02:06 становится легче, и он начинает опять вспоминать. Это происходит сразу, как только отступает хворь. Слова выходят из него, как липкий пот, выдержанный  на лекарстве, запахом застоялой в почках мочи наружу, к воздуху. Слово, воспоминание тоже хочет покинуть тело, рожденное в 1935 году. Слишком, наверное, большое инфицирование горем и событиями души за столько лет. Рассказ его ясен, хотя и отрывочен, скачет, но перебивать нельзя, как нельзя перегородить ручей — получится мутная и невкусная водица.

...Уроженец Россошек, там, где сейчас мемориальное кладбище русских и немецких солдат. Отец был бригадиром, последние годы перед Сталинградской битвой жили сыто. До последнего дня убирали хлеб. В последний день с представителем райкома прямо с поля погнали технику и скот, и какое смогли вывезти зерно. Больше они отца не видели. Они — это он, его мать и сестра на пять лет его старше.

...Рядом с ними стояли словаки, при бомбежке нашей авиации двое погибли. Каплунов с такой точностью, наверняка достоверной, начинает воспроизводить плач тех солдат, которые обращались, как он говорит, к небу и погибшим:

— Братушки, за что, братушки?!.

Жутко это в третьем часу ночи слушать. Даже храп и звуки пищеварения соседа по койке Королева (два дня как из реанимации) иллюстрируют обычный трагизм.

Каплунов успокаивается, перескакивает на Украину. Очень печалится, стыдится сегодняшней России. Говорит, не видели и не понимают они этого горя для простого народа.

Снова перескакивает. Рассказывает, немцы поняли, что в окружении, стали строить укрепления, погнали жителей в тыл, говорит, в сторону Качалино. На ночь после пути остановились в землянке, спали на соломе. Ночью встал, пошел пописать и потерялся. Помнит, что потом как-то приблудился к колонне с сестрой, и как плакала мать.

На вторую ночь уже было холодно, ночевали в доме без дверей и окон, но с крышей. Ночью подъехали танки, зашли люди с фонариками. Сестра увидела, в свете луча, звезду на погоне. Радовались. Особенно тому, что им сказали, что тут они остановили немецкую продовольственную колонну и им дадут утром продуктов.

Зимовали он не помнит где, где-то рядом. Голодали, женщины собирали крошки по карманам убитых немцев, варили мелко нарезанные кожаные ремни фашистов, варили три дня, пока они не разбухали.

Утверждает, что женщины трофеи, снятые с мертвецов (обувь, одежду, кольца, золотые зубы и т.д.) ездили менять, с воинскими колоннами, в Тамбовскую область на картошку. Картошка была мелкая, но ею и спасались.

Муж сестры матери работал в Гумраке начальником снабжения паровозов горячей водой и углем. Взял мать работать на погрузку-разгрузку угля и главным истопником котла для горячей воды. Получали 600 г хлеба, дети по 200, чуть позже уже 800, и детям по 300 грамм и остатки от проса.

Перескакивает на воспоминание, когда отменили карточки, потом сразу на похороны жены в 1970-м... Потом тихо облегченно засыпает.

* * *

В 5:20 Петрович встает, скидывает с кровати одеяло под ноги, чтобы достать до пола из-за маленького роста. Потом его поднимает, одеяло оказывается мокрым — Шепилов нассал ему возле кровати. Не возмущается, вздыхает, терпит.

Начинает рассказывать, что тут работает его сноха лаборантом. Рассказывает, что несколько дней не приезжала скорая.

— Попала в аварию, — на ходу придумывает Шепилов, — и все врачи погибли.

Много страданий в России от фамилии Шепилов... Со словами нецензурными, но воистину животворящими, покачиваясь на бадике, Петрович уходит по коридору, длиной в свою жизнь, по метру за год, в туалетную комнату.

Возвращается он больше похожим на витютня, чем на кастрированного петуха. С точностью и методичностью человека, перенесшего с пяток операций за всю жизнь, укладывается, начинает описывать сладкий запах от сложенных в штабеля при сожжении, собранных трупов немцев с полей. Говорит, это так май пахнет. Перескакивает, вспоминает, что у него дочь и два сына, сколько внуков не разберу. Но он их всех любит своей аккуратной любовью.

* * *

Время утром тянется долго, несмотря на обилие важных для укрепления души и тела процедур. За окном туалета на четвертом этаже — Волга, за ней, возможно, Шервудский лес, ну и как подтверждение — медбрат Илья, очень похожий на отца Тука. Ну, или на Человека-муравья из вселенной Марвел. Пришел делать уколы. Сам он больше ощущает себя Марвелом. Фамилия у него Гофман, очень культурная фамилия, творческая. Он студент пятого курса Медакадемии. А отец его был заведующим этим же отделением. И мне очень хочется гордиться этим. Илья собирается стать хирургом, да и я хочу, ну, на всякий случай. Рука у него легкая, как у опытной медсестры. Самое главное, у него есть дар лечить добрым словом. Терпения ему не занимать. Мы, приболевшие мужчины, народ слабый, на недомогание реагируем тяжело. И всем этим святым людям, помимо своих прямых обязанностей, приходится утихомиривать истерики вконец перепуганных за свою жизнь и здоровье пациентов. Умасливать грозящих суицидом. Чего только стоит один Шепилов, который неустанно рвется в атаку с уткой наперевес, пытаясь победить соседей по палате собственной мочой…

Так вот, Илья даже Шепилова любит, кому хуже — того и любит. Гофман — династия, такие династии нивелируют, чистят политическую экологию (как и династии учителей, крестьян, рабочих) от депутатских и чиновничьих, на грани совести, созданных в Волгограде, династий наследных принцев. Повезло нам все-таки иметь своих гофманов, наверняка авторов новых щелкунчиков и мышиных королей, да и золотого горшочка, с крошкой Цахесом в здравоохранении.

Наконец, к завтраку, ритм меняется.

— Вот ты погляди, хорошая молочная каша, а поджелудочная не принимает, — сетует Каплунов. — Я когда учился в Донецком инженерном горном институте, очень хотел работать в шахте. Не получилось, матери ампутировали ногу, ей оторвало пятку во время бомбежки. Вернулся в Гумрак, устроился в авиацию. Каждый год на повышение посылали, а после академии авиационной поставили начальником службы ГСМ аэропорта, 49 подчиненных, да еще спиртом заведовать...

Вспоминает, что нужно пить таблетки и что сыны — тоже авиаторы.

* * *

Что детский плач, больничный, шлепающий приспущенным мячом по деке коридора и эхом отдающийся в палатах? Наверное, вырастет и забудет, если не будет последствий... Плачущий ребенок в больнице как-то объясним, но противоречит даже православным канонам. Кто поможет, к этому вопросу нет даже смелости ни у кого возвращаться. Матери — самые сильные существа на земле. Факт. Даже Шепилов, теперь такой вот гадкий от своего помутнения, был ребенком Мадонны, точно как и все слышит детский плач, просветляется, тревожно и ясно начинает рассказывать о своих троих детях: дочь и два сына. Когда его младшему было три месяца, ему нужно было вводить лекарство в вену, ее не могли найти. Главный врач района послал за какой-то старой опытной медсестрой, живущей где-то на пенсии. Ее привезли, она нашла вену на голове.

— Спасли, — говорит, и опять начал бредить. Тут все бредят, кроме мамы маленького ребенка.

Шепилов вскакивает, бежит голышом к чужой тумбочке (ему тут заботливо стирают одежду от ссанья, но она не успевает высыхать на батарее), пытается выпить у соседа Королева его минеральную воду.

15.02.2022

В коридоре два холодильника, для хранения продуктов болящих. Пошел взять кефир, не оказалось. Нашел в другом полупустую бутылку... Тут сносно кормят, объяснить невозможно. Возможно, но не хочется так говорить... может, так человек привык жить... болезнь, конечно, вряд ли, а вот смерть точно может от таких привычек излечить.

* * *

— Сынок, не хочу от мужчин сплетен, ты про себя расскажи, — говорит Каплунов в телефон. Слушает, потом ругает сына, что тот плохо относится к технике:

— Производство через тебя стоит, а ты вон что вытворяешь, и свое хозяйство приводи в порядок. Машина не ездит два месяца, ты не способен, поэтому говорить на эту тему с тобой бесполезно. Пять, ладно, шесть дней даю на исправление или сам тебе отремонтирую… Отремонтирует, он, отремонтирует...

* * *

Самая шумная палата — воронья слободка, женская. Круглосуточный, без преувеличения, гвалт и скандал, рокот. В этой палате очень мудро собраны женщины специфические. Которые дорогой одеждой, обувью, оправами очков, косметикой, ежедневной сменой нарядов пытаются произвести впечатление сами на себя. Но мы-то с вами самцы опытные, мы знаем, что эти женщины поверхностны, хозяйки не очень, часто неаккуратны в быту. Даже здесь они пытаются, любуясь собой, дорогим телефоном, лекарством, и бог еще знает чем, уничтожить красный крест, не говоря уже про розовый.

Медперсонал с ними особо тактичен, другие пациенты палат очень ценят иронию медперсонала и оттого еще больше его уважают. Тут даже не понять за кого их считают, за родителей или детей, но вроде ближе к уровню святых.

Женщина, полная, осветленная явно в домашних условиях, проходя мимо гнезда тщеславия, не выдерживает:

— Когда вы уже друг другу мозги расклюете, курицы?

По-доброму так говорит, как селянка, желающая сытной домашней лапши.

16.02.2022

— Приснилось, что я стою на зеленях, а они покрыты инеем, — говорит Шепилов (утром 39°С). — Потом я видел, как по льду тащил сазана. Как мои девки его вкусно пожарили. В том году я много мешков морковки собрал, красиво на огороде стояли, кореец Моисей завидовал. Вы мне скажите, что Путину трудно сказать мне, сколько мешков морковки я должен собрать, а? Не трудно, это как мне своим девкам сказать, чтобы рыбы врачам нажарили. На обходе надо спросить, они судака или сома любят.

* * *

Пройдет время, и придет большая проблема. Мы не сможем угадать в трамвае, в ресторане, на курорте, в неприятности тех людей, которые нас сейчас спасают. По голосу можно, а если глуховат? По глазам можно, они у работников медицины сейчас такие... ну про эти глаза еще вирши сложат на уровне академической программы.

Теперь есть повод людям смотреть друг другу в глаза. Вот главное, что можно извлечь из этой беды себе на пользу. Человек возрождается, когда смотрит в глаза друга. Ради этого можно терпеть пандемию.

Сестра, калмычка или казашка, с глазами цвета поспевшего миндаля. Тревожными, заботливыми, опасливо фокусирующими вашу боль. Теперь, как и другие десятки взглядов, не буду лукавить — женских, буду выискивать при первой возможности, потому как не воспользоваться возможностью узнать без маски — это глупо, как не выполнить Божий посыл.

* * *

— Это было давно. К нам прилетал Каддафи, вышел из самолета и плеткой бил по сапогам.

Каплунов встречал Каддафи и министра гражданской авиации СССР Бугаева. Бугаев наградил, за организацию этого визита, его и еще четверых. Отличник «Аэрофлота», до сих пор сияет знак. Каддафи сказал, что он уже давно построил СССР в отличие от СССР. Каплунов переживает, что Волгоград потерял мощь, с каждым днем теряет и позорится на весь мир. Мучается, не может вспомнить год, а то, что пять лучей на знаке — помнит.

— Пятьдесят самолетов было, два летных отряда, двадцать пять пассажир­ских по СССР, двадцать пять по области, чешских было штук двадцать, химобработка еще. Да, была своя авиавулканизация колес и ремонт двигателей. Николай Иванович, полковник авиации, фамилию забыл. Точка 101 — аэропорт.

Через время:

— Вспомнил, — говорит, — Иванников.

* * *

Тишина... Только чавканье швабры, как тихие всхлипы, разносится по больничному коридору. В голове еще звучат мелодии «Волшебной флейты» Моцарта. Сегодня слушали всей палатой эту оперу. Слушали и молчали. Завтра прочитаю либретто и пояснения музыкальных критиков, вряд ли они совпадут с хуторским восприятием. Кручинкин, который с середины декабря уже по разным больницам, интеллигентный работяга, молчаливо и терпеливо слушал, очень понравилось ему, даже не уснул, несмотря на привычку. Завтра будем слушать «Орфея и Эвридику»... Про это либретто я знаю. Вдарим самообразованием по коронавирусу.

17.02.2022

Не спится. Пытаюсь понять, почему я люблю место, где живу. На что, на какую наживку меня ловит Волгоградская область. Наверное, на ту же, на которую до сих пор весь мир ловится на «Макбет» Шекспира.

Смотрю вокруг, представляю, что когда-то тут, на месте этого города, была степь. И она, в принципе, никуда не делась. Просто спряталась на время тут же, глубже. Злое и бесконечное ждет своего часа. Чтобы устлать тут снова все травой-муравой. Расправиться, разгладиться, почистить морщинки балок от мусора. Впустить ветер, небо, солнце. Волжский дух пустить.

В зыбкой неопределенности утра, когда не понимаешь, проснулся ты или нет, и вид за окном соштопан из твоих воспоминаний и ненаписанных предложений, представляю, что тут по Волге из Астрахани к Царицыну шел на стругах Степан Тимофеевич Разин. Лекарем был у него дед Стырь. Скоморохом тоже он был, и послом, ходил к патриарху Гермогену. Царицынский воевода, по-нынешнему губернатор, Андрей Унковский не очень ждал атамана с ватагой. Приказал поднять в два раза цену на спиртное к его появлению, чем и спровоцировал бунт. Вынужден был прятаться под престолом в церкви Иоанна Крестителя. Служители выдали его казакам — все ж православные! Но он через окошко успел, еле живой от страха, скрыться. Этот эпизод Шукшин включил в роман «Я пришел дать вам волю». С тех пор местных губернаторов церковные престолы не спасают он народной неприязни.

Поэт Тарас Шевченко, бывший крепостной, из ссылки-службы поднимался по Волге от Астрахани через Царицын... Чернышевский возвращался домой в Саратов... Они потом встретятся в Петербурге. Волга — она же пиар-колыбель октябрьских событий 1917 года. Это же ее берега дали в помощь Ленину, самому уроженцу волжского Симбирска, самых медийных персон того времени — Шаляпина и Горького, соответственно, казанца и нижегородца...

Наверное, вот это и цепляет. Не может еще кого-то не случиться с берегов этой судьбоносной реки России.

* * *

Привезли больного, спрашивает, где общий холодильник. Ему показывает сестра, он уточняет, можно ли ему колбасы. Она отвечает, что можно. Он уточняет сколько.

— Вот с этой булочкой утром съем, — говорит, — и вот с этой.

Вот представьте, как его час назад, в одиннадцать ночи собирала жена в больницу... Тут много веселых вариантов приходит в голову. Ушел в палату. Вернулся через минуту. Стоит у холодильника, шуршит пакетами уже минут десять.

* * *

Королев уснул, теперь будет храпеть до утра. Храп у него, наверное, от просмотра российских боевиков. Но на время оперы прерывается и слушает. После реанимации. Кто-то из сестер в коридоре ему сегодня сказал:

— О, Королев!

Днем он обзванивает знакомых, спрашивает, нет ли работы ничего не делать за тысяч тридцать, соглашается за пятнадцать. Напорист и грозен на медицину Волжского, называет их гинекологами. Местных врачей заискивающе чтит. Обычно по телефону жалуется, кажется, на жену. Вечером она ему звонит, он смущенно оправдывается, уходит продолжать разговор в коридор, возвращается присмиревший. В планшете слышен голос женский, жалобный:

— Смотри не променяй меня там на кого-нибудь...

Шепилов возмущен его храпом, утверждает, что его брат, который умер — погиб — и которому не было равных по силе, и то так не храпел.

Проснулась вся палата от храпа Королева. 23:57. Встал, разбудил его. Лежу, удовлетворенно жую яблоко с полдника, кажется, вчерашнего. Королев ушел гулять по коридору. Тоже, наверное, пойду. Как философ Платон, или там Софокл.

18.02.2022

Каплунов стонет от сердечной боли. Позвал медсестру, медсестра побежала за доктором. Через минуту врач уже тут, говорит:

— Хорошо, забрала у него из рук бадик, — проверяет давление. Тот хвалится ей своим тонометром на телефоне:

— Жгет, — говорит, — как жгет — я даже понимаю. То 130 — ерунда, а то жгет.

Врач уходит за лекарствами.

По коридору туда-сюда шуршат тапочки, как авторезина, разного качества, содержания и фасона на ночном проспекте. Летом так бывает в Волгограде на площади Павших борцов в пять утра. В конце коридора звук затихает. Гулко извещает о финише и сразу же о начале обратной дороги к палате всхлип туалетного сливного бачка. Как не ставший пока родным пластиковый звон новодельной церкви бывшего города-миллионника. Все это на фоне вскриков-бессмыслицы из палаты-слободки. Заскулила колесиками капельница, шаловливо, как трехколесный велосипед малыша. А, нет, это тележка с электрокардиографом.

Я — сестру, сестра — врача, врач — реаниматолога, кто-то позовет, в конце концов, репку-здоровье.

Аппарат включают очередями, как телеграф. Он бунит быком-гуляком: «Ааааа, ааааап... Ааапп...», отдает врачу ленточки. Сейчас будут колоть уколы, тоже пока не репка. Врач делает укол (больной дает советы), желает всем спокойной ночи, уходит.

Шесть минут от меня-внучика до мышки с репкой прошло.

Снова завизжали колеса тележки в другом краю коридора. 02:07 и мышка-норушка спешит к кому-то на помощь.

* * *

Каплунов сел на кровати. Достойно, гордо, такая уверенная сила в своем возрасте. Проходящий мимо молодой в модной расцветке и бренде жалок. И по виду проигрывает старику, хотя и в красной майке. Здесь вообще дорогие марки одежды, обуви, оправы очков, косметика смотрятся жалко и смешно. Как трусливый человек ругается матом среди людей, смело говорящих правду. На депутатов похожа эта одежда, которые вдруг один на один с народом в маршрутке.

* * *

Звуки не становятся тише, слились в один гул — ком, из множества симфоний и какофоний. Все брызжет. К этому времени селянки уже подоили остатки поголовья коров. Тишина сейчас в хуторах, тоска по аптекам и медицине на ее территориях.

Сельское поселение по Аристотелю — это колония семьи, поселения — колонии семей. Колония, увы, не трудовая, только исправляющая, искажающая телевизором мозги. Итог — плоды поселений сегодняшних.

Не заметил, как стал солировать чей-то вой из палаты над другими звуками.

С конца января впервые сегодня сделал утреннюю гимнастику: вверх, вниз, вправо, влево — Дон, Волга, Тишанка, Иловля — дождь на иссохшее, испекше­еся плодородное междуречье.

* * *

Нужна прививка или не нужна? Тем более у меня теперь нет прав навязывать свое мнение. Тут выбор каждого.

Гомера читают двадцать одну тысячу лет, столько же не читают. Данте читают и не читают, российский аналог — Хождение Богородицы по Мукам — тоже некоторым знаком, про Библию то же самое... Вся литература мировая держится на этих сюжетах. Которая врачует, прививает тех, кто читал тысячи лет о самой страшной эпидемии вранья, алчности, войны, ну, то есть бездуховности. Помогло?

Кто может сегодня конкурировать с Гомером и Христом? Я не могу. Паниковский может. Таких в нашей области над трибунами повисло множество. Даже призывают убивать бездомных собак, почти уничтожив до этого медицину. Элита местная — это особый позор. Чем хуже жизнь людей, тем они сытее и крикливее. Трудно представить, чтобы элита Сталинградской битвы — Чуйков, Родимцев, Чуянов, Недорубов, Ефремов, Афанасьев — отличалась так по уровню жизни от простых жителей.

* * *

— Это все от того, что я высоко не поднимаю ноги, — говорит Шепилов.

Королев возражает:

— Это у тебя от того, что сердце не справляется.

Шепилову опять прислали пакет с конфетами. Он съедает где-то килограмма два сладостей за сутки.

К сестринскому посту, с получасовым промежутком, приходит новенький, поступивший утром. Требует мерить ему давление, агрессивно требует, напоминает, что он был в реанимации. Уточняет, знают ли тут, что такое реанимация. Ему тут половина этажа расскажет, что это такое.

Каплунов ест аккуратно. Хлебные крошки из пакета с хлебом высыпает в разовую тарелку с принесенным обедом. Откуда у него это отношение к хлебу — понятно.

У Кручинкина, 1967 года рождения, тоже аккуратное принятие пищи, такой настоящий рабоче-крестьянский подход к обеду, основательный. Такой бывает у человека, привыкшего зарабатывать своим трудом. Он вообще аккуратен во всем, и в разговоре. Молча помогает, зовет сестру, только Шепилов его измучил. Теперь звонит жене, как там хоккей. Очень подробно расспрашивает кто, что, как... Специалист. Жена тоже, судя по комментариям.

* * *

Шепилов закрылся в туалете и уснул. Через полчаса его выманили медсестры, привели в палату, заботливо укрыли. Лежит, ест пряники с сахаром вприкуску.

* * *

Прошел весь коридор. Сестры пишут, готовят ряды капельниц, без дела никого нету, отдыхающими их не видел, наверное, невозможно увидеть. Движения выверенные, четкие до автоматизма, всегда готовы прийти на помощь.

* * *

Самая популярная фраза разговаривающих по телефону больных: «...а так, нормально...».

На вопрос, что ему привезти, Королев отвечает жене по телефону:

— Атомную бомбу, к чертям все взорвать, цыганей, медведя, баб и халвы в шоколаде.

Каплунов звонит сыну:

— У меня все застыло, привези мне приспособление персональное для унитаза. Тут неудобное, его просто нет.

Сын советует просить слабительное. Каплунов стеснительный, сейчас пойду на пост к сестре расскажу.

Уже принесли таблетки, тихо и деликатно, не смущая старика, объяснили что-то на ухо.

* * *

Ужин. Гречка, сосиска, салат из свежей капусты, хлеб, чай, отвар шиповника. Все в палате, не сговариваясь, вспоминают бочковые помидоры и отварную картошку. Королев уточняет:

— Как в ресторане хотите.

Каплунов говорит:

— Нет, как в детстве.

Едим молча. Шепилов спит под одеялом в обнимку с пакетом пряников.

Разносчик еды, юноша, самый вежливый из всех разносчиков. Всегда протирает стол, тумбочки после разовых тарелок. Интересуется, можно ли забрать, намного профессиональней своих коллег. Настоящий официант, не половой из трактира, а вот прямо «Метрополь». Я в этом понимаю не меньше, чем в навозе. Вот, как будто тебя обслуживает метрдотель ресторана «Интурист» времен СССР.

* * *

По коридору потянуло дымом. В микроволновке кто-то жарил себе сухари. Палаты матерят любителей сухариков. Жарил человек добродушный. Килограмм сто шестьдесят доброты. Говорит, упустил, пока в туалете сидел. Радостный и беззаботный. Засранец, если коротко.

* * *

Не пил настоящего чистого кофе и чая с конца января, именно чай и именно кофе натуральный. Утренний, терпкий, какой умеет заварить в пять утра дядя Леван. А еще он непревзойденный мастер по кашам.

Звонит, расспрашивает, как здоровье, есть ли свежей воздух в палате, сколько человек, можно ли гулять по коридору. Когда он сидел в Зеленограде, в камере было и по двадцать человек, но надзиратели хорошие были, даже брагу в камере ставили. Что еще нужно человеку, если можно гулять по коридору и звонить не прячась, а? На зоне легче, даже двенадцать лет легче. Леван любит про медицину, даже по латыни может. Испанский, английский, грузинский — так это, пустяк.

Тридцать шесть и шесть. Хочется хоть сейчас ехать в другие города, искать глаза тех, кто тебя лечит. Пить кофе и чай в кафешках, гулять, фотографировать. Трогать пальцами родных. Дышать во всю грудь, чувствовать, какая же огромная жизнь вокруг. Бьется, как второе сердце, только не внутри, а снаружи.

* * *

В тамбуре, между «М» и «Ж», второй день, сеансами, разговаривает маленькая желто-седая женщина. Выясняет куда делась куртка из шифоньера.

19.02.2022

Ночь тихого прибоя. Королев и тот не храпит. Словно давление, спад болезни снаружи, из области, меньше, и тут в коридорах-канализациях тоже струя коронавируса меньше. Обманчивое затишье на море 31 августа, перед оттоком к 1 сентября…

Вот и Королев захрапел. Каплунов протягивает телефон:

— Заряди мне вот эту ерунду.

Это звучит от него по-отечески. В этом матерке доверие и, надеюсь, его выздоровление.

* * *

Просмотрел статистику заболеваний в области модной хворью с 2222 человек и до вчера. Вывел для себя график, что уменьшение заболевших на 100 человек в области прибавляет во всегда заполненных под завязку больными палатах 18 минут тишины.

* * *

Женщина в какой-то палате рассказывает, как муж поймал ее с любовником. Не могу разобрать из-за шарканья тапочек по коридору, чем там у них закончилось... Кажется, она переживает, что он никогда не узнает, что она болеет коронавирусом.

* * *

Пять утра, врач заглядывает в палаты, коротко окидывает цепким взглядом, от которого не ускользнет малейшее изменение в состоянии больных, уходит. В некоторых исчезает на несколько минут, включая свет…

Из коридора убрали микроволновку, болеть стало безопасней.

Шепилов крикнул во сне: «Да здравствует Гавана!» А может, Гаваи, а может, даже Гана. А может, просто курить хочет. Проснулся и просит, чтобы его вывели подышать на улицу. Главный романтик палаты.

* * *

Телефон Каплунова подзарядился, теперь он, сидя в наушниках, слушает радио. Ест орехи. Ему принесли ингалятор. Ищут его персональную маску, спрашивают, зачем и от кого он ее прячет. Он и правда все прячет. Как дядя Леван после двенадцати лет на зоне — хожу за ним по всему дому, собираю заначки из хлеба, фиников, туалетной бумаги и пузырьков с каплями для носа.

* * *

Кручинкин поставил телефон на подзарядку. И пошел гулять по коридору. Железный человек в буквальном смысле, грудь у него после операции стянута проволокой. Работает на самосвале. Камазист. Самосвал-интеллигент. Служил в Чехословакии водителем в 1987-м, ракетчик.

* * *

Шепилова контролируют, чтобы пил таблетки. Хвалят: «Вот и молодечек, умничка». Когда к нему возвращаются на некоторое время просветление, осмысление и способность соображать здраво, Королев продолжает над ним подшучивать, как над полоумным. Тот начинает обижаться, не понимая, почему он так с ним говорит. Злится, ругается, потом начинает стонать, впадает в постоянное свое состояние и добреет. До ласковости и заботы о ком-то в своем бредовом сне.

* * *

Чайник сожгли, явно выздоравливают. На этаже еще четыре штуки стоят на специально отведенных столах. Лишь бы кулер с водой не угробили. Сейчас больные похожи на мешочников на вокзале, галдят. Голодные мужики бывают истеричны.

* * *

Укол в живот, вену, капельница... Сестра с миндалевидными глазами. Спрашиваю, почему у нее новое забрало. Отвечает удивленно, весело:

— Да то ли подменили, то ли украли...

Зовут Людмила, казашка из Даниловки. Запрещает растирать после укола живот:

— Нельзя, вы некупанные, может быть воспаление.

Встал, смотрю в окно, там сытый туман. Людмиле забрало с голубым идет больше, чем с зеленым.

* * *

Человек не может общаться старыми способами, новые находятся трудно и небезопасно.

Когда-то общались через путешествия, войны, балы, коллективные молебны, кружки, декабристские общества, коммунальные квартиры.

Соцсети умышленно не упоминаю, так как не понимаю, это общение или разобщение.

Сегодня новая форма общения — больничная палата. Пожалуй, еще тюрьмы и армейские казармы остались как традиция.

* * *

Пошел за водой в кулер, в коридоре одновременно и совершенно автономно циркулируют в разных направлениях семь человек медперсонала, заняты разными заботами.

* * *

С утра к обеду дочитал Салтыкова-Щедрина «Заграница». Сейчас в палате публичное слушанье «Что делать?» Чернышевского, читает Броневой.

Королеву из дома передали черный мешок с харчами, чуть больше мусорного и меньше, чем для покойников. Сидит, не переставая, ест апельсины.

Шепилов из-под одеяла спрашивает у кого-то, какой там урожай в поле.

* * *

Через день-два ходят сестры, предлагают менять постельное белье.

* * *

Шепилов ушел с капельницей в коридор, о чем-то непонятно спорит с собой. Ходит по коридору, заглядывает в палаты. Сестра пресекает его попытку зайти в женскую палату. Начинает говорить с ним строго, даже ругает. Он воспринимает это по-своему, начинает просить не выгонять отсюда этих женщин. В женских палатах наступает тревожная тишина.

* * *

Идет вечерний обход. К доктору подходит другой, спрашивает, чем помочь, а то сейчас «залповый привоз» произошел.

* * *

Полы моют три раза в день обязательно. Сегодня уже пять, ну и после Шепилова внепланово пару-тройку. Опять пошли стирать его штаны. Ищут, куда он дел свои тапочки.

Поиски результатов не дали. Врач пошла звонить родственникам.

А мы, меж тем, слушаем уже второй сон Веры Павловны.

* * *

По коридору ходят одинокие и уставшие от самих себя больные. Шустро опираясь на швабру, как Наташа на борова, пролетела сестра.

* * *

Каплунов надел наушники и сделал очень громкий звук. Очень громкий. ДНР, ЛНР, светящиеся пули, беженцы, мобилизация... Никто на вой новостей не реагирует. Только «Пинк Флойд» способен привлечь своими звуками сейчас.

* * *

Врач кому-то срочно увеличивает дозу лекарства. Через три созвона подтверждаются сомнения звонившего врача.

* * *

Отправляю домой сегодняшние заметки, желаю спокойной ночи жене и сыну. Читаю ответ: «...лишь бы проснуться в мирной стране...».

* * *

Сестра повела кого-то в палату. Обычное дело в 01:46 минут с начала суток.

20.02.2022

Каплунов встает. 02:01. Ему капали вчера гемоглобин.

— Откуда у меня гемоглобин... У меня селезенки нет. У меня машину отбирали… Ехал на грузовой машине в командировку. На дроге трое: «Подвези, дяденька!», — поднимает руку, машет, показывает, как жалостно просили. — Не хочу вспоминать, что было.

И опять так же жалостно машет рукой. Лег, дышит ровнее. Не любит человек бандитов.

Шепилов стонет:

— Что делается, что делается...

Пьет воду, одновременно засовывая в рот пряник и конфету.

* * *

Кто-то, отчего-то, повинуясь чему-то оставил туалетные принадлежности на раковине. Даже воду не перекрыл. Понимая, что это — вечность и от нее лучше подальше. Минуты четыре для зубов и шеи, протереть себя горячим мокрым полотенцем. Удивительно подобрана температура оставленной на произвол судьбы воды. Провиденье. Ушел, опасаясь, так и не выключил воду. Может, она ему помогает, недобритому, сейчас смыть болезнь, отпугнуть смерть серебряным потоком.

* * *

Сейчас можно косплеить Диогеном, ехидничать, высматривать из просвета двери палаты, как из щели бочки, недостатки, иронизировать. Через телефон — вот главная щель, замочная скважина, дырка в бане, донос, письмо, ультиматум, клятва, исповедь, нравоучение… Этого больше. Не слышал ни разу покаяния. Сожаления слышал, раскаяние — нет.

Интересно, Боженька по нашему поводу какие чувства испытывал, испытывает и планирует ли вообще испытывать впредь. Если заставил все годовые отчеты и балансы передавать сначала через священников, потом через письменность, а теперь через телефонные разговоры.

* * *

Кручинкин спрашивает, сделали Каплунову утреннюю ингаляцию или нет. Говорим, что сделали, он удивляется, что не слышал как. Не замечать происходящее здесь — признак выздоровления. Там, за больничными палатами, где здоровье физическое намного лучше, а все остальное намного, намного хуже почти в любой отрасли жизнедеятельности, не замечать происходящего вокруг — потеря морального здоровья нации.

* * *

По воскресеньям миллионы лет человек приучал себя к кротости.

Первому из дому звонят Кручинкину, интеллигент-самосвал. У него самые ласковые, добрые, семейные разговоры, хотя и нет детей. 80% разговоров о хоккее.

* * *

Лев Николаевич Толстой ненавидел Шекспира. Не наоборот. И от этого никто не пострадал.

Наверняка сейчас в музее Шекспира в Англии есть дворник. Мне трудно представить у него ненависть к Толстому. Не могу даже ручаться в том, что он подозревает, кто это.

А вот за дворника музея Толстого в России не уверен. Наверняка не может забыть заветы нашего классика и его отношение к Уильяму.

И кто из нас, спрашивается, консерватор? У кого культурные традиции сильнее? Это все от образованности нашей.

* * *

Только сообразил, что я — номинал федерального значения. Сводки заболевших болящих, выздоравливающих, умерших от пандемии расходятся миллионными тиражами и скачут, как курсы валют. Мой номинал определяет настроение, планы, прогнозы миллионов наблюдающих. Среди нас, болящих, есть, безусловно, евро, доллары, рубли... Я — медный пятак самолюбия.

* * *

Мир делится на людей, с которыми можно лежать в одной палате, и нельзя. Со мной — вынуждены. К вечеру подбираю окружающим репертуар, наверное, будет опера «Кармен».

* * *

Королева Великобритании Елизавета Вторая заразилась коронавирусом.

Лежа тут, в больнице, с аналогичным, ощущаю себя даже не пажом, а наследным принцем. Тем более нашему городу меч подарен, есть чем меня в рыцари, для начала, посвятить.

* * *

Резвая, даже не для больничных коридоров, старушка на ходу ощупывает своими черно-седыми нервными усиками население палат. Как манекены дорогих бутиков. Блаженно зависает над холодильником, как вертолет «Апач». Банка гороха со свиной тушенкой исчезает в ее кармане. Вертит глазами на 360 градусов. Высматривает. Вынюхивает. Оценив безопасность, выхватывает огромный мешок-наволочку, в таких, только накрахмаленных, раньше сахар в хуторах хранили. И мчится с ним куда-то в сумрак своей палаты. Будет варить варенье из богомолов и кто ей там еще приятен на вкус. Если это, конечно, не мешок с сухарями.

* * *

Три сестры (три!!!) толкают по коридору телегу. В аэропортах в таких привозят багаж на выдачу. Но та, из самолета, перегруженная горой чемоданов, жалкая и убогая. Нищая, как тряпье каторжного этапа в сравнении с эверестом передачек от близких сюда, болящим. Без иронии, два часа минимум, чтобы раздать эту тонну милосердия из печенья, колбасы, фруктов и т.д. И это два раза в сутки.

* * *

Первое дело, чтобы оздороветь крестьянину, ну и вообще, что всегда спасает русского человека — это сухари. Главное средство и утешение в бедах и лишениях.

А если они в сухарном, специально сшитом и вышитом любимыми руками мешочке, да привезенном родной дочерью, да с запиской от внука, да с рисунком сына... Ха, верное средство для православного.

* * *

Лежим с Кручинкиным, грызем сухари. Я — черные, он — сдобные.

— Задолбала преснота, — говорит с пониманием дела.

Королев, от собственного храпа, пугаясь, вскакивает с кровати.

— Сука, только десять часов, — досадует сам на себя. — Выдрыхся за ночь, дебил.

Зевает, вспоминает, как за 28 копеек объелся в два часа ночи в столовой совхоза «40 лет Октября», работая там на уборке. Каплунов слушает новости. Что-то пытается про ЛНР-ДНР понять. Как Кощей над иглой сохнет, только в наушниках. Шепилов спит сидя. Возможно, Каплунов его нескончаемые желудочные звуки принимает за обстрелы ЛНР–ДНР. По коридору суетятся больные-мешочники. Медбрат Илья тащит еще одну, пока пустую, койку — усиление. Наблюдается оживление медперсонала, вот еще одну койку тащат. Шепилов стал активнее, наверное, гороховые пряники привозили. Да, у него новые тапочки, а еще бананы, конфеты и снова пряники.

* * *

Из палаты 418 мужской голос, крик.

— Вы помните, как пришел Ельцин к власти?..

Через пять минут туда заходит сестра со шприцом, спрашивает:

— Кто Горбачев?

Тихий больной голос:

— Я тут…

Бьюсь об заклад: про Ельцина там Егор Лигачев спрашивал.

21.02.2022

Чем дольше люди лежат вместе, тем спокойней, там становится больше сна. Вместе, почти сплотившись, производственный коллектив по изгнанию болезней переходит на стахановскую вахту за здоровьем. Как коллектив коммунистического труда. Как шахтеры в забое, как тракторная бригада, коллектив мартеновского цеха. Пытаются перевыполнить план по перемещению из точки Б в точку Д.

Даже палата-слободка, нет-нет, да и последует заветам Паши Ангелиной.

Уверенная ночная тишина все больше и больше занимает собой объем пространства палаты 422. Так будет до тех пор, пока кого-то не выпишут и не подвезут нового. Тогда опять стены будут отражать (тут стены не впитывают) стоны и болезни. Тут стены уничтожают все вредное для живого, они помогают, стараются быть домом для собранных сюда болезнью.

Стоны тут разные. Как одиночные выстрелы, поди пойми, это суицидный или киллерский. Как беспорядочная стрельба в окружении. Как артподготовка перед атакой. Стоны трассирующих пуль. Люди обороняются, наступают, лежат в засаде за здоровьем.

* * *

В шесть утра с Кручинкиным начали исцеление ржаными сухарями.

* * *

Шепилову опять меняют постель, вторая сестра моет полы, двадцать пять минут назад мыла, третья понесла стирать его штаны. Даже не вздыхают, просят нас терпеть его.

* * *

Медбрат Илья, тот, который Марвел, нависает надо мной, мы ударяем с ним кулак об кулак, как бокалами с шампанским. Он говорит:

— Пока, до двадцать четвертого.

Будет отдыхать в праздничный день. Я желаю ему всего того, что и положено в его  возрасте. Но про себя, так как на декламацию вслух больших манифестов еще нет сил. Зато могу уже минуту-другую с передышкой разговаривать, отвечать по телефону.

* * *

На сестринском посту, как на барной стойке телефон, стоит тонометр самообслуживания. На манер чайников по коридору.

Женщина меряет себе давление. Находит медсестру, подводит и начинает ей рассказывать, что она намеряла, и как, и какими средствами она теперь должна ее лечить.

* * *

По коридору с включенным на громкую связь телефоном ходит крохотный, лысый, в огромных очках, сухой, но животастый, начинающий становиться старичком человек.

— Юра, скажи им, что тебе так не надо… Побрился ты хорошо… Делай гимнастику губой… ты им свою фамилию скажи...

И еще сотня непрекращающихся советов Юре. Никогда не думал, что так бесцеремонно можно хвастаться женой, хотя может и жаловаться, тринадцать минут на весь этаж.

* * *

Королев глядит в окно.

— Нелетная погода, выписываться не буду. А то замерзну.

— Лучше замерзнуть, чем дышать Шепиловым, — не согласен человек-самосвал. Каплунов в ингаляторе, ему звонят, он сбрасывает. Так повторяется четыре раза. Не отключаясь от процедур, отвечает звонящему, кричит в телефон:

— Я в маске!

* * *

В школе никогда не боялся крикливых, злобных учителей. Какая-то закономерность была в том, чем больше жил в достатке учитель, тем он был злобней и менее авторитетный. Небогатые, спокойные, истинно интеллигентные были убедительны.

Кроткая, незамужняя, некрасивая Тамара Ивановна Свищева своими глазами могла остановить хамство, не говоря уже о шалости на уроке. Не повышала голоса, просто смотрела и ласково стучала по темечку.

Опрятный, с военной выправкой, четкой речью, разговаривал на равных с учениками спившийся и нищий Ю.Ф. Было самым страшным не выучить у него урок. Но ведь никого не наказал и даже голос не повысил...

* * *

Кручинкина, который после операции в кардиоцентре, где и заболел коронавирусом и там ждал скорую с восьми утра до девяти вечера, чтобы переехать в больницу, выписывают. Сообщает домой, просит купатов. С гагаринской энергией собирает пожитки, гремит кружкой, ложкой и хорошим настроением.

Королев, говорит, что тоже поступил сюда из кардиоцентра.

* * *

— Ты помнишь Брежнева? — спрашивает у меня Каплунов. — При нем утром знаешь, сколько скота выгоняли, люди лучше стали жить. После Хрущева стали отъедаться. При нем масло сливочное в магазинах скупали, чтобы сдать государству для победы над Америкой. Почему у нас столько дураков? Почему они все время хотят победить Америку?..

* * *

Королев похож на отсидевшего за хулиганку Винни-Пуха. Лежит, говорит по телефону:

— Это ты меня довела, не собираюсь я возвращаться, тут меня не заставляют работать... Найду, найду себе тут бабу... Ладно, целую... Звони.

Шутит, поднимает настроение жене. У него сейчас хорошее настроение — оплатил кредит.

* * *

— Забыл, какая у отца была любимая песня... — горюет Каплунов.

21.02.2022   21:45

Две палаты больных собрались в одну, кричат спорят, грязно матерятся... Спорят о политике. Украина, Абхазия, Америка — эти слова летят, как шерсть от собачьей свадьбы. Грязный русский мат — злобный. Как-то остужает их же. Они расходятся. Не ковидная, а дурдом. Политическая ненависть плавно перемещается в женскую палату.

22.02.2022

Каплунов опять мучается запором. В 00:00 вернулся из туалета, не легчает, сидит молча на кровати, мучается. Крепкий, до мужества, старик 1935 года рождения. Обрывки тихих разговоров о войне долетают из соседних палат. Каплунов как олицетворение России.

* * *

В который раз замечаю сестру, разговаривающую с одним и тем же больным в коридоре. Вернее, наоборот, он ее там вылавливает. Сейчас разговаривают тоже. Такое щемящее, приятное сближение, токование.

* * *

Под кроватью Каплунова стоит утка, еще со вчерашнего утра, когда ему переливали кровь. Так и стоит памятником Ленину среди благоустроенного за миллион рублей парка, на поросшей бурьяном территории хиреющего сельского поселения. Только за световой день вчера в палате пять-шесть раз помыли полы, каждый день по желанию меняют постель, врачебных, сестринских тепла и заботы — сверх нормы на человека, лежащего на койке. А вот стоит, родимый, не вынесенный горшок, что-то не срабатывает. Или наоборот.

Поступательные движения на фундаменте привычек.

Вот мы же уверены, что если кого-то не будет на своем месте, от главы сельсовета до главы государства, — мы погибнем. Ан нет, кого-то из них не будет неделю — уверен, не заметим. Когда некому вынести за больным утку — тут заметно, когда не чистят снег, не сбивают сосульки — заметно, когда денег на еду нет — тоже. А их отсутствие, может статься, даже на благо пойдет.

В пять утра утку вынесли. Заметьте, после этого начало вставать солнце.

В коридорах тишина от больных. Слава Богу, обессилели и спят.

Не умеют у нас люди спокойно выздоравливать, подай им возможность публично высказаться на безумные темы.

Идет непрекращающаяся работа извлечения медперсоналом звуков, естественных для красной зоны, постоянная для спасения сейчас уснувших здесь. Для тех, кого вот-вот привезут, для тех, кто завтра заболеет.

* * *

Каплунов говорит:

— Да кормите своих родненьких, и все будут завидовать. И все к нам тогда сами присоединятся.

* * *

В преддверии 23 февраля вспоминают о службе в армии. Кто-то служил в Прибалтике, кто-то в Грузии. И сразу присоединяется еще кто-то, вспоминают, где сколько выпили, как их любили напоить армяне и грузины.

* * *

Привезли нового, на место Кручинкина, который, наверное, дома уже объелся купатов, грустного и нерасторопного Владимира Хачатурыча:

— Не было печали, здравствуйте, — говорит он.

Разложил вещи, сидит молчит, испуганно молчит. Ничего, разговорится. Его сразу осматривает врач. Хачатурыч пугается кашляющих, уточняет, что диабетик, и спрашивает когда его выпишут. Немного погодя он уже лежит под кислородом, ему ставят капельницу.

— Вену ищете? Это проблема...

— А на той руке?

— То же самое.

— Ох-хо-хо-хо-хо...

— Ну?

— Уже все, не шевелите рукой.

* * *

— Берегся, берегся, мусор в пять утра выносил, — горюет Каплунов.

На него смотрит Мигрибанов Владимир Хачатурович, отлежав только два часа здесь:

— Как тянется время... — голос глухой, с остатками армянского акцента.

— Я в стройбате служил, 1987–1989, меня хотели в дисбат посадить, — зачем-то сообщает Королев. — Начинал в автобате, потом за полгода пять частей поменял.

Пришла сестра ставить капельницу Шепилову.

— Может, не будешь ставить? — просит он.

— Может, ты мне взятку предложишь? — шутит сестра.

* * *

Хачатурыч, 1935 года рождения, закройщик мужской одежды, шил костюмы Красильникову — начальнику КГБ Азербайджана. Смотрит на Каплунова, тоже 1935 года:

— Ты плохо выглядишь.

Действительно, лет на пятнадцать выглядит моложе закройщик мужских костюмов. Теперь это профессия будущего. Угощаю его кефиром, так, на всякий случай, кто не хочет костюм от мастера.

...Кого-то еще прикатили на коляске, слышится разговор, как будут сейчас решать вопрос нехватки мест.

* * *

Оценить мой вклад в обороноспособность СССР, можно даже по тому, что я приготовил за два года, только картофельного пюре 36,5 тонны. Щей, борщей, супов, рассольников — 147 тонн. Сварил 19 тысяч яиц вкрутую, из них 400 вы­красил луковой шелухой к Пасхе. За что, кстати, был премирован прапорщиком Саней Фридманом бутылкой спирта.

23.02.2022

В пять утра у туалета самопоздравляются с 23 февраля в компании пятеро больных. Шумны, веселы. Традиции гвалта обороноспособности.

Из палаты выглядывает бледный, тощий в тельняшке:

— Идите трындеть в свои палаты.

— Хам. Кто тебе дал право разговаривать с нами матом, — возмущается стошестидесятикилограммовый боец, который сжег сухари в микроволновке. Остальные покидают, отдают эти пяди земли у общественной уборной молча...

* * *

Время, время... Не успел написать второй раз слово «время», а первый раз написанное в этом предложении слово «время» уже в прошлом. И для этого мне потребовалось слово «время» трепать и беспокоить четыре раза или пять?

* * *

Хачатурыч раскладывется на завтрак. Занимает даже мою тумбочку. Человек с размахом, но интеллигентно-боязливый. Прошу его не занимать мою своим носовым платком, телефоном, крошками. Извиняется.

По-другому тут нельзя. Иначе завалят своим мусором переживаний, мнений, воспоминаний.

* * *

В палату заглядывает пожилая женщина, приятно рыжая. Вкрадчиво и доверительно просит открыть красивую баночку с солью. Открываю с трудом, фирменная импортная упаковка, немного просыпаю на пол. Она пытается меня уговорить попробовать. Голос у нее мягкий, затягивающий, нежный, не терпящий возражений. Отказываюсь, улыбаюсь, благодарю, тем более как самопровозглашенный подданный английской королевы.

Вчера открывал ей банку кабачковой икры, оформление банки и само стекло которой, явно дороже содержимого. Кстати, ее прическа, соль и икра одного цвета. Напомнила мне Долорес Амбридж и одновременно жену одного местного писателя, с которой довелось познакомиться лет сорок назад. Пожалуй, отвлекусь немного, чтобы рассказать эту историю.

По протекции литературной величины Волгоградской области в середине 1980-х повез я в Москву с десяток своих рассказов. Его супруга меня напутствовала:

— Во-первых, не стесняйся, я о тебе говорила по телефону, лично. Еще раз повторяю тебе, мой мальчик: я, лично. Не забывай, когда моя дочь выйдет замуж, то у ее мужа будет автомобиль «Волга» и при рождении каждого ребенка жилплощадь этой семьи будет увеличиваться на одну комнату. А если они не захотят уехать с нами в Израиль, то у них останется еще и моя четырехкомнатная квартира с видом на великую русскую реку Волгу и фонтан «Искусство», который местные практичные люди называют «Дружба». Кстати, тебе пора уже прийти к нам в гости, мой муж тебе пророчит большое будущее по идеологиче­ской части, если не уедешь с нами в Израиль.

Перед отъездом меня напутствовал сам литератор:

— Андрей, я вас прошу, пока как коллегу, делайте все, как говорит моя жена, не подведите ее.

На 101-м поезде я прибыл Москву и отправился в редакцию журнала «Юность». Письмо и скромные дары земли волгоградской я вручил Иосифу Моисеевичу Оффенгендену. Прочитав письмо, улыбаясь (я его и после всегда видел улыбающимся), сказал:

— Давайте рассказы, буду читать, и передайте ей, что я читал их сразу и при вас. У меня только вопрос, вы хотите стать писателем или уехать в Израиль?

Я и не подозревал, что хочу быть писателем или уехать в Израиль. Поэтому молча протянул листки, где было мной честно написано, как и рекомендовали классики литературы, о том, что знаю. То есть о поварах, официантах и ресторанной жизни в городе-герое Волгограде.

— Смешно, сразу видно, понимаете, о чем пишете. Но тут есть один нюанс, не успеют ваши рассказы выйти в печать, за вами и вашими друзьями придут юмористы из ОБХСС. Она мне этого не простит, да и вас жалко.

И он бережно передал меня в руки компании «Клуба 12 стульев» «Литературной Газеты», за что я всем благодарен отдельно.

Бывая в Москве, я всегда встречался с Иосифом Моисеевичем. Тогда журнал «Юность», да и сам автор Галки Галкиной, это, наверное, как сегодняшнему юнцу просто посидеть в машине Илона Маска. В детстве, до школы, у меня были любимыми три книги. Первая — «Конек-Горбунок» Ершова, с иллюстрациями Сейфулина, вторая — «Кит и Кот» Бориса Заходера, художник Е. Мешков, и третья тоже Заходера — «Буква «Я», оформлял ее как раз Оффенгенден, офигенный и веселый, как мне кажется, а главное — честный и добрый человек.

* * *

У Хачатурыча фамилия Мигрибанов, сестры называют его «негритянов». Он скандалит, истерично кричит, когда Каплунов кашляет, не прикрывая рот. А у того сил руки поднять нету. Начинает кашлять Шепилов.

— Еще один, — возмущается закройщик.

— Какой вы необразованный, — стонет Каплунов.

Сегодня шокирующе грубые, до хамства, и больные, и медперсонал. Может, просто 23 февраля — агрессивный праздник. Складывается впечатление, что всем сказали об обязанности однодневный заработок сдать для беженцев из ДНР-ЛНР.

* * *

Важно найти причину двигаться, куда-то идти, хоть в туалет. Просто умыться, обтереть себя мокрым полотенцем. В конце коридора стоят женщины:

— Эта дверь что хочет, то и делает.

Возмущаются тихо, чтобы никто не слышал, что женская уборная не закрывается изнутри. Останавливаюсь, молча стою в ожидании, чтобы пропустили.

— Ваша каюта свободна, — кокетливо, освобождая мне путь, говорит женщина в очках с толстыми линзами, которые корабельными прожекторами рассекают меня в области двенадцатиперстной кишки. Наверное, моя походка напоминает им пьяного матроса. Нужно сказать, никто из них не напомнил мне Маргариту Володину. Хотя вопрос о «комиссарском теле», как вы понимаете, по мере выздоровления становится все актуальней.

Придумал забаву по малейшему поводу чистить зубы, чтобы с поводом идти в конец коридора. До десяти раз. Патологическая гигиена. Несессер с туалетными принадлежностями, даже не знаю, сколько ему лет, больше двадцати пяти точно, всегда со мной в дороге. Оттого здесь чего только нет. Тюбик зубной пасты, наверное, еще с Казани, года три сопровождал в поездках. А тут, неожиданно, выдавился весь. Из дома оперативно передали другой. Насколько неожиданно и приятно оздоравливает тот вкус пасты из дома, которым чистил зубы, перед тем как попасть в больницу.

Часть II. Уже не…

24.02.2022

За оконным стеклом небо в 3:34 утра цвета анализов мочи, желто-коричневое. Спокойное, как десяток баночек с анализами в пластиковой корзине перед входом в туалет, украшенных, словно бутылки с вином этикетками в стиле лофт от модных виноделен, размашисто подписанными одной рукой. Фамильная, так сказать, лоза. Основана, например в 1935, 1963 или в 1999-м. Позже, утром, это отвезут в лаборатории. Самые востребованные сомелье сегодня здесь, думается, труд этих ценителей состояния нашего здоровья не менее важен — огромное количество человек работает на эту больницу, на область, на страну, на мир. Ну, в смысле, на мир во всем мировом теле, анализы которого тускнеют за моим окном.

* * *

05:30. Еще никто не знает, что началась специальная военная операция. Лежу, смотрю, выжидаю реакцию коллег по несчастью. Каплунов звонит домой, шесть утра, жалуется на самочувствие, говорит, что у него нет сил. А там, по сообщениям CNN, взрывы в Киеве. В Киеве! Это Родина великих россиян — Виктора Некрасова, Михаила Булгакова... Как будто меня взрывают. Мечта побывать в Киеве засыпается щебнем, клочьями земли из воронок. На Украине живут родственники. Дальние. Только приветы через более близких последние тридцать лет. Сегодня буду искать их контакты, чтобы поговорить лично.

Лежу, слышу, как над городом тяжело гудят самолеты. Все слышим. Ох-хооооо, хоооооо... Гудят, как плакальщицы на похоронах.

* * *

07:59. Каплунов узнал про Украину, на него страшно смотреть. Пытается рассказать, что у него там родственники и он там учился.

* * *

08:38. Непривычная для этого времени дня в больнице тишина. Слышны только телефонные звонки. Люди говорят непривычно тихо. До этого галдившие, как на базаре, больные теперь шепчутся. Спецоперация и болезнь молча слушают друг друга.

Читаю «Фауста».

* * *

09:12. Королев, которого сегодня выпишут, ест молочную кашу:

— Мать твою ж налево! Ведь у меня пока двое внуков. Это тебе не Афгани­стан, еще Брежнева будете вспоминать, плохой он вам.

Кому в палате он плохой непонятно, аборигенам он даже нравится. С Королевым никто не разговаривает, и он продолжает спорить с планшетом, транслирующим ЦТ.

* * *

09:49. Какая-то пожилая женщина весело напевает: «…вот пули просвистели и — ага…». Каплунов спрашивает, сколько стоил «Северный поток-2». Отвечаю, что где-то читал, вроде 11 миллиардов долларов.

— Много… — тянет, дребезжа тихим сиплым голосом, Каплунов.

— Этим потоком смыло наши денюжки, сейчас бы ты не в пятиместной палате лежал, не тарахтел своим костылем всю ночь по коридору со своим запором под песни дурочки, а в персональной с душем и туалетом, — говорит Королев.

* * *

12:02. Под шум капельниц и кислорода слушаем Гуно «Фауст». Койка Королева пустует, пытался даже обнять, когда покидал палату, обросший не только щетиной, но и барахлом.

25.02.2022

2:40. Койку Королева занимают.

* * *

07:00. Каплунов пьет «Боржоми», просит Ольгиного кекса:

— Дай мне то, что вчера давал. Тут все в меру, кто так хорошо пек?

Важно рассказываю, кто эта рукодельница.

* * *

Уже семь утра, но вокруг снова стоит тишина. Молчанье здесь в диковину, неожиданно, непривычно. Словно пружина ломается у ходиков, и они останавливаются. Тиканья не стало, значит, и боя курантов не предвидится. Слова не разносятся по коридору, не разлетаются, не растекаются потоками кипящих лав и канализационных нечистот эмоций. Слов нет — тлевшие на болезни, вспыхнули с началом боев ярким пламенем к вчерашнему утру, наверняка чадят. Дай бог, если уж не в душе, то хотя бы в голове.

Вначале было слово... и слово было сказано.

Не хочу даже думать, что кто-то вчерашним утром не думал. О том, о сегодняшнем утре, когда появится первая информация о погибших. Вначале было слово... Слово может раздуть огонь, а может потушить. А дальше никто не помнит.

Ну, хотя бы здесь тишина.

А теперь представьте в тишине плачущих матерей… И разве важна их национальность? Плачут на одном языке, понятном всем людям. Слезы — алмазы скорби, они и у бездомных сук, у которых утопили щенков, имеют ту же огранку бесконечным горем, что и у селянки по сыну-контрактнику. Кто из вас знает национальность Богородицы? Кто слышал ее голос? Она говорит на разных языках, у нее голос вашей матери. Но мы не умеем слушать, да и говорить так себе получается.

* * *

08:03. Поступившие расспрашивают буквально обо всем, но не медперсонал, а больных.

Новенький, пищащим голосом, пытается что-то вызнать у Шепилова. Полуактивный с костылем, сидит на кровати, звонит по телефону. Судно — под кроватью, сосуд для мочи, наполовину заполненный, — на тумбочке.

По коридору, как по Багдаду, где все спокойно, летит призыв:

— Забирайте продукты из холодильника, будем размораживать!

И так несколько раз.

В палату приходит медсестра делать процедуры, и все замолкают.

* * *

18:10. Слушаю Пуччини «Турандот», лежу, закрыв глаза. Заглянула одна сестра, потом сразу две. Зашла еще одна, подошла, спрашивает:

— Ты зачем такие грустные молитвы слушаешь?

26.02.2022

Раннее утро. В женских палатах уже включен свет, вечные хранительницы очагов что-то хлопочут по привычке. В мужских темно, сумрачно. В женских редкие хлопки разговоров. Две старушки, поддерживая и подбадривая друг друга, передвигаются в сторону туалета. Ведут задушевную беседу, свахи-товарки да и только. Навстречу, опираясь на костыль, движется еще одна. Останавливаются, активно, явно продолжая прерванную сном беседу, шепчутся, склонив головы, будто овечки стараются спрятать свою под шею другой в солнцепек. Вздрагивают, взбрыкивают ножками, как козочки от укусов оводов и мошки.

В палате с Шепилова сестры соскребают экскременты и памперс, обтирают. Человек постоянно ест, килограммами, пряники и печенье. Весь в говне, а ест пряники… Судя по новостям, наш человек и не такое может вытворять…

Стоим с Каплуновым в коридоре, ждем, когда кончится санобработка палаты и обмывка лежачих... Слышно тихое:

— ...Басков раньше нравился, а Слепаков — нет, теперь наоборот…

В 05:50 все готово. Захожу в палату, какое же терпение у санитарок, воистину народное.

Гудят в небе самолеты, наверное, возвращаются на аэродром базирования. А может, наоборот, вылетают на боевое дежурство. Местные новости сообщают, что в аэропорту Волгограда приступают к устройству морга для грузов 200. Вроде как международный аэропорт, ковид, давно собирались, но сейчас все видится иначе. И тут действительно главное — знать заказчиков.

К семи утра гул самолетов над городом нарастает, дрожат окна. Нас хотят убедить в мощи страны? Мне бы хватило верить в величие державы, если бы на сельских территориях были аптеки и врачи.

* * *

Интересная и познавательная статистика могла бы получиться, опроси сторонников спецоперации и ее противников, кто и какие книги читает и читает ли вообще. Какую музыку предпочитает, симфоническую или эстрадную, классику, попсу, шансон...

В детстве до морозной дрожи пробирали непонятные слова куплетов Мефистофеля Гуно о Золотом Тельце в исполнении Шаляпина и, как я теперь понимаю, их незамысловатый мотивчик. В этом-то и заключается гениальность этого произведения — предостережение для желающих иметь будущее.

Но люди действительно погибают за металл намного чаще для других, ой как намного чаще, под примитивные по смыслу слова и музыку военных маршей.

А в мой арсенал к хиту Гуно, со временем, добавились «Мани-мани» из «Кабаре», «Мани-мани-мани» «Аббы», «Мани» «Пинк Флойд».  Вот все простенько, а помогает разобрать сквозь многослойную трескотню правильные и фальшивые ноты.

Но «Крейцерову сонату» Толстого помнить тоже нужно.

* * *

Сейчас, как никогда, для людей верующих важно слово пастыря.

В Волгоградской области, где традиционно много священников с Украины, интересно послушать их проповеди. Да и вообще, мнение священника, учителя (хотя тут не очень уверен, так как их роль в выборах испортила их репутацию), врача, писателя сегодня намного важней и даже ценней, чем депутатов. Дико, до безумия, себе представить, чтобы люди этих призваний проповедовали убийства. По любым причинам. В любой точке мира.

Всегда было и будет самое трудное для человека — оставаться человеком. Сохраниться созданием божьим.

* * *

Россия говорит, у нас нет погибших. Украина говорит о 3–5 тысячах. Наверное, правда, как всегда, где-то в середине. Но тем не менее в хуторах нашей области проживает примерно по триста мужчин. Теперь представьте, заезжаете вы в один хутор, в другой, в третий, в четвертый, в пятый. А там ни одного мужика нет. И зеленеют озимые поля из-под снега.

27.02.2022

С трех утра слушаем новости, чтобы, если что, ядерный удар не проспать. Каплунов вздыхает. Лежащий рядом инсультник Митяев, капитан стройбата, военный пенсионер с 2000 года, задает уточняющие вопросы. Вчера ему сын звонил из Германии. Эмигрировал. Красил скамейки, пока учил язык. Сейчас — полный достаток, за него отец, капитан Серега Митяев, рад, что он устроил свою жизнь.

Опять гудят самолеты над нашей красной зоной.

— Наверно, на Украину, — говорит Серега.

— Уууввввреоооот,— вроде как возражают они капитану.

С окончанием стрима Кирилла Мартынова заходит медсестра ставить капельницу Шепилову.

— Как дела, дед?

— Какие могут быть дела, когда Киев бомбят, — говорит он.

— Я тоже не понимаю, зачем они себя бомбят, — весело отвечает сестра.

Каплунов рассказывает, как служил в 1954–1957 годах в Германии, в г. Гера, артиллеристом:

— Я отпуск зарабатывал, был сержантом. Они тогда уже лучше нас жили, я столько тряпок оттуда привез, каждому из родных по гостинчику. В пятьдесят шестом в Польше мятеж был, нас подняли по тревоге, но мы не дошли, без нас справились.

Митяев просит помочь подняться ему с кровати.

* * *

Никто не знает, сколько женщин в России, которые поздравили любимого и родного мужчину с 23 февраля, не получат от них поздравления с 8 Марта. Они и сами еще этого не знают. Но это будет жутко. Наверное, мимозы этого марта будут до слез душить нас желтым запахом безвозвратных потерь на фоне синего весеннего неба над всей страной, который еще долго не выветрится.

В букет афганских черных тюльпанов вот-вот вплетутся не подаренные кем-то кому-то ветки пушистых маленьких солнечных шариков. Может, такой страшной ценой до нас дойдет...

28.02.2022

После новых битв с собой хочется омыть доспехи ромашковым чаем.

Жужжащие над ухом инфомухи, когда плывешь в этой жаркой временной реке, кажутся каким-то дефектом в системе.

Казалось бы, поймай ее, убей, и все появится — солнце, весна, запах жареной картошки в вечной цифровой пустоте и тишине.

Но нет, они шустры. От официального информационного малинового звона по телам разливается благодать спасителей. И проблема лишь в одном, что умер Кобзон, а Басков и Газманов запросили слишком большую сумму за концерт на Крещатике.

Часть III. Все еще не…

28.02.2022 — 13.03.2022

...Даже уже и не знаю, сколько времени нахожусь дома. Постепенно набираюсь сил, чтобы дописать этот рассказ, а финала истории и близко не видно.

Выписали нас с Каплуновым в один день. Старик с четырех утра начал нервничать, а вдруг про него врачи забыли, или еще чего:

— Там же, Андрюш, у них видишь что творится, — доверительно, как бы отделяясь от страны, сообщает он мне в темноте палаты. Вздыхает со стоном и такой внутренней дрожью, что ставший уже привычным по утрам монотонный гул самолетов показался верещанием мухи, севшей на липучку.

К шести утра он извелся. К одиннадцати, когда, как и обещали, врач принес документы, он уже был похож на областного партийного деятеля-отставника, которому, кроме как руководить профсоюзами, и доверить больше ничего нельзя.

Получив выписку, он впал в истерию, боясь, что за ним не приедут. Я помог ему надеть пиджак от костюма, который он еще с вечера любовно повесил на спинку стула, чтобы отвис. Коричневый в светлую полоску, шерстяной, в таких обычно на свадьбах бывают отцы сельских женихов. Потом подошел ко мне, сидящему на кровати в обвислых спортивных штанах, шлепанцах на босу ногу и майке, в таком виде отцы невест обычно знакомятся с будущим зятем, тоже с выпиской, но еще не собравшему свои пожитки, так как это было делать глупо, да и бессмысленно пока — метания и дерганье медперсонала Каплуновым моментально превращали в хаос любое движение, слово и даже мысли. Сосредоточившись, надев маску и матерчатые перчатки с пупырышками, в которых работают на садовых участках, не по-стариковски, а словно я его, молодого бойца, вывел из окружения, сказал:

— Спасибо, мне так с тобой повезло, — тут же смутился и добавил: — мне на хороших людей везет.

Если бы он знал, этот жизнелюбивый старик, как повезло стране, что есть он, а мне-то тем более.

* * *

В городе нету снега. Грязь чувствует свое величие. На пешеходных дорожках, оттаявших от ледяных наростов и утоптанного снега. Из ковидной красной зоны попадаю в еще более красную, подхватившую военную операцию, как онанирующий юнец долгожданный триппер.

Возле мусорных баков копошатся коммунальные тетки, деловито наводят порядок. Одна вытаскивает охапку искусственных экзотических зеленых листьев, такие обычно дарят на концертах Газманову и Баскову. Быстро окинув профессиональным взглядом, пару раз стряхнув, отложила в сторону, в компанию к паре металлических кронштейнов и детских сапог. Еще раз довольно оглядела букет:

— Тут хватит на Пасху пару могилок украсить.

— В этом году еще не одной порядочной книги не попалось, ни справочника, ни словаря, — отозвалась другая женщина в такой же фирменной спецовке, бросая детектив к таким же кронштейнам, но в другую от мусорки сторону, где уже стояли, сложенные в стопку и заботливо перевязанные черной капроновой лентой, которую наверняка хозяйка вплетала когда-то в косы своей дочке-первокласснице, книги по религии и эзотерике.

— Ничего, вот скоро опять побегут за границу — забогатеем, — и, наклонившись над мусорным баком, уточнила, — тут в центре города из дорогих квартир самые первые побегут, мы с тобой еще столовым серебром прибарахлимся. «Паркер» мы неплохо после новогоднего корпоратива продали, — и кивнула головой в сторону двери, рядом с которой на стене кирпичной сталинки гордо красовалась вывеска «Общественная приемная партии «Единая Россия».

На парковке у мусорки остановилась иномарка. Проводив взглядом вышедшую из дорогой машины неопределенных лет и занятий мадам, прогалопировавшую к подъезду и исчезнувшую в двери под вывеской, коммунальная женщина с книгами сказала:

— Да суки они. С такой инфляцией они кольца с брильянтами должны сюда выбрасывать, а не пустые бутылки от виски и упаковки от презиков, — и, наверняка возвращаясь к старому разговору, с укором напомнила: — А ты все: «Голосуй за них, голосуй за Путина — войны не будет». Вот тебе и не будет…

— А пусть они не рыпаются на него...

Дверь партийного офиса открывается, из нее выходит набриолиненный в кургузом голубом пиджаке, с манерами полового, престарелый холеный мужичишка с мусорным пакетом. Женщины замолкают, как дочери Гармонии перед боем. Мне остается продолжить свой путь в магазин, посмотреть, как там уже хозяйничает их отец Арес.

* * *

Зима закончилась, и все только начинается. Перебивающиеся случайными заработками люди летом и весной у китайцев в теплицах, у кавказцев на бахчах, батрача на обрезке садов, в предвкушении скорой победы и наконец сытой жизни, радостно обсуждают стратегию и тактику идущей «спецоперации», приводя доводы из телевизора. Ладно тут телевизор, про Цусиму не читали, про финскую не подозревают. Но женское сердце?

Бабушки безразличны к своим внукам, убеждают с остервенением дочерей и снох, что с такими полководцами их сыновья просто на танках и в цветах доедут до Киева. Это, кстати, те же женщины, которые, будучи в 1979 году невестами, рыдали о своих женихах, от известия об Афганской войне. Я помню ужас в глазах моей матери, как она тогда смотрела на меня семнадцатилетнего. Все женщины, выгнав утром коров, задерживались на выгоне, с тревогой спрашивали о пацанах, уже призванных в армию. Когда через пару недель стало извест­но, что там, на войне, наш Коля Макаров, все разговоры начинались с вопросов про него, что пишет матери с войны. Потом еще, еще, еще... Но Бог миловал тогда наш хутор. Наверное, молитвами и слезами хуторянок. И в таком напряжении жили почти десять лет, до вывода войск.

Сейчас такого нет. Первая и вторая войны в Чечне уже взяли свою дань молодыми жизнями. Неужели что-то способно так легко отбить память? Ведь тогда, в восьмидесятых, все селяне кинулись искать знакомых в военкоматах и пристраивать своих детей в Волгоградский сельхозинститут, чтобы избежать армии. Из них получилась интересная прослойка начальников и чиновников, так усердно объясняющих сегодня всемирную пользу от демилитаризации и денацификации Украины...

Совсем недавно, под Рождество, поехали с женой из хутора в областной центр за продуктами. На нечищеной после обильных снегопадов обочине дороги, поверх укатанного льдом и недельным снегом асфальта, стояли три машины, в общем-то и приспособленные для таких дорог, вернее, вынужденные из-за глав, на чьих территориях тянутся эти неухоженные пути, демонстрировать свои специальные возможности. Не настолько район населен, чтобы не знать, кто хозяева этих автомобилей. Поэтому можно было безошибочно сказать, кто эти трое с ружьями, идущие по колено в снегу, с добычей — зайцами — вдоль горелой когда-то лесополосы жарделок. Несмотря на то что все выпускники еще советского волгоградского сельхозинститута и со студенческой скамьи комсорги-парторги, люди они теперь православные, при государственных должностях, с утра даже хлебной крошки в рот не берут до первой звезды. Так они говорят. Только вот беззащитных зверюшек пострыляют, а вечером к сияющей звезде свежатина. Несведущий может решить, что люди эти пропитание семье добывают. Еще более удивительная, чем держать пост один день на Рождество и Пасху, у этой троицы любовь к оружию. Дело в том, что в свое время они и пошли в местный сельхоз, чтобы оружие это в руки не брать и не попасть в Афганистан. Наверное, с военной кафедры этого ВУЗа вышло на большую дорогу жизни больше всего уклонистов. Таких в наших краях много: армии побоялись, а госслужбы — нет. Да и погонами с полковничьими звездами все равно казаки одарили. С юных студенческих лет они в партактиве, администрациях, депутатах руководят потоками бюджетных средств. Оттого и не получается у них ничего путного для людей, только для себя, да и то, по привычке, лукаво, окольными путями…

* * *

Весенний восьмомартовский снег ложится Богородичным Покровом, бинтуя кровоточащую Землю.

Женщины, они все же мудрей сердцем, поэтому мне сегодня тяжело подобрать слова для поздравления. Главное, что хочу пожелать им — не потерять своих близких. В прямом и переносном смысле. ВСЕМ.

Грязно матерящейся на «бендеровцев» старушке, по случаю не выплаченного внуком кредита за сотовый телефон.

Тревожно-хрупкому созданию, которое шепчет: «Не для того Мандельштам умер в лагерях, чтобы я сейчас молчала».

Тем, кто просыпается и засыпает с оглушительным набатом в голове: «Только бы живой, Господи, только бы живой!»

И особенно той, которая в тринадцатое утро просто хочет сварить для своей семьи суп, пока не сильно стреляют.

У меня внутри много слов. Но то фундаментальное, на которое все эмоции налипают комом, его сегодня говорить нельзя. А пожелать всем мира, надеюсь, что пока еще можно.

* * *

Это будет, если вообще что-то будет, очень тяжелый Великий пост.

Православные давно уже разделились на тех, кто читал Библию, и тех, кто нет. Сегодня оказалось, что и прочитавшие разделились на осознавших и чтущих это Великое послание и тех, кто этот текст считает авантюрным романом.

Пока отдаленно доносится с родины Сусанина голос деревенского священника. Тихий шепот ударяется о будущее и возвращается эхом, проповедью новомученика.

Вместо прощения думал всего о двух вещах в это Прощеное Воскресенье. Обе одна страшней другой, и одну, конечно, делать не надо, а вторую как будто бы нужно, но первую хочется гораздо больше.

* * *

Даже весна приостановила свою деятельность на территории России.

Как по расписанию над степью, еще заснеженной, на закате и перед восходом летят самолеты. Можно через час-полтора открывать новостную ленту в Телеграме и читать, смотреть, где и какой город бомбят.

Смотрю. Луцк. Харьков. Опять Харьков, там тетка, братья. С ними связь по вечерам, дождаться бы. Чернигов. Ивано-Франковск. Днепр. Стоп, Днепр! Сразу вспоминаю одну семью. Таких историй, наверное, сейчас сотни, незамысловатых до горечи.

Еще при СССР казачка Оксана, выйдя замуж за курсанта Камышинского военного училища, уроженца Украины, по распределению мужа уехала к нему на Родину. Тогда это было неплохое место службы — Днепропетровск. После развала страны остались там. Быт налажен, работа, всегда можно приехать к родителям погостить в Петров-Вал. С младшей сестрой повидаться, она большой начальник в одном из районов области и там же лидер «ЕР». Позавидовать на Президента, планировать, выйдя на пенсию, продать квартиру в центре Днепра и перебраться в Россию. Нужно только выбрать хороший город. Вот брат двоюродный, подполковник авиации служит в Саратовской области. Советует Саратов. И вот я сейчас понимаю, что пролетавшие чуть больше часа назад над хутором самолеты, наверное, с того аэродрома, где служит ее брат-подполковник, прогудели над домом ее родителей, продолжив путь к украинской земле, и долетели до Днепра... Зная их семью не один год, смотрю в Телеграм — 6:10 утра, обе сестры в сети… Могу только догадываться, о чем они говорят в эти секунды.

* * *

Идет «специальная военная операция» по «освобождению Украины» от «нацистов»… Весь мир сейчас об этом думает. Каждый человек думает. Смотрит, слушает, читает, анализирует. Делает выводы. Принимает решения. На днях написала корреспондентка из швейцарской газеты, попросила рассказать, как у нас дела в сельском хозяйстве, прокомментировать происходящее между Россией и Украиной.

А как мне это прокомментировать? Что может думать об этом человек, дед которого пропал в 1942 году без вести, а бабушка, побывав в оккупации под фашистами, вырастив в одиночку троих детей, рассказывала на ночь вместо сказок Библию наизусть и до последнего дня своего ждала, что муж ее вернется домой? Как я могу относиться к происходящему, если, когда я проводил акцию «Каравай Мира», первое зерно, из почти 50 стран-участниц, мне прислали из Украины? Как я могу относиться к тому, что на украинских полях гудят танки, а не трактора? К тому, что тысячи украинцев живут в бомбоубежищах? Как я могу относиться к тому, что официальные лица заявляют об участии в спецоперации только профессиональных военных, а через пару дней представитель Министерства обороны, оправдываясь, как будто проспал сегодня на работу, говорит, что там, к их «сожалению», есть восемнадцатилетние срочники? Что я должен чувствовать, когда мои соотечественники бегут из своей страны в никуда, несмотря на то, что стреляют в другой стране? Что я должен чувствовать, когда на моей Родине близкие и знакомые с остервенением спорят, нужно или нет убивать ради мира? Как я могу прокомментировать происходящее, не произнося слово, его называющее? Все настолько сюрреалистично, что невозможно поверить, но приходится в этом жить.

Я хорошо помню ощущение растерянности и тревоги, которое возникло у меня при распаде СССР. Сейчас оно вернулось с удвоенной силой. Каждое мое утро теперь начинается одинаково, с чтения сводок новостей и благодарности Богу за то, что никто этой ночью не нажал на ядерную кнопку.

А, что нам еще сейчас остается? Только молиться и любить.

Любить каждую травинку, торчащую из-под снега, дожившую до марта воспоминаниями о летней росе, согретой солнцем. Продрогшую, почерневшую, как потерявшая счет своим годам старуха Куприянова, которая только последние три года не выходит к остановке встречать внука, сгинувшего в Приднестровье. Теперь она такой же травой на своем погосте всматривается в горизонт и весну.

Каждую кружку воды. Старой, солдатской, с отбитой то там, то тут эмалью, найденной в сталинградских окопах вместе с котелком недоеденной кем-то в 1942 году каши, зачерпнуть из ведра-цыбарки. Дедовского, которое он, придя с войны, приладил к колодцу. А сейчас стоящего в доме на тубаретке с водой, поднятой из скважины водяным насосом «Кама-3».

Каждое дерево, от веток которого идут по желтому снегу голубые извилистые тени, как варикозные вены на уставших от долгой ходьбы в кирзовых сапогах ноги.

Каждый крик петуха, доносящийся до бледного, болезненного от нескончаемого теперь гула военных самолетов, неба.

Вместо эпилога

За узорами на стекле минус 18. Как и заведено природой, 13 марта у кота, вернувшегося после блуда на чужих дворах, разорваны нос и ухо, опухла нижняя челюсть. Плохо ест и так же плохо вылизывается. Тревожно спит у печки.

Надька-разведенка, безэмоционально окончив рассказ о том, как 8 Марта узбек Толик пытался ее «лапать», продолжила теплом своих пальцев рисовать чертиков на замерзшем стекле. Рогатые существа получались добродушными и веселыми, наверное, оттого, что из-за санкций и недопоставок импортных комплектующих к котлам работа в аду была приостановлена.

— Вот бы кто-нибудь меня за жопу потрогал... и шлепнул пару раз, — стоя с поленом около печки и боясь потревожить кота, сказала бабка Болдыриха.

Надька, приподняв подбородок, прислушалась к монотонному урчанию в небе, напомнившему ей тарахтение пустого холодильника в ее съемной квартире в Подмосковье.

— Сейчас мы с тобой пирожками с капустой и морковкой, чаем с травками и настойкой выведем из своих потрохов это паскудное настроение.

— Лучше войска из Украины надо выводить. Прав дед Тягушок, пусть лучше к параду 9 Мая готовятся, — ответила Надька и откусила пирожок.

— Вот пирожки — они-то лучше, чем слушать этого Тягушка, вечно у него голова чешется от пепла.

И, наклонившись к уху разведенки, лишая солнечный луч возможности играться с красным камешком сережки, тихо, чтобы не слышал спящий кот, продолжила:

— Надюха, ты потише, мало ли... А так-то да, вон у Наташки, — вспомнив восемнадцатилетнюю внучку, студентку технологического колледжа, — уже шире маминой, ласки мужской ждет, я ж не враг своей внучке, пусть лучше тут, под боком, на параде топотят.