Об авторе | Светлана Богданова — поэт, прозаик. Автор трех книг прозы, двух поэтических сборников и эзотерической книги «Москва мистическая. Встреча с волшебником». Лауреат премии журнала «Новое литературное обозрение». Предыдущая публикация в «Знамени» — повесть «Искусство ухода» (№ 12 за 2021 год).

Светлана Богданова

Ананасы

повесть

То ли потому, что Роберт боялся быть разоблаченным, то ли потому, что его уже давно все разоблачили и он не желал себе в этом признаться, но поход в библиотеку стал для него одновременно и спасением, и мучением.

Спасался он от своего нелепого образа: актер с мировым именем внезапно бросил звездную карьеру и решил пожить в университетском городке. И как же тяжело было ему погружаться в эту новую, неизвестную среду, да еще и надевать на себя маску вечно развивающегося, вечно ищущего! Признаться, он никогда раньше не посещал библиотеку. В театральном институте обходился книжками, которые стояли на полках в квартире отца, и чужими конспектами. А потом... Он не был большим любителем чтения. Общаться, веселиться, — но прежде всего созерцать, и непременно людей в их якобы неестественном состоянии, во время ночных бдений и буйных вечеринок, — вот что ему по-настоящему нравилось. Только не утром, только не по дороге на работу, только не в офисах, не на бизнес-ланчах. Не в кругу семьи. Все это ему казалось плоским, скучным, однотонным.

Забавно, что и на сцене, и на экране он предпочитал демонстрировать именно неестественность — как нечто само собой разумеющееся. Недаром критики отмечали, что его игра была излишне эмоциональной, искусственной, ритмичной. Один даже иронично предположил, что Роберт мог бы стать звездой немого кино, родись он на сто лет раньше.

И все же Роберт Стриж был востребован, да еще как. Женщины свихивались от его чувственных длинных бровей, густых вороных волос и крупных губ, мужчины же находили его лицо стильным, а взгляд — интеллектуальным. Нет, он играл не только красавчиков-любовников. Он играл и солдат, и спортсменов. А однажды ему досталась серьезная драматическая роль школьного учителя, которого обвиняли в домогательствах к ученице. По сюжету, сама ученица и придумала эти домогательства, чтобы погубить слишком строгого наставника. Историю позднее сравнивали с «Лолитой», но Роберт считал, что это два совершенно разных фильма: Джереми Айронс играл своего Гумберта очень холодно и сдержанно. А Роберт в роли Арсения Александровича был настоящим факелом. Даже когда просто стоял возле окна и смотрел на школьный двор, по которому ребята флегматично гоняли мяч.

* А «Лолита» Стенли Кубрика с Джеймсом Мейсоном в главной роли? — я смеялась, когда он принимался рассуждать о кинематографе. Это действительно забавно: говорить с человеком, который как будто бы отрицает существование Голливуда и в целом индустрии до восьмидесятых годов двадцатого века. Я ему так прямо и сказала. Он усмехнулся. Оказывается, он смотрел Кубрика, но не считал, что это кино хотя бы как-то достойно внимания. «Набоков с тобой бы согласился», — заметила я. — «Значит, я как Набоков», — без тени сомнения ответил Роб и посмотрел куда-то вдаль, явив мне свой сумасшедший профиль. Помню, я подумала, смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к его красоте? И нужно ли мне к ней привыкать? В конце концов, это совершенно чужой мне человек, и не важно, насколько близко мы с ним знакомы. Да и вообще, может ли близость — любая близость, я имею в виду, — действительно сблизить? Когда я его не вижу, я не думаю о нем и совершенно о нем не беспокоюсь. Если бы он в любой момент наших с ним отношений заявил, что не желает больше оставаться в университетском городке, что насытился этой нашей спокойной библиотечной жизнью и что теперь хочет исполнить другую свою мечту — скажем, путешествовать по горячим точкам планеты, — стала бы я о нем беспокоиться? Это вряд ли. Напротив, я бы почувствовала облегчение.

— По твоему лицу ползут облака, — как-то сказала Роберту знаменитая Элиза Любарская, которая в фильме про учителя играла роль директрисы. Он был страшно польщен — и сотрудничеством с Любарской, и ее репликой. — Как на картине Магритта, знаешь? — добавила она, и Роберт подобострастно кивнул, хотя не очень понимал, о чем именно речь. Потом слова Любарской процитировало несколько изданий, и, наконец, у Роберта началась совершенно другая жизнь. Он по-прежнему ходил в клубы и зависал в ресторанах и на квартирниках, но теперь, кажется, ночь, наконец, взяла его под свое крыло, с каждым часом его известность росла, и самые бессмысленные попойки превращали его в настоящую, сияющую, бесконечную величину. Он постоянно был в окружении новых людей и порой и сам не понимал, где он и кто рядом с ним. Что, впрочем, не мешало ему согреваться любовью таких непонятных, но таких ярких, незнакомцев. И эти незнакомцы становились для него источником почти потусторонней силы: они дарили ему выпивку, одежду, секс и головокружительные контракты, один из которых и довел Роберта до Голливуда.

* Откровенно говоря, его жизнь в Голливуде меня не очень интересовала. Но я заметила, как только Роб оказывался в новой компании, обязательно находился надоедливый балагур, который громко спрашивал: «Ну, и как там, в Голливуде?» Этот вопрос мог быть сформулирован и иначе, допустим: «А ты знаком с Ди Каприо?» Или: «А о чем вы болтали с Брэдом Питтом в промежутках между съемками?» Людей, оказывается, волновали самые разные аспекты работы голливудской машины. Отпускали ли актеров на ланч? Где они ели, в ресторанах со знаменитостями или им приносили перекус прямо на студию? А действительно ли некоторым актерам выделяют дома на колесах, в которых они могут подремать или напиться в ожидании своего выхода, загримироваться, переодеться, принять душ? А трудно учить роль на английском? А как россий­скому актеру удалось произносить английские слова безо всякого акцента? А много ли в Голливуде русских? И насколько это вообще реально для русского кинош­ника — попасть в Голливуд?.. И, наконец, какие у них там гонорары?!.

Удивительно, что все это может вызывать такой интерес. Наверное, я была единственным человеком, который никогда не спрашивал Роба об американском периоде его жизни и о мировой славе. Хотя, наверное, он ждал этого от меня. Он повторял одни и те же фразы с неиссякаемым энтузиазмом. И, видимо, совсем не уставал от одних и тех же вопросов. Напротив, он ими питался.  

И теперь Роберт Стриж объявляет, что уходит. На пике славы, на пике богатства. Богатство — это, конечно, ключевой момент. Журналисты знали: актер может себе позволить абсолютно все, что пожелает. «Бентли», «Картье», яхты, Монако... И новость о том, что наша звезда всегда мечтала жить в университетском городке и проводить время в библиотеке, действительно потрясла мир.

[Подарочное издание «Ананасы в искусстве» было выпущено издательским домом «Арбат и Роза» в 2022 году. Книга содержит сто тридцать две репродукции
 с изображением ананасов.

Это репродукции мозаики, фресок и картин, созданных разными авторами

в период с I века нашей эры и до конца ХХ века.

Это издание большого формата 170 х 240, обложка твердая, бумага мелованная,
обрез золотой, иллюстрации проложены калькой.]

— Да он просто пиарится, — гнусавил киновлогер Кинодроч и манерно выгибался, обмахиваясь веером, украшенным принтом с изображением Джонни Деппа в пиратской треуголке.

— Тоже мне, интеллектуал, — вторил другой киновлогер, Мадам Батхед­фляй, девушка с татуировкой в виде бабочки на очаровательном юном личике, бабочки, которая красноречиво намекала на знаменитый постер «Молчания ягнят»: Джоди Фостер и бражник «мертвая голова», словно запечатавший ее губы. — Интеллектуал, который ни одной книжки в жизни не прочитал, — и дальше, доверительно: — Одна моя знакомая училась вместе со Стрижом и прекрасно знает, на что он способен. Кроме этих драматических страстей, больше ни на что.

— А почему бы человеку, в конце концов, не заняться самообразованием? — вопрошала в своей колонке Марина Соснова, кинообозреватель из «Московского Центра». — Другой бы купил дом на Рублевке с целым штатом слуг, включая жену и несколько любовниц. А Роберт Стриж решил пойти другим путем.

— Он меня всегда удивлял — и игрой, и карьерой, — разоткровенничалась в интервью журналу «Киноман» Элиза Любарская. — А теперь вот смог удивить и неожиданным поворотом судьбы... Но я надеюсь, что он еще вернется. Он не сможет жить без актерского ремесла.

Она оказалась права. На самом деле Роберт Стриж даже и не собирался никуда уходить. Жизнь в университетском городке была частью проекта, в который его пригласил знаменитый продюсер Александр Молчанов, и в этом проекте Стрижу предстояло сыграть удивительную роль идиота, по ошибке попавшего в университет. Роберт никогда еще не снимался в комедии, да и не слишком хотел. Но проект был совместным — и снова с Голливудом, кроме того, Молчанов напомнил Роберту, что амплуа идиота может быть весьма почетным.

— Ты только вспомни Форреста Гампа в исполнении Тома Хэнкса! А Норвилла Барнса в исполнении Тима Роббинса! — лицо Молчанова лоснилось, короткие толстенькие пальчики гладили спящий на его рабочем столе телефон.

— Ладно, буду играть почетного идиота. Но комедия... С моей внешно­стью... — рассуждал Роберт. Он сидел напротив Молчанова за длинным полированным столом, украшенным маркетри, но не видел роскошных деревянных узоров: в лаке поверхности отражался продюсер, и Роберту казалось, что перед ним — гигантская игральная карта с пухлым королем треф.

— Да это же стильно! — восклицал Александр Молчанов, и его темные глаза сверкали.

— Стильно, стильно. Ладно. Раз я такой стильный, — вздохнул Роберт.

— Вот и славно. Подпиши здесь и здесь. И это, о неразглашении, а то, ты же понимаешь, «Авангард» дышит нам в спину, — и Молчанов, вскочив, подбежал к Роберту и положил перед ним бумаги. Король треф пропал. Стол теперь отражал окно, за которым смутно угадывались бывшие индустриальные районы, а ныне — модные офисы на юге Москвы. — Представляешь, вчера Оля, моя редакторша, ужинала в компании коллег, и кто-то из «Авангарда» по пьяни проговорился, что они затевают большой комедийный сериал. И, похоже, там рулят какие-то французы. Подробностей не знаю, но она тут же выскочила на улицу, набрала мне. У нас не осталось времени, так что даю тебе месяц на твою «мечту всей жизни», только один месяц! Поживешь среди студентов, поешь в... ладно, не в столовке, там гадость, но в буфете и в ресторанчиках на территории. Я договорился, тебе выделят отдельный номер в общаге... Не люкс, конечно, извини. Но там старое здание, и даже вход у тебя будет свой собственный.

— А где это? Где городок-то? — Роберт испугался, что его сейчас отправят в Сибирь. В Сибири-то уж он точно не доживет до съемок. Хотя — с чего бы?..

— Недалеко, не волнуйся, — хмыкнул Молчанов, сгреб подписанные Стрижом документы и вызвал секретаря.

* Понятия не имею, почему Роб так боялся Сибири. Хотя он несколько раз был в туре и, конечно, выступал в самых разных городах. Я не вникала, мне не очень это было интересно. Господи, иногда он говорил, а я кивала, даже кстати задавала вопросы, а сама думала о своем. Не знаю, как это происходит. И ведь даже не с кем это обсудить. Может быть, у всех пар такие же проблемы? Да и проблема ли это?.. Он доволен, рассказывает мне о своем славном прошлом. И я довольна, плаваю в ином мире, наполненном уральскими самоцветами и старинными масляными полотнами, и не трачу времени и сил на его воспоминания… Может быть, это и есть любовь? Никто ни на кого не обижается и ни­кто ни на что не разменивается… Никаких страстей, никакой утечки энергии. Все спокойно, ровно, гладко, точно мы вместе несемся куда-то по прекрасному новому шоссе. Общая дорога. И общая цель. Гм. Но какая может быть у нас общая цель? Наверное, это легко было бы представить себе как пункт назначения, как город. Здесь я, например, участвую в научной конференции, а он — снимается в очередном эпизоде. Завершив свои дела, мы садимся в свой страшно комфорт­ный и дорогой автомобиль и отправляемся в путь дальше, дальше, по идеальной дороге — без ухабов, без трещин, и даже без встречной полосы. Скучно. Но надежно. Мы с Робом любили такое. Хотя… За него на скажу.

И впрямь, ехать пришлось недолго, всего сто километров от Москвы. Территория университетского городка представляла собой огромный парк со старинной усадьбой, в которой теперь работали три факультета — филологиче­ский, философский и исторический. Здесь же находились и прочие постройки восемнадцатого века, ныне переделанные под жилье для преподавателей. И лишь на окраине, в глубине вековых зарослей, деликатно располагались современные корпусы библиотеки и общежития, совершенно невидимые для тех, кто находился возле усадьбы, но из которых открывался неплохой вид на лес и — вдали — регулярный парк. В одной из старинных построек, домике сторожа, было четыре квартиры, каждая со своим входом. Квартира номер один — профессор философии с семьей, номер два — инспектриса какого-то курса филологического факультета, три — аспирантка исторического факультета. Квартиру номер четыре университет сдал в аренду Роберту Стрижу — за весьма умеренную плату, которая приятно поразила продюсера Молчанова.

— Это клондайк, — сказал Молчанов редакторше Оле и покрутил увеси­стым брюшком, на котором красовалась золотая цепочка от антикварных часов. — Вероятно, стоит ее придержать и для самих съемок. Но то, что мы будем много снимать на территории городка, — факт.

Оля слушала его, и кивала, и одновременно подмигивала секретарше Молчанова, которая тут же записала все в файл под названием «Идиот в университете».

[Мозаики из города Помпеи, погибшего в 79 г.н.э. В раме, украшенной ромбами
и квадратами, изображение домашней птицы, рыбы и как бы парящей над всей этой освежеванной плотью длинной вазы с фруктами. Инжир, виноград, айва, гранаты и ананас, — должно быть, у зрителя при взгляде на эту композицию

создавалось ощущение благоденствия.

Съедобные дары природы, богатая домашняя кухня — здесь не было ни в чем недостатка.

И лишь отсутствие хлеба и грибов, порой появлявшихся на других мозаиках из мертвого города, сообщало нам, что это — излюбленные лакомства хозяев дома, лакомства, которые можно было приобрести, но не собрать или вырастить.

Вот они, перед нами, свежие, с рынка, с корабля. Протяни руку — и насладись.

Или другая фреска.

Змеи извиваются возле невысокой колонны, заметны трещинки в камне и листья вьюнка. А на самой колонне (как на столе) красуется роскошная съедобная композиция.
Там есть и ананас.

А вот — снова змеи, колонна и натюрморт, уже не столь богатый.

Скромная посуда, чашка, тарелка… В центре — столь желанный ананас,

словно бы аскетичный хозяин дома питался одними ананасами, почитая их выше хлеба.]

К 1 августа актер Роберт Стриж, звезда мирового кинематографа, заселился в свою квартиру. Здесь было все не так, как он привык. Черные деревянные полы скрипели, мебель осталась от старика доцента, некоего Соломона Яковлевича Бронштейна, прожившего в домике сторожа два десятка лет и умершего год назад: ветхая и громоздкая, пятидесятых годов, затхло пахнувшая морилкой и пылью. Этажерка была убрана кружевными салфетками, на бюро лежали какие-то потрепанные книжки. А вот и зеленая лампа на мраморной подставке. Роберт ходил по комнате и усмехался: «Какой же нафталин... Если бы я остался надолго, то обязательно бы все переделал...» Тахта с широкой рамой из карельской березы и старым продавленным матрасом. Роберт поморщился и не сдержался. Набрал заветный номер, и к вечеру ему привезли металлическую кровать со вставками из венге и умным матрасом, который разговаривал со своим хозяином через приложение в смартфоне. Мебель в стиле лофт не вписывалась в допотопный интерьер университетского общежития, но Роберт был доволен. Невозможно спать на чужой кровати, тем более если на ней лежал старый и больной незнакомец. Вскоре рухлядь почившего доцента отправилась на местную помойку.

* К слову сказать, эта якобы умная кровать изрядно меня бесила. Она запоминала не только время, когда Роб заснул, когда погрузился в глубокий сон, когда вынырнул в быстрый сон, и, наконец, когда проснулся. Кровать была неравнодушна и к другим занятиям Роба, она считала часы, минуты и мгновения его интимной жизни, она публиковала в их с Робом чате дурацкие картинки «с добрым утром» и «спокойной ночи», а заодно имела наглость подмигивать и ехидно сообщать ему, сколько он сжег калорий во время наших с ним любовных игр. Кажется, я это где-то уже писала? — Главное для меня во всей истории была холеная красота Роба и секс, во время которого я уподоблялась Ариэлю, парящему над ночным Нью-Йорком, Ариэлю из романа фантаста Александра Беляева, летающему супергерою, моей детской мечте. И тем удивительнее для меня было, что за пределами комнаты старика доцента, комнаты, обставленной дивным сталинским антиквариатом, в которой теперь обитал Роберт Стриж, я чувствовала себя живой, умной, любопытной и любующейся, и мне не нужно было размышлять о моих превращениях в стонущую тень над сияющим мегаполисом, или даже мельком вспоминать о моем любовнике. Это словно были разные жизни, никак не пересекавшиеся между собой и ничего не отнимавшие у меня. И в университете, и в постели Роберта время шло удивительно вспять, питая и омолаживая меня, и не требуя ничего взамен. Пока Роб не начал рассказывать мне про ананасы.

С остальным можно было мириться. И с переполненным книжным шкафом, и с какой-то невозможно дачной обстановкой на кухне (металлическая раковина: черные пятнышки отбитой эмали… массивный буфет: витражное стекло… деревянные табуретки, словно бы сделанные вручную провинциальным плотником лет сто назад, то ли засаленные, то ли отшлифованные, почти окаменелые от долгой жизни…).

Но что было делать с одеждой? В каком виде было бы уместным появиться на территории университетского городка? Яркие шелковые рубашки и атласные брюки здесь выглядели бы по меньшей мере экзотично. Поэтому Роберт подумал об образе профессора литературы из фильма «Общество мертвых поэтов»: Робин Уильямс, твид, трикотаж и вельвет.

Роберт открыл приготовленную для такого случая шкатулку. В ней хранились запонки, которые когда-то принадлежали его деду: советские, эмалевые, сердоликовые, серебряные. А вот и совершенно другие, забавные, в виде бритвы и помазка, кто-то Роберту подарил их на один из праздников, когда же это было? И еще, позолоченные ананасы. Может быть, это из того винтажного магазинчика в Питере? Или — из шоу-рума на Арбате? Бог его знает. Но, пожалуй, ананасы подойдут. Мягкие коричневатые ткани, потертая кожа и — легкий всплеск без­умия, запонки-ананасы, тихо сверкающие на скучной кремовой манжете.

[В 1694 году в Париже был издан весьма объемный труд, который назывался примерно так: «Полная история лекарственных средств, целебных растений, животных и минералов». Он был написан господином Пьером Пометом, главным фармацевтом Людовика XIV.

Позднее, уже в восемнадцатом веке, это произведение по просьбе майсурского правителя Типу Султана было переведено на персидский, а потому некоторые гравюры из него дошли до нас с подписями, сделанными арабской вязью.

Изначально исследование поделено на три части, и первая из них представляет собой собрание девяти книг, посвященных свойствам семян, корней, коры, листьев, цветов, фруктов, смол и соков. В главе 49 мы можем увидеть иллюстрацию, изображающую два огромных спелых ананаса, еще растущих на земле.

Текстура ананасов различается: один из них чешуей своей более походит на рыбу,
другой — на дракона, а между ними, словно бы для примера, нарисован третий, гораздо более мелкий, напоминающий, скорее, ягоду шелковицы, точно парящую в воздухе.

Знатоки утверждают, что майсурская «Медицинская энциклопедия» (так перевели «Историю…») была издана не столько для ученых, сколько для праздного читателя,

а потому в нее не вошли научные термины, а подписи сделаны больше для развлечения, чем для работы…]

Выйдя из квартиры, он завернул за угол и обнаружил там аспирантку исторического факультета из квартиры номер три, которая, прислонив к стене домика велосипед, вытаскивала из корзинки на багажнике бумажный пакет с продуктами. До Роберта донесся запах утра: должно быть, в пакете была пачка кофе. Актер поздоровался, но девушка лишь остолбенело уставилась на него, не сказав ни слова. Он пожал плечами и спокойно пошел по липовой аллее к библиотеке, рассчитывая хотя бы там, среди молчаливых полок, сойти за своего.

И в то же время Роберт чувствовал, что ему никак не вписаться в эту новую реальность. Каждый встречный видел в нем чужака. И не просто видел. К сожалению, Роберт Стриж был слишком узнаваем, да и здесь, в университетском городке, не осталось ни одного жителя, который не был бы в курсе его переезда. А вот и он, собственной персоной: черные волнистые волосы, длинные брови, глаза с поволокой. На газоне за мощными стволами старых лип расположилась парочка. Мужчина — в пестром свитере, женщина — в сером деловом костюме. Расстелили на траве какой-то дешевый голубой флис, уселись и принялись есть бутерброды, запивая чаем из термоса. На комковатой лазури одеяла, на скромной одежде отдыхающих затрепетали солнечные пятна, словно путающие время и пространство, словно пробравшиеся сюда затем, чтобы взорвать скучные университетские каникулы своей пульсацией, провалить этот парк, этот газон в недра истории, напитать все это обыденное — великолепным и искусственным, сделать из простого кадра, снятого на телефон, картину Мане. Женщина потянулась за новым бутербродом, и Роберт заметил у нее за спиной колоссальных размеров профессиональный фотоаппарат.

— И поменьше этих, журналистов с их большими дурами, — вспомнил он наставление Молчанова и вздрогнул. Женщина застыла, а затем резко повернулась и схватила камеру. Роберт припустил в сторону библиотеки, стараясь не оглядываться. В его сознании возникли кадры из «Фотоувеличения» Микеланджело Антониони, в которых Дэвид Хэммингс безостановочно фотографирует извивающуюся в поисках удачного ракурса модель — Верушку фон Лендорф.

* О боже, да. Эти чертовы журналисты. Ну, мне на это было почему-то сразу плевать. Я думала, что когда-нибудь заинтересую их, вернее, не я, а моя работа удостоится внимания общественности. Но привлекать взгляды посторонних, будучи любовницей кинозвезды, — это было слишком. В конце концов, я научилась натягивать на себя непроницаемую маску и всем своим видом показывать, что по меньшей мере брезгую, когда меня кто-то фотографирует, и что мне по-настоящему, до физиологической тошноты, отвратительно, если вдруг папарацци решают со мной поговорить. Нас часто запечатлевали вместе. Но все очень быстро поняли, что мне бесполезно задавать вопросы о Робе. Да и вообще — задавать вопросы. Не знаю, кажется, я себе навредила подобным поведением. Теперь просто необходимо, чтобы прошло какое-то время и чтобы все забыли об истории с Робом. И тогда, вероятно, моя работа их заинтересует. Как это будет? — Как бывает с другими учеными. Меня станут приглашать на телевидение как эксперта, а в кино — как консультанта. Может, мне и не стоило быть такой жесткой с журналистами. Но сейчас-то какое это все имеет значение. Больше уже нет ничего, все — прах.

Влетев в библиотечный холл, Роберт почему-то подумал, что теперь в безопасности. Здесь было слишком тихо и одновременно гулко, стеклянные двери отрезали от него пугающее зеленое пространство парка. К нему подошла библиотекарь, конечно же, узнавшая его. Впрочем, она никак этого не проявила, а спокойно показала на автомат, который выпускал электронные билеты, и через несколько минут Роберт стал полноправным пользователем университетской библиотеки.

И все-таки он чувствовал себя не в своей тарелке. Тут все были в джинсах. А где же студенческая романтика фильмов? Где готические арки и ретрокостюмы, бессменные шерстяные жилетки боббисоксеров, фирменные галстуки, оксфордские рубашки?.. Редкие читатели, проходившие мимо Роберта, бросали на него косые взгляды. Теперь ему казалось, что ананасы на его манжетах весят по меньшей мере килограмма два каждый. Почти как настоящие ананасы.

— Роберт Иванович, что бы вы хотели взять почитать? — вежливый и прохладный тон библиотекаря донесся до его сознания и еще больше выбил его из колеи. Мельком Роберт даже подумал: «Что я тут делаю? Это же совершенно другая планета. Я здесь не выживу, это просто невозможно». Он посмотрел на женщину, которая, казалось, готова была до бесконечности ждать его ответа. «Как компьютерная программа. Как робот», — пронеслось у Роберта в голове. Но что он мог ей ответить? На ней был хлопковый жакет мышиного оттенка с гигантскими накладными карманами и черная юбка-карандаш. На ногах — мягкие бежевые босоножки, скрывавшие, но не совсем, деформированные стопы с выпиравшими косточками. Стальные глаза, бледная кожа, каре из седых волос и — вдруг — подкрашенные персиковым губы.

— Итак? — подбодрила она его. — Надеюсь, пока вы думаете, наш планшет не уснет.

Что же ему взять? Толстого? Достоевского? Глупо в университетской библиотеке читать произведение из школьной программы. А что там было в институте? Может быть, Чехова? Тоже как-то не очень. Обычно подобные книги хранятся у людей дома. Как у его отца. Но теперь Роберт бы не решился попросить и отца, мол, па, а можно я возьму у тебя «Вишневый сад»? Словно бы отец настаивал на его образовании, а он, Роберт, всю жизнь отнекивался, и, наконец, вынужден был признать, что образование — это хорошо. Нет, ничего такого в жизни Роберта на самом деле не было, хотя, кажется, нечто подобное происходило с одним из его персонажей, в какой-то из ролей. И это чувство неловкости перед отцом, который оказался прав, странным образом было им присвоено, стало частью его характера.

[Сэр Мэтью Деккер (1679–1749), английский торговец и экономист голланд­ского происхождения, был очень влиятельным человеком в Шропшире. Его деятельность оказалась настолько успешной, что в зрелом возрасте Деккер смог построить в своем поместье приличную теплицу, в которой впервые в Старом Свете был выращен ананас.

Этот шедевр и был запечатлен нидерландским художником Теодорусом Нетчером (1661–1728). Палитра — темная, сдержанная, как это бывало на полотнах мастеров из Северной Европы. Прекрасный фрукт раскинул свои листья на фоне гор и кипарисов, а на переднем плане, прямо рядом с ананасом, изображен цветущий нежно-сиреневым бессмертник.

Корни ананаса скрывает табличка, на которой можно прочитать надпись,

выполненную на латинском:

«Вечной памяти Мэтью Деккера, баронета, и Теодоруса Нетчера, джентльмена.

Этот ананас, который считается достойным королевского стола, вырос в Ричмонде за счет первого и, кажется, до сих пор растет благодаря искусству второго.

Эту надпись сделал Хенри Уоткинс в 1720 году».

Исследователи утверждают, что ананасы из теплиц Деккера

подавались к столу короля Георга I.]

Ладно. Не станем сейчас перечитывать русскую классику... Тогда, может быть, по работе? Кто там написал роман про Форреста Гампа? Земекис снял фильм, а роман написал... Нет, он не мог вспомнить. Тогда что же? Проклятые ананасы, теперь на них пристально смотрит этот престарелый картотечный робот. Дамочка явно их заметила, и, кажется, они ее смешат, хотя она по-прежнему остается невозмутимой. Надо было надеть запонки из коллекции деда. Старая советская классика. Сердолики в серебре, не так бросались бы в глаза, но вызывали бы непременное уважение.

И Роберт вдруг произнес:

— Ананасы.

И даже совершенно непрофессионально закашлялся от неожиданности. Отлично, его рот уже живет своей жизнью. Осталось еще перезабыть все роли и разучиться произносить скороговорки.

— Ботаника, — кивнула библиотекарь и пригласила необычного посетителя подняться по лестнице в соответствующий отдел. — Что мы тут имеем... — бормотала библиотекарь, изучая электронный каталог, установленный на втором этаже. — Зинаида Гурьянова, «Ананасы (Промышленная культура ананасов)», тысяча девятьсот седьмой год. Та-ак. Василий Васильевич Пашкевич... «Культура ананасов : Изложение наиболее рекомендуемых в Западной Европе новейших способов выгонки ананасов, по Найту, Таттеру, Гампелю и другим»... Это тысяча восемьсот восемьдесят девятый год...

— Девятнадцатый век! — зачем-то провозгласил Роберт и оглянулся: он ведь все-таки в библиотеке, к чему так громко. Но здесь почему-то никого не было, только он сам, начинающий читатель, и библиотекарь, эдакая помесь Пифии и мистера Смита из «Матрицы». Взглянув на него, она сжала свои персиковые губы, и вокруг них отчетливо обозначились морщинки, в которых отложилась помада. Роберт неловко пожал плечами и снова уставился в монитор.

— Давайте еще посмотрим... Северянин, «Ананасы в шампанском», это вам ни к чему, это поэзия, из другого каталога, почему она оказалась тут, ума не приложу... — Она вытащила из кармана жакета карандаш и блокнот и, открыв его на произвольной, как показалось Роберту, странице, зачем-то нарисовала прямо посередине жирную, ничего не значащую галочку. В этот момент Роберт мысленно отринул «Матрицу» и обратился к другому фильму, который когда-то произвел на него весьма тягостное впечатление, «Шоу Трумена» с Джимом Керри. А что, если это не настоящая библиотека, и тетка эта не настоящая, а какое-то подставное лицо? Что за идиотские галочки она рисует у себя в блокноте? Какие еще ананасы в шампанском? Она что, издевается?

Между тем библиотекарь спрятала карандаш и блокнот в своем гигант­ском накладном кармане и снова принялась листать страницы электронного каталога.

— А можно взять все? — спросил Роберт.

— В смысле — все? — удивилась библиотекарь.

— Ну, все, что вы только что назвали, — пояснил Роберт.

— И «Ананасы в шампанском», — не столько уже спросила, сколько подчеркнула библиотекарь, а затем, кивнув, добавила: — Проходите вон к той стойке, я сейчас вам соберу… книжечки.

* Потом он рассказывал, что ужасно скучал в эти первые дни. И что наше знакомство оказалось очень кстати. Да он так себе все и представлял: скука и девушка. Но ему надо было протянуть всего месяц. Он, конечно, не знал, какой у нас классный кинотеатр. И понятия не имел, что в конце концов ананасы его увлекут, и он станет подумывать, а не открыть ли ему ананасовую ферму где-нибудь недалеко от Москвы, в какой-нибудь полуразрушенной области, скажем, в Тверской. А что в этом такого, до революции ананасы росли в помещичьих теплицах. В этих стеклянных садах, утопленных в землю, стояли печи, которые круглые сутки топил крепостной. И только благодаря работе неутомимых истопников в этих круглогодичных садах поддерживался тропический климат, идеальный для редкого и очень дорогого травянистого растения под названием ананас комосус, ананас хохлатый. Ананас комосус, ананас комосус, — Роб каждый день раз по двадцать повторял латинское название ананаса, вот я и запомнила. А так бы, конечно, не запомнила. Я ведь редко вслушивалась в то, о чем он говорил. Правда, признаюсь, это его увлечение ананасами меня забавляло и завораживало. Он, должно быть, с одинаковым воодушевлением рассказывал и про свою актерскую карьеру, и про свой лофт на Садовом кольце, который ему обставил какой-то известный дизайнер. И про ананасы. Наверное, это мне хотелось, чтобы в конце концов научный интерес у него выдвинулся на передний план, чтобы ананасы он поставил выше игры на сцене и уж тем более выше палисандровых панелей да модных кирпичей со старинными клеймами. Вот я и придумывала, что про ананасы он рассуждает чуточку более вдохновенно, чем про все остальное. Кстати, с того дня, как мы с ним познакомились, у него всегда дома были ананасы, причем самые спелые, из Таиланда. Знаете, такие мелкие, невзрачные. Но потрясающе вкусные. Как это ему удавалось? — Ах, да. Деньги.

Книги пахли сладко и скучно. Старые тома оказались заново переплетены, так что их можно было листать совершенно без опаски что-нибудь потерять, смять, порвать. Роберт поймал себя на этой мысли — как славно, когда книга крепко сделана, когда она надежно хранит буквы — такие же крепкие, уверенные, как и сама бумага, как славно, когда этой бумаге не вредят читатели. Словно хорошая машина: кузову не страшна непогода, сиденьям — пассажиры. Роберт вспомнил свой любимый черный Вестминстер: красная кожа и передняя панель, отделанная махагоном. Потом — по цепочке — вечеринки, друзей, ночные клубы. Он вдруг ясно почувствовал то, чего не чувствовал уже очень давно: его сердце наполнилось сожалением. Кажется, он потерял все это навсегда, кажется, его жизнь полностью превратилась в сплошное густое прошлое, и в ней не было места ни для настоящего, ни — тем более — для будущего. Какая печальная мысль! Все, из чего состояло его привычное существование, тихо таяло, бледнело, отодвигалось куда-то на неопределенную дистанцию, к горизонту, и дальше, дальше, за горизонт. И оставалось будничное, бессмысленное, каждодневное. Рутина, которой он так ужасно боялся, вечное повторение вечного «Дня Сурка». Впору надеть ковбойские сапоги, шляпу с лихо закрученными полями, и то ли застрелиться, то ли разбиться, сиганув на машине с обрыва… Он не помнил, как там, в фильме. Но, будь он ребенком, то непременно бы сейчас заплакал.

Взять себя в руки. Взять атмосферу успеха. Сделать психологический жест на тему «Я — звезда мирового уровня». Ведь ничего не утеряно. Просто все немножко сдвинулось — так сдвигается башня из кубиков, чтобы маленький строитель подставил под нее еще одну опору, превратив хрупкое сооружение в устойчивую арку. Он ведь здесь не просто так. Это — подготовка к проекту. К очень важному для него проекту.

Так что пока — книги. Впрочем, это ведь было не обязательно. Роберт решил себя чем-то занять и поэтому отправился в библиотеку. Ему не нужно здесь сидеть. Тогда зачем же он сидит? По правде говоря, он и сам не понимал, зачем. Огромные стеклянные окна впускали в современное здание библиотеки золотистый свет. Там, снаружи, шелестели вековые липы, там по аллеям двигались слегка озябшая на августовском ветерке университетская публика. Там совершенно точно Роберта поджидала парочка пробравшихся на территорию журналистов. А здесь было тихо, светло, в воздухе парил смутно знакомый аромат, что-то вроде химической сирени: должно быть, этот ароматизатор добавляли в моющие средства, чтобы слегка перебить запах пыли и старой бумаги. И все равно — пахло и пылью, и бумагой, и Роберту это казалось знакомым: так пахло театральное закулисье, пьяняще, волнующе, волшебно.

[Следующей в книге размещалась репродукция картины голландского художника Хендрика Данкертса (ок. 1625–1680) с длинным названием

«Джон Роуз, королевский садовник, представляет вниманию Его Величества
Короля Чарльза II ананас».

Конец семнадцатого века, замок и регулярный парк с фонтаном — излюбленные мотивы творчества Данкертса. Но вот — ступени, по которым только что поднялся Джон Роуз, чтобы преклонить колено и протянуть королю спелый ананас, доставленный из теплицы.

Король в сюртуке и шляпе позирует, слегка вытянув руку в сторону подношения,
но жест его неясен,

он то ли говорит что-то вроде «ваша забота достойна похвалы», то ли сдерживает

надеющегося на почести Роуза, мол, «ничего удивительного, мы же с вами знаем, это было не так уж и трудно». Композицию довершают две собачки, одна из которых пародирует позу садовника, вытянув передние лапки и почтительно выгнув спинку,

другая же горделиво стоит у ног Чарльза II, как бы не включаясь в веселую собачью игру.

Был ли ананас действительно желанен для короля? Или же тот давно пресытился

экзотическим фруктом и не видел в его вызревании на суровых английских землях ничего особенного?..]

Сожаление отступило. Пожалуй, здесь даже приятно. И киношный образ бунтаря-профессора, который Роберт было нацепил на себя с самого утра, уже не мешал ему. Минутная слабость, и вот — он уже совершенно в своей тарелке. На своем месте. На месте своего героя, дурачка-везунчика, забавляющего все научное сообщество и при этом получающего все самые престижные академические награды. Дурачка-везунчика, еще недавно снимавшегося в голливудском блокбастере, тоскующего по красоткам из «Чио-Чио-сан» и басовитому бронированному жеребцу Вестминстеру.

Осталось только перестать думать, и на одних эмоциях, с совершенно пустой головой, нырнуть в новый образ. Ах, да, вот оно. Теперь Роберту нравилось сидеть в библиотеке. Нравилось листать совершенно, казалось бы, забытые труды, посвященные изучению ананасов. Нравилось представлять себе, зачем бы это ему понадобилось. Может быть, стоило купить участок земли и построить большую ананасовую оранжерею? (Он снова и снова терял своего университетского Форреста Гампа. И медленно превращался в Рэйфа Файнса, то есть в Бернарда Лафферти из фильма «Бернард и Дорис», дворецкого, слетающего с катушек после того, как получил громадное наследство своей госпожи). Собрать разные сорта ананасов, водить туда экскурсии... В конце всем туристам наливали бы по стаканчику свежевыжатого сока... Завести там бар, в котором продавались бы ананасовые коктейли. Пина колада, те же случайно выскочившие из электронного каталога «Ананасы в шампанском»... Кстати, что это такое?

И в следующий раз Роберт взял почитать сборник Игоря Северянина.

«Удивительно вкусно, искристо и остро», — Роберт прямо представил себе, как записывает это стихотворение для своего Инстаграма. А что, если записать? «Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!»

* Он потом мне много раз говорил о Северянине. О том, что это был гений, и что он, Роберт Стриж, хотел бы начитать аудиокнигу Северянина, в которую бы непременно вошли «Ананасы в шампанском». Помню, он неожиданно влюбился в совершенно графоманские, на мой взгляд, автобиографические поэмы Северянина, и несколько раз в гостях, пользуясь тем, что в нашем кругу на него смотрели и его слушали абсолютно все, заставлял и меня смотреть и слушать, декламируя ужасное:

              …Таким скотинам,

              Как этот Дэмбский, папин друг,

              Перековеркавший мне имя,

              Я дал бы, раньше всех наук,

              Урок: ошибками своими

              Таланта не обездарять:

              Ведь Игоря объегорять —

              Не то, что дурня объигорить

              Каким был этот офицер…

              Ему бы всем другим в пример

              Лицо полезно разузорить…

Не знаете? Ой, там мутная история. Какой-то офицер, друг Северянина-старшего, назвал маленького Игоря Егором. Когда Северянин вырос, пожалел, что не может за подобную оговорку врезать тому мужику по морде. Бред, да? Однажды мы возвращались домой, оба были в легком подпитии, и все нам казалось крайне забавным. И вдруг он снова затянул это «Игоря объегорять», и тогда я ему заявила, наконец, что не люблю Северянина, и что, будь он, Северянин, Робертом, а друг его отца по ошибке назвал бы Роберта Адольфом, получилась бы совсем другая строчка: «Ведь Роберта адольфовать…» И тут Роб страшно обиделся, замолчал и отвернулся. Я еще смеялась, пыталась взять его под руку — по-свойски, как это обычно в моем представлении делают мудрые женщины, но он как-то болезненно дернулся. А я отшатнулась: неужто это наша звезда? Неужто актер, который может сыграть что угодно на экране, а в жизни оказывается таким маленьким мальчиком, таким ранимым, таким… Ну, что вам сказать… Таким… живым… И тогда я вдруг тоже ощутила обиду. Обиду и жалость. Но жалость моя к нему была так сильна, что, кажется, с этого момента все и началось. Я обняла его, хоть он и пытался выскользнуть из моих объятий. И неожиданно для себя сказала, что очень его люблю.

Вечером того же дня Роберту доставили в его университетскую квартирку несколько спелых ананасов, апельсины, груши, яблоки, виноград (как на тех невозможных натюрмортах из книги), бутылочку «Вдовы Клико» и другую, «Пайпер Хайдсик», любимого шампанского Мэрилин Монро. Из крошечной кладовки Роберт выкатил сервировочную тележку, нарезал ананасы, разместил фрукты в старых фарфоровых вазочках, поставил ведерко со льдом, а в лед опустил сразу обе бутылки. И вышел за дверь.

Завернув за угол, он убедился, что у ограды стоит велосипед. И нажал кнопку звонка. Дверь почти сразу отворилась, и Роберт увидел свою соседку, аспирантку исторического факультета, которая явно собиралась куда-то идти. Она была одета в иссиня-серое льняное платье макси, с которым неожиданно сочетались приспущенные васильковые носки и белые мартинсы.

[Йохан Лоренц Йенсен (1800–1856) — датский художник, прославившийся благодаря своим роскошным цветочным натюрмортам. В то время, как другие живописцы предпочитали учиться в Италии, Йенсен оттачивал свое мастерство во Франции, в Севре,
на знаменитой фабрике фарфора. И все же, несколько раз знаменитый датчанин писал фрукты. Вот — один из таких натюрмортов: англий­ские розы, фиолетовый вьюн, малина, крыжовник… Ананас спрятан среди других плодов в корзине: яблок, персиков, винограда. Он здесь никто, просто занятный предмет с необычной текстурой. Главное — цветы.
Или другая картина. Сдержанная северная палитра, на переднем плане — лесные орехи, темный виноград, персики. Ананас — только что из теплицы, мы видим крепкий стебель, лихо срезанный наискосок садовником. На заднем плане — виноград, янтарные ягоды светятся, обещая невиданное пиршество. Кажется, только они здесь и съедобны.
 Остальное — утомлено, пожухло. Ну, и, наконец, третий натюрморт. Спелый желтый ананас, тоже на стебле, тоже только что срезанный, — прямо перед нами. Здесь он — главный. Темно-медовая гроздь винограда, виноградные листья, — все возвещает дионисийскую радость. В тени — черная греческая ваза, а в ней — пышные, разноцветные хризантемы, символ осеннего изобилия и долгой жизни.]

— Здравствуйте, — сказал Роберт и улыбнулся своей знаменитой магнетической улыбкой актера немого кино. Он сделал паузу, но соседка ничего ему не ответила, а лишь стояла в каком-то оцепенении, слегка приоткрыв рот. Он заметил, что у нее бесцветные волосы, собранные в небрежный пучок, и такие же бесцветные брови и ресницы. Но вот глаза были крупные, широко расставленные, серовато-зеленоватые, которые Роберт мгновенно про себя окрестил глубокими. — Я ваш сосед, меня зовут Роберт, — он ничуть не был смущен затянувшейся паузой. — Вы собирались уходить?

Аспирантка с усилием сглотнула и смущенно улыбнулась.

— Простите, я немного опешила, увидев вас, — пробормотала она. — Вы ведь тот самый Роберт? Роберт Стриж?

— Да-да, мы с вами соседи, — повторил он. — У вас найдется двадцать минут? — он знал, что против двадцати минут в его компании никто не устоит. Вот если человека спросить, «у вас найдется полчаса», тут еще могут быть сомнения, полчаса — это уже много. А вот двадцать минут — не нашим, не вашим, за двадцать минут можно ничего не успеть, а можно успеть очень многое.

— Двадцать минут? Я думала сходить в кино... — все так же невнятно произнесла аспирантка.

— В кино? — удивился Роберт. — А куда?

— У нас тут есть кинозал... Там сегодня показывают «Клоунов» Феллини... — ее глаза сделались больше и ярче, казалось, она была рада рассказать ему что-то об их университетской жизни. — Вы ведь знаете, что у нас есть кинозал? Там, за библиотекой.

— Не знал. А во сколько сеанс? — спросил он.

— Как раз через двадцать минут, — и она состроила гримаску сожаления.

— А вы идете туда с кем-то? Можно мне присоединиться? Я не видел «Клоунов», хотя люблю Феллини, — и Роберт снова показал свою магнетическую улыбку.

— Вы? Присоединиться? Ко мне? — казалось, аспирантка была потрясена до глубины души.

— Да, можно? — повторил он.

— Ну, давайте... А вам это как? Ничего? — она пожала плечами.

— Я буду рад, — уверенно сказал Роберт.

Так Роберт Стриж познакомился с Олесей Тумановой.

* Да, я вынуждена признать, я любила его. Хоть он мне и казался недалеким и инфантильным. Да и отношения наши продолжались всего ничего. Первый месяц вообще не считается. Потом мы вдруг стали встречаться каждый день. Я его познакомила с Аленой Павловой, это моя коллега, мы вместе занимались Уралом, ее внимание тогда было полностью сосредоточено на Пугачеве, мое — на Ермаке. Мы с ней даже шутили, что нам надо было бы обменяться темами1 … Потом мы как-то отправились в гости к Славницким, Петя тогда защитил диссертацию, и они решили бурно отметить это событие в американском стиле: выпивки сколько хочешь, а закуску все приносят свою, кажется, что-то такое. Надо было видеть, как народ был рад, едва только курьер, тайно заказанный Робом прямо оттуда же, из гостей, вошел в квартиру Славницких, нагруженный гигантскими баулами с пиццей. Никто ничего не понял, большинство решило, что это Петины приколы. Но я сразу догадалась, кто тут отличился. И мне нравилось, что Роб так и не признался, даже когда мы с ним остались одни и я пыталась вызвать его на откровенность. Он все повторял: понятия не имею, понятия не имею. Самое смешное, я потом узнала, что это была любимая фраза его героя из сериала, к которому он тогда готовился… Но я отвлеклась. В общем, он думал прожить в нашем университетском городке всего месяц, а вышло два с половиной. А если бы они тогда все-таки сняли свой сериал, ему бы пришлось жить у нас несколько лет. Помните, нашумевшая история была. Проект назвали «Конец истории», для меня, для Роба… Пророческое название. Хотя и нелепое. Но такой сериал реально бы смотрели все, даже мои коллеги. Задумывали его, вроде бы, как ситком, знаете, вроде «Теории Большого Взрыва», только по-русски. Но потом у нас начался скандал, это было так невероятно глупо, что мне пришлось с ним расстаться. Жалею ли я об этом расставании?.. Честно?.. Ни капельки. Нет, нет, не жалею.

Они брели по липовой аллее, с удовольствием шурша первыми опавшими листьями, ломкими и бесцветными, точно вобравшими в себя тусклый предсумеречный час. Роберт был впечатлен — и фильмом, и университетским кинозалом, его тело еще хранило отпечаток бархатного изгиба кресла и полированного подлокотника. Нос все еще принюхивался к запахам попкорна и сидевшей рядом Олеси, которая, кажется, не пахла ничем. Олеся же лишь отчасти была увлечена фильмом. Все эти ветхие плачущие клоуны, которые рассуждают о том, как было хорошо, когда они были молоды … А знаменитый француз Шоколад на трепетной пленке братьев Люмьеров? — Это было ничто по сравнению с тем, что прямо сейчас происходило в ее жизни. Она то и дело косила глазом, точно испуганный конь, на черноволосого красавца рядом. Как будто сошедшего со старой афиши. Она видела его отчаянным султаном с набриолиненными кудряшками и отчего-то вздрагивавшими ноздрями, ему не надо было говорить, достаточно было просто смотреть на экран. Пожалуй, перед ней было два экрана — один с клоунами Феллини, другой — с кадрами из немого кино, и она точно не понимала, какой фильм все-таки интереснее и необычнее.

Теперь, прогуливаясь плечом к плечу с кинозвездой, Олеся внезапно подумала, что лет через сорок Роберт Стриж станет таким же унылым и жалким, какими стали все эти старики, отдавшие свою душу и свою жизнь цирку. Она попыталась представить пожухлую кожу, тусклые глаза, поредевшие седые волосы. А потом вдруг обратилась к самой себе и увидела и себя — постаревшей, осевшей, скукожившейся.

— Как вам фильм? — наконец спросил Роберт своим прекрасно поставленным голосом. И ослепительно улыбнулся.

— Грустно. И хорошо, — вздохнула Олеся, очнувшись от наваждения, расправив плечи и снова помолодев.

— А вы знаете, что там снимались родители Джеймса Тьерре? Это внук Чаплина, — заметил Роберт.

— Боже мой, я же слышала о нем, — воскликнула Олеся и тотчас же осеклась. Интересно, а Роберт этого Тьерре знает… Наверное, в этом киношном мире все знают всех.

[В девятнадцатом веке ананас перестает быть «королем фруктов» и, словно бы подражая властительнице всего мира, Ее Величеству Виктории, становится «королевой фруктов».

На картине английского художника Джорджа Уолтера Харриса (1835–1912)
мы видим ананас, впервые, должно быть, возлежащий в «миссионерской позе»
среди винограда и яблок.

Свежий, зеленый, слегка сморщенный, лист (вероятно, яблоневый) отвлекает зрителя
от роскошной «королевы». Что это? Намек на грехопадение?
 Или на выбор Париса, столь важный и сложный,

что его запечатлели на холсте, превратив в очередной архетип?..

Так или иначе, здесь ананас теряет свой экзотический аромат и становится
 обыкновенным.

Королева, говорите?.. Скорее, судомойка, задравшая юбки в темном кухонном углу, чтобы отдаться простому зеленщику… Впрочем, по сравнению с Харрисовым же «Натюрмортом с тыквой и ананасом» этот натюрморт целомудрен. Взгляните: тыква разверзла перед зрителем свое эротичное нутро, и хотя ее кожица уже подсохла, сердцевина все еще жаждет быть съеденной. А ананас на этой картине, занимая правую часть полотна, оказывается чем-то бесформенным, обрюзгшим, лишенным ботвы. Художник точно обезглавил какую-то корзину с фруктами и швырнул отрубленную голову на стол…
Однако и здесь на переднем плане — игривый лист, таким не побрезговала бы и Ева…]

— Олеся, а чем вы занимаетесь? — Роберт внезапно остановился и посмотрел ей прямо в лицо.

— На истфаке? — переспросила она. Бархатные, бархатные глаза, даже если он глуп и бездарен, его глаза созданы для того, чтобы наслаждаться их шоколадным бархатом, как, например, можно наслаждаться прохладным лесным водопадом в тропиках или рассветной дымкой в горах. Это просто природа, природа — без страсти, без разума. Без конца.

— На истфаке, — кивнул Роберт.

— Ермаком Тимофеичем, — ответила Олеся, продолжая завороженно наблюдать за этим диковинным зверем — кинозвездой, которая снизошла до общения с ней, простой аспиранткой.

— Он был каким-то казаком? — прекрасное лицо Роберта светилось наив­ным интересом.

— Да, и у него были лебеди, — Олеся это произнесла так, словно бы решила подыграть малышу, интересующемуся историей. — Два умных лебедя, которые предупреждали Ермака об опасности и любили плавать рядом с его лодкой. Ну, это согласно Бажову. Помните Бажова? «Малахитовая шкатулка», «Хозяйка Медной горы»…

— Да-да! — обрадовался Роберт. — Помню! У меня в детстве была такая кассета. «Кольца, серьги, наголовник, брошки, ожерелья!» — пропел он комически высоким голосом. Олеся рассмеялась, а он вдруг спросил: — И что же вы делаете со всем этим?

— С чем?

— С лебедями, с Ермаком.

— А, ну, так я роюсь в архивах, в переписке, в воспоминаниях… Отделяю правду от вымысла… Составляю полную картину, используя научный метод… — она запнулась. Медленно и как бы нехотя они добрели до дома.

— А пойдемте ко мне? У меня есть фрукты. Ананасы. И шампанское, — вдруг предложил Роберт. — Вы мне про Ермака расскажете, а я вам… тоже расскажу. Пойдемте?

— Ну, если вы приглашаете… — задумчиво проговорила Олеся. — Только я ненадолго. А то мне еще доклад готовить.

— Хорошо. Шампанское — это всегда быстро. Это не мартини и не виски тем более, — сказал Роберт и достал ключи. — Прошу.

Через час они все еще спорили. Роберт говорил, что лебедь — это такая же птица, как и, например, сова, и что если сейчас открыть любую литературную энциклопедию, то наверняка найдется с десяток сюжетов, где сова играет важнейшую роль. Олеся возражала, что про сову, должно быть, только Джоан Роулинг и писала в своем «Гарри Поттере». Хотя, конечно, есть еще и сова Афины. А больше она вспомнить ничего не может. Да и дело тут вовсе не в том, много ли в мифах народов мира упоминаний о других птицах. Лебедь для нее лично важен тем, что, выпорхнув из античности («ну, как же, Зевс превращался в лебедя, чтобы совокупиться с Ледой, это же было у Овидия»), он, лебедь, стал важнейшим мотивом народных сказок. Кроме того, тема лебедей связана с христиан­ской мистикой. Вспомним Лоэнгрина, забыв обо всем, вещала Олеся. Лоэнгрин был рыцарем Чаши Святого Грааля и тоже, как и Ермак, плавал на лодке. Только лебеди Лоэнгрина были запряжены в лодку и тянули ее, в отличие от лебедей Ермака, свободолюбивых уральских птиц. А вот что особенно нравилось Олесе, так это то, что лебеди во всех этих сюжетах связаны с интереснейшими женскими образами. У Лоэнгрина — с Эльзой, а у Ермака — с Аленушкой, которая ждала своего любимого всю жизнь.

«Дождалась?» — спросил Роберт.

«Нет», — Олеся покачала головой.

«Шампанского? — предложил Роберт. — Ананас?»

* Все об этом спрашивают. Секс со Стрижом. Секс, секс, секс. Как будто не бывает дружеских связей, партнерских отношений. Какое у нас с ним могло быть партнерство? Хорошо, что вы не в курсе. Или это был вопрос с подвохом? Он же увлекся историей, читал книги. Если честно, редко кто из известных мне гуманитариев способен сейчас так внимательно и быстро поглощать одну книжку за другой. Он увлеченно штудировал литературу по ботанике и работы по искусству античности. Он слушал лекции онлайн, он рьяно спорил с кем-то в комментариях под видео и даже завел дополнительную страничку в Инстаграме — посвященную своему ананасовому увлечению. Ананасы текли к нему в квартиру рекой. Он делал из них салаты и флористические композиции, выжимал сок, варил варенье и даже пек пироги — в этой своей допотопной духовке. Однажды я застала его за тем, что он пытался соорудить из ананаса шляпу наподобие той, которую носила тутти-фрутти-леди Кармен Миранда. При этом он прилаживал верхнюю половинку фрукта — с задорной ботвой — к голове гипсового бюста Сократа, обитавшего в этой старой квартирке еще, должно быть, с середины прошлого века. Сократ не возражал, он был липок и всем своим видом подтверждал недюжинный интеллект и недюжинное смирение. «Господи, Роб, у тебя теперь все здесь в соке», — воскликнула я и взялась отмывать — и журнальный столик, и сервировочный, и несчастный гипс. Но Роб не сдавался. В итоге ему пришлось приклеить ананас скотчем к Сократу и поставить бюст в блюдо с фруктами, скрепленными между собой так же, скотчем, — только для одного-единственного кадра, мгновенно улетевшего в Инстаграм. Помнится, он тут же успокоился, обнял меня, и мы повалились с ним на его жуткую лофтовую кровать, тоже липкую, в пятнах, и занялись любовью, позабыв все на свете — и Кармен Миранду, и Сократа, и ананас.

Вот как это было. Совсем так же, как у всех людей, разве нет? Все очень классично, обыкновенно, и в то же время страстно. Да, это было в меру страстно, как я люблю.

— Ну, как ты там? — продюсер Александр Молчанов звонил каждый понедельник. Голос всегда бодрый, полный энтузиазма. Когда Роберт слышал его, то вспоминал о предстоявших съемках, но не как о чем-то реальном, готовом вот-вот состояться, а как о рваном мутном сне, совсем не убедительном и его не захватывавшем.

— Все хорошо. Сижу в библиотеке. Слоняюсь по парку. Общаюсь с местными, — живо ответил Роберт, не позволяя себе показать свою отрешенность и словно бы пропавшую заинтересованность в грандиозном молчановском проекте.

— Есть кто-то с истфака? — спросил Молчанов.

— В смысле? — Роберт вздрогнул. А что, если их с Олесей уже сфотографировали, а снимок опубликовали в Интернете? «Бывшая кинозвезда Роберт Стриж и его новая подружка Олеся Туманова». «С кем вы теперь, кто вам целует пальцы? Роберт Стриж и аспирантка истфака». «До чего доводят ананасы. Самый привлекательный холостяк России и его новая пассия».

— Твой герой сначала учится, а потом работает на истфаке. Помнишь название ситкома? «Конец истории». Тебе хорошо бы там потереться среди историков, — напомнил Роберту Молчанов.

— А, да. Я трусь, трусь, — Роберт хмыкнул. — Тут у них странные вечеринки. Одна выпивка, еды нет. И все говорят о каких-то восстаниях.

— О каких восстаниях?

— Ну, о Пугачеве… или о Стеньке Разине… Так, как будто бы эти восстания подняли их родственники. Причем не предки. А именно родственники, друзья. Как будто бы эти восстания произошли вот буквально несколько лет назад.

— Отлично, подмечай там все. Тебе пригодится. У тебя там как раз тема… По сценарию. Не помню точно. Но что-то очень древнее. Киевская Русь, что ли… Не помню. В общем, как теперь говорят, «битва финикийцев с печенегами2». Так что тоже там старайся говорить о прошлом как о настоящем.

— Хорошо. Очень мешает кино, — вдруг признался Роберт.

— То есть, мешает?

— Трудно говорить о чем-нибудь еще. По-хорошему могу — только о кино.

— А, ну, это ничего. Это же не шпионское задание. А просто упражнение на внимание. С остальным потом ты справишься, ты же Роберт Стриж.

— Я Роберт Стриж, — покорно повторил Роберт.

— Вот именно. Так что подготовка идет, я на связи. Звони, когда хочешь», — и Молчанов повесил трубку.

Словно голос из другого мира. Может быть, Роберту пора съездить в Москву, развеяться? А то так недолго и одичать. И хотя три недели пролетели стремительно, он настолько вжился в роль обитателя университетского городка, что едва помнил свою настоящую жизнь, жизнь знаменитого актера Роберта Стрижа.

[Сирень… Пионы… Розы… Гортензия…

А вот для французов ананас так и оставался мужским плодом, красавцем, барином, настоящим хозяином Парижа. Недаром его стремились рисовать певцы парижской жизни, такие, как Луи Мари де Шривер (1862–1942), любитель
 Гран-Бульваров и цветочниц.

Груши… Яблоко… Грецкие орехи… Апельсины…

Вот — его натюрморт: пышный букет, фарфор,

фрукты — румяные, женственные, телесные.

И среди них — ананас, кажется, единственный мужчина,
да еще и с растрепанной шевелюрой,

которую так хочется прибрать, заплести в косичку, спрятать под упругий фетр!

Инфантильная композиция, наивные краски, почти что пошлость,
в полушаге от пошлости…

Но как же изобильно!

И здесь ананас — готов. Он ждет. Он участвует в пиршестве на правах не столько еды, сколько того, кого сажают во главе стола, кому отдают почести, кого воспевают.]

Однако Москва его не утешила. Она казалась такой родной, такой уютной и в то же время слишком молчаливой. Нет-нет, здесь все было по-прежнему: и толпы людей, и массивные здания, и широкие улицы. Но в очертаниях домов, в густых тенях переулков словно бы чувствовалась какая-то пожухлость, какая-то тишина отчуждения. Как будто бы Роберт оказался не в своем любимом городе, а во внезапно ожившем старом фото любимого города: пленка давно поблекла, все лица кажутся странными, все движения — прожитыми много месяцев, а то и лет, назад.

«Без меня тут все изменилось», — думал Роберт, подъезжая к своему дому на Садовом кольце и почти не узнавая ни двора, ни подъезда, ни юные деревья, посаженные весной и все еще заботливо завернутые в защитные соломенные циновки. Побыв в городе несколько дней, заехав к Молчанову, посетив свой любимый ресторан «Турандот», согласившись на интервью и сразу же отменив его, Роберт вернулся в университетский городок с каким-то непонятным облегчением. Ему казалось, что он сбежал из Москвы, и не понимал, почему бежит, зачем. И надолго ли.

* Иногда он уезжал в Москву, и мне становилось пусто и весело. Я понимала, что он слишком плотно проник в мою жизнь, что я слишком много думаю о нем, что много трачу времени на наше общение. Конечно, видеть его — это всегда было чем-то для меня завораживающим. Чувствовать, что он принадлежит мне, чувствовать, что я сейчас для него — целый мир… Мне это очень льстило. Но когда он покидал меня, я, наконец, становилась самой собой. Я с удовольствием погружалась в работу. Правда, после его квартиры моя мне казалась какой-то скучной, я не любила в нее возвращаться. Хотя здесь все было привычным, и кое-что мне удалось там устроить по моему вкусу… Но все же в ней не было какого-то особого блеска. Да, у него тоже было много вещей, оставшихся после Соломона Яковлевича, предыдущего владельца. Но все же Робу удалось даже этим обшарпанным предметам придать особый шик. На старом буфете как-то взгромоздился крупный красный бык из папье-маше, сделанный другом Роберта, дизайнером Арифом Рзаевым. Старая эмалированная раковина обрела хромированную раму и длинный светильник, который теперь висел прямо над ней и был похож на душ, источающий струи света… Что там еще… Да всего и не перечислишь! Но что это я. Я же хотела рассказать о другом. Да, вспомнила. Я возвращалась домой, хотя мой дом теперь мне казался неинтересным и каким-то холодным. Садилась за ноутбук. Роб обычно отсутствовал дня два-три, так вот, за это время я успевала настолько продвинуться в своих исследованиях, что мне потом было жалко, когда он возвращался. Мне все время казалось, если бы его не было еще несколько дней, или, может, неделю… Я бы успела дописать свою диссертацию. Правда, конечно, потом я показывала свои заметки Игорю Петровичу Мишину, моему научному руководителю, и он, удовлетворенный, давал новое задание, которое мне сразу же казалось невыполнимым. До тех пор, пока Роб снова не отправлялся в Москву. Напомните, а вы хотели знать, что он делал в Москве, да? Меня снова занесло. Понятия не имею, что он там делал. Мне кажется, ничего особенного. Просто болтался по клубам, наверное. Вспоминал былое…

Каждый день Роберта начинался с посещения библиотеки. И хотя он без сомнения мог брать какие-то книги домой, все же пребывать в особом библиотечном пространстве, созданном именно для чтения, казалось ему естественным и важным. Продолжая исследовать ананасовую тему, Роберт вдруг выяснил, что впервые ананасы были описаны испанцем Педро де Сьеса де Леон, который в 1553 году издал первую часть своего фундаментального труда «Завоевание Перу». Именно в этой, первой, части и упоминается ананас. Севилец де Леон писал о роскошных гранатариях — садах, которые раскинулись в захваченной испанцами части Перу, страны, где росли и привычные для европейца апельсины и инжир, и экзотические фрукты, такие, как гуайява, авокадо, и, как сам автор отмечал, «душистые» ананасы. Или вот, еще де Леон рассказывал о касике Нутибара, индейском правителе одной из перуанских провинций. Его носилки, отделанные золотом, всегда покоились на плечах самых знатных жителей этой местности. И именно там, в Нутибаре, особенно почитались и всегда подавались к столу аристократов «ароматные» ананасы.

Роберт читал запоем. Ему даже не хотелось обедать. Позже он изучит себя в зеркале и придет к выводу, что от чтения его телу гораздо больше пользы, чем от спортзала. В конце концов, его герой не должен быть накачанным красавцем, образ ученого, — впрочем, весьма миловидного и, конечно же, не слишком умного, — вот что ему нужно.

[Портреты, написанные другим англичанином, Фредериком Уильямом Элвеллом (1870–1958), отличаются статикой и драматизмом. Но особенно интересны его картины, изображающие застолья. Несколько раз за свою творческую жизнь Элвелл обращался к теме одинокой трапезы. Среди этих картин есть и та, на которой изображен ананас:
«Дворецкий с бокалом портвейна». У этой картины есть и второе название: «Тот, кто умеет ждать, получает все». Обслужив господ, дворецкий может поужинать в благодатной тишине. Пожилой человек, уставший от условностей праздничного вечера, наливает себе портвейн. Перед ним — кофейник, блюдце с лесными орехами и фруктовница с виноградом, апельсином, ананасом. На переднем плане — тарелка, в ней оставленная кем-то котлета, нежащаяся в желтоватой подливе. Бокал с водой. Миска для омовения рук.
Небрежно брошенная накрахмаленная салфетка. Кто здесь был? С кем бы он, дворецкий, мог разделить свою одинокую трапезу? Может быть, с самим художником?.. Или?..
А что, если дворецкий вспоминает о какой-то женщине, которую так долго ждал.
На это намекает пара зажженных светильников, расположенных по правую руку от старика. И тогда ананас, торжественно возлежащий в центре стола, обещает позднее, но изысканное наслаждение.]

И он все ближе оказывался к тому, кем он должен был бы стать — минимум на пять лет, судя по планам продюсера Александра Молчанова. Дурачок, случайно попавший в университет, так же случайно ставший отличником, а потом — как по волшебству защитивший диплом. И никто не подозревает, что он дурачок и что ничего не смыслит в науке. Его приглашают на большие международные конференции, но и там он каким-то образом выплывает. Словно за него взялись невидимые феи, которые ночами причесывают его прекрасные кудри, делая непотопляемым везунчиком, ослепительным счастливцем, хотя на самом деле он бездарь, полное ничтожество.

А между тем у Роберта была теперь такая фея, и она действительно делала его кем-то особенным. Почему вдруг ему понадобилась ее поддержка? Разве он сам не знал, что потрясающ, всесилен и невероятно удачлив? Оказавшись на территории университетского городка, он словно бы лишился своей привычной уже волшебной силы, которая вела его по сверкающей ковровой дорожке, по прозрачным лентам ночных клубов, сквозь неоновые гирлянды, к славе. Как в тяжком сне, он забыл обо всем, что было для него обыденно и дорого. И смиренно принял новые условия жизни, оказавшись при этом на самом ее дне, и в то же время под пристальным вниманием новой среды и вроде бы вполне дружелюбных чужаков — ее обитателей. Они изучали его, он — их. Это взаимное разглядывание не прекращалось ни ночью, ни днем. Днем местом действия оказывались библиотека и парк. Ночью — кинозал, чужие гостиные, и — спальня самого Роберта, в которой теперь царил запах феи, звук феи, вкус феи и ее угловатые формы — совершенно приземленные, но такие желанные.

Однажды он ей признался. Он чувствовал себя так, словно заключен в аквариум, вокруг которого стоят другие аквариумы. И там, на их стеклянных стенах, налипли наблюдатели. Усатые, как сомики, яркие, как золотые рыбки, едва приметные, как гуппи. И сам он, Роберт, Роб-рыбка, застыл на границе своей стеклянной тюрьмы. И изучает виды и чуждые ему тела.

— Мы как в зоомагазине. Я в этом университетском городке — как животное на продажу. Правда, — он закидывал за голову руку, невзначай проводя пальцами по волосам и проверяя, не слишком ли они растрепались. — Я всегда мечтал так жить. Но сейчас я не уверен, что выдержу. Мне кажется, любой может выкупить меня отсюда. Главное — не продешевить.

* Я вообще не понимала, о чем он. Все эти его метафоры. Путаные, как и само его сознание. И главное — постоянно о деньгах. Зоомагазин, выкупить, продешевить. Можно было подумать, что ему не хватает денег, вот он о них и говорит. Но нет. Он говорил о них именно потому, что у него их было много, слишком, наверное, много. Для мальчика из интеллигентной семьи. Говорят же, о деньгах грезят и богатые, и бедные. Все равны перед деньгами — прямо как перед черным всадником на черном коне… А еще, все равны перед болезнью и перед усталостью. Я все время ощущала в Робе такую странную усталость, какая сквозит в людях, когда они, наконец-то, едут в отпуск. Это одновременно и живость, и заинтересованность в окружающем, и готовность общаться… И апатия, когда они вдруг предчувствуют скорый конец — солнца, моря, пейзажей. Поначалу я понять не могла, откуда у Роба эта апатия. Человек обеспечил себя на всю жизнь, а теперь развлекается, как хочет. И только потом я поняла: он на работе. Я не знала этого, но чувствовала. А позже он мне сознался. Он готовился к новому большому проекту, поэтому и поселился у нас, в университетском городке. Это был не отдых, не осуществление мечты. Это была серьезная актерская задача. И как же мне было дико, что он взялся за ее выполнение с таким рвением, что в конце концов подтвердил свой статус знаменитости. Только уже не со знаком плюс, а со знаком минус. Во всяком случае, у нас, в универе.

Несмотря на свою ломку, на не слишком удачные попытки осмыслить происходящее, Роберт, тем не менее, действительно начинал вживаться в роль книжного червя, парня, совершенно чужого университету и при этом мечтающего о научной карьере. Интересно, что там было в сценарии... Молчанов упомянул, что идиот поначалу учится, затем неожиданно поступает в аспирантуру… Защищает диссертацию, становится преподавателем. И все знают, что он идиот, и он сам тоже знает. Но ему чертовски везет, его диплом списан, но рецензенты и комиссия случайным образом оказываются некомпетентными. То же происходит и в аспирантуре, и потом, потом. Противников идиота в последний момент вызывает начальство, и они просто не присутствуют на его выступлениях и защитах. Кто-то попадает в пробку, другие — в больницу. И наш идиот триумфально движется по карьерной лестнице, и становится ученым с мировым именем.

Триумфально. Это Роберту нравилось. Ему нравилось слово «триумф», в этом слове было что-то и от премьеры, и от аплодисментов, и от обжигающей, пестрой ночи, когда клубная музыка шумит, как морской прибой, после длительных оваций. А теплые ресторанные бра умиротворяют — после пронзительных театральных прожекторов.

Роберт ощутил укол ностальгии. Москва, клубы, веселье, счастье от того, что тебя все узнают, что все хотят с тобой приятно проводить время, и что всем наплевать, какие у тебя в голове мысли, какие бездны и какие сокровища заключены в твоем сердце.

Теперь же — все иначе. И золотистый свет в библиотеке, и обыкновенный режим обыкновенного человека (утром — завтрак, днем — обед, вечером — ужин, а ночи словно бы и не существует вовсе), и тишина вокруг, и невозможность предаться радости, огням, смеху. «Ананасы в шампанском! Это пульс вечеров!» Строчка из Северянина не давала ему покоя, она манила его, она сияла — причем не так, как другие строчки, не из книги, не с экрана телефона, — а откуда-то издалека. Там, в этом неопределенном, подернутом дымкой, далеке стояли синеющие горы Голливуда, там громоздились сласти, новогодние подарки и давно потерянные детские игрушки, — и все это освещали неоновые кинематографические огни мотелей и реклам. А еще там были женщины. Много женщин, подлинные городские одалиски, современные нимфы и музы, восхищенно смотревшие на него, Роберта Стрижа, томно подергивавшие обнаженными плечами и взбрыкивавшие острыми бледными коленями. Эти потусторонние существа издавали ноющее стрекотание, которое стало неотъемлемым саунд­треком к ночным похождениям суперзвезды.

В новой, университетской, жизни Роберта царила тишина. И потому так особенно ценны были здесь любые звуки. Шелест листьев — как и шелест страниц, рвущиеся волокна фруктов — как и влажные звуки секса, звон посуды — как и треньканье телефона, такое желанное, напоминающее Роберту о том, другом мире, оставленном, но любимом.

[Русские художники очень любили рисовать ананасы.

Перед нами — натюрморт Натальи Гончаровой (1881–1962). Ананас здесь — словно чья-то недорисованная вихрастая голова. Пестрая скатерть, венский стул. Лимон, похожий на какой-то невнятный лепесток, груша, напоминающая
 мужской орган, а здесь, справа, нечто темное, может быть, это артишок?

Венский стул, занавеска. Пожалуй, самое динамичное здесь — ананас и скатерть.

Они словно подпевают друг другу, подтанцовывают,
прислушиваясь к звукам каких-то далеких тамтамов...]

И вдруг все изменилось.

Наступил сентябрь, в городок вернулись студенты, людей в парке стало больше, и люди эти были очень юны и очень красивы. Прохлада позволила Роберту носить свитера, и он все чаще отождествлял себя с западными преппи — интеллектуалами, предпочитающими мягкие ткани, вельвет, бархат и трикотаж. Вопреки предположениям продюсера Молчанова, бывшая кинозвезда Роберт Стриж совершенно перестал ощущать себя чужаком в университетской среде. И он все меньше понимал, как ему сыграть роль идиота, если его здесь никто не держит за идиота.

Олеся ввела его в свой научный кружок, они теперь два или три раза в неделю ходили на какие-то мероприятия. Иногда это были презентации или доклады, но чаще — просто встречи (с последующим распитием алкогольных напитков прямо здесь же, в аудитории, которую администрация университета предоставляла молодым ученым именно для этого, то есть для тусовок), а порой и в гости — все к тем же коллегам Олеси, Славницким. К Роберту все уже привыкли, хотя по-прежнему с удовольствием слушали его истории о съемках — и на Мосфильме, и в Голливуде, а его мелодекламаторские выступления с поэзией Северянина (а заодно и других поэтов Серебряного века) стали любимым развлечением преподавателей истфака. Роберт очень быстро понял, что подобная поэзия давно уже никого не увлекает, а потому научился подавать это блюдо с такими вкусными паузами и с такой острой мимикой, что слушатели буквально покатывались со смеху и бурно аплодировали после каждого стихотворения.

Как только Роберт принимался за чтение, Олеся старалась себя чем-нибудь занять. Она совершенно откровенно не выносила этих его выступлений. Разложить бутерброды, расставить одноразовые стаканчики и налить в каждый немножко водки с томатным соком, аккуратно посолить и поперчить эту якобы «Кровавую Мэри», разложить салфетки (хотя зачем бы их вообще надо было раскладывать)… И — в конце концов — посидеть в телефоне, чтобы только не смотреть на своего возлюбленного, жадно продающего свой талант за внимание и уважение.

На одном из таких вечеров у Роберта завязался любопытный разговор с некой гостьей. Как выяснилось, она была инспектрисой на историческом факультете. Невероятно высокая, жилистая, с гладким лицом и в то же время с какими-то необычно старческими чертами: маленькими, острыми, совершенно разными глазами, крючковатым носом и неестественно крупным ртом, — инспектриса выглядела очень театрально. На ней было надето что-то плиссированное и пышное, а на розовой коже особенно ярко блестели золотые цепочки. Она назвалась Лорой и тут же закрутила Роберта в какой-то водоворот светской беседы и смеха, и Роберт с удовольствием поддался этому движению и шуму. Лора явно обладала особым талантом общения, и скоро к ним стали присоединяться и другие гости. Наконец, когда хохот и болтовня достигли своей максимальной точки, Олеся оторвала взгляд от телефона и, слегка обеспокоенная, приблизилась к ходившей ходуном компании, заворачивавшейся вокруг Роберта и Лоры наподобие торнадо. Олеся надеялась, что сейчас эти бодрые завихрения притянут ее, прибьют к Стрижу, но не тут-то было. Лора, продолжая шутить, повела своим крючковатым носом по ветру и, словно обнаружив соперницу, стала оттеснять Олесю, развернув спираль толпящихся в обратную сторону. Олеся засуетилась, но так и не поняла, в чем дело, и решила обойти компанию, чтобы подобраться к своему возлюбленному с другой стороны. Но и тут — не вышло. Олесе это показалось странным. Она решила не сражаться за внимание Роберта и двинулась навстречу очередной «Кровавой Мэри».

[Анри Матисс не раз обращался в своем творчестве к теме ананаса. На одном из натюрмортов мы видим розовую скатерть, а на заднем плане — ширму с крупными розовыми цветами. Ананас лежит в миске, это просто фрукт. Он свергнут с пьедестала, он больше не является ни «королем», ни «королевой». Он — рутинная еда, такая же, как омлет или бутерброд с ветчиной, который французы называют «крок-месье». Возможно, его даже никто не хочет есть — так надоел этот невзрачный фрукт, словно бы покрытый чешуей. Такой ананс рискует просто испортиться — здесь же, в вазе, на этой розовой скатерти. А потом — отправиться на самую обыкновенную парижскую помойку, кормить крыс. Но вот позже, спустя годы, Матисс внезапно начинает, как и прочие художники, поклоняться ананасу. И — вуаля, перед нами новый натюрморт. Снова — розовая скатерть, а ширма уже —
 с голубыми цветами. Ваза, фрукты, акцент — на лимонах с сочными темно-зелеными листьями. И — внезапно — ананас, упакованный, как драгоценность,
 в плетеную шкатулку, в мягкую стружку, чтобы не испортился. Нет, не «король». Но — «лучший друг девушек»…]

Между тем Лора восхищенно перечисляла фильмы, в которых, по ее словам, актер Стриж блистал, и то и дело подшучивала над ним, дескать, уйти из кино во цвете лет — все равно что оставить женщину возбужденной, но так и не довести ее до оргазма. Роберт смеялся своим бархатным смехом, слегка прикрывая идеальными ресницами идеальные глаза. Наконец, Лора спросила его, чем именно он занимается в университетском городке, ведь ее знакомая, библиотекарша, говорит, что «наша кинозвезда» проводит долгие часы за чтением книг и выписыванием каких-то сведений в толстую тетрадь. И в этот момент двигавшаяся вокруг Стрижа толпа почему-то остановилась, и в случайной тишине прозвучал красивый голос Роберта:

— Ананасами.

Гости взревели, кто-то аплодировал, кто-то смеялся, кто-то схватил Роберта за плечи и стал радостно трясти его. Лора стояла, вытаращив на актера свои маленькие бесцветные глазки, а затем взвизгнула:

— Ананасами?! Вы собираетесь ими торговать?!

Роберт рассмеялся:

— Пока — нет! Я собираюсь перевернуть историю!

Подвыпившая профессура снова зашумела. От веселой компании отделился молодой человек, одетый в джинсы и майку с портретом Хью Лори и надписью «Доктор Хаус: все врут». Как раз в этот момент Олеся стояла, облокотившись о дверной косяк, и потягивала свой коктейль. А потому она смогла увидеть, как незнакомец проскользнул в прихожую и позвонил оттуда своему нанимателю.

На следующий день заголовок на первой полосе таблоида «Москва-495» гласил: «Стриж снова сядет за парту». Впрочем, сама статья была дурно написана и безбожно врала. В ней утверждалось, что Роберт собирается поступать на истфак и надеется там изучать аграрную реформу Столыпина.

— Я думаю, надо это проигнорировать, — Молчанов был особенно энергичен. — Пусть себе врут что хотят, главное — они даже и не подумали докопаться до сути.

— Но я толком и не знаю, кто такой Столыпин, — возмущался Роберт.

— Да какая тебе разница. Знай, живи в свое удовольствие, тусуйся, ешь ананасы, рябчиков жуй!

— И долго мне так? — вдруг спросил Роберт. Только сейчас он ощутил, как тяжело ему принять эту спокойную, университетскую жизнь.

— Делаю, что могу. Сценаристы тут меня подвели, а режиссер вконец сторчался.

— Какая ирония. Режиссер Кокосов переборщил с кокаином, — хмыкнул Роберт.

— Не говори. Придется теперь упрашивать Травникова, — произнес Молчанов и тут же громко захохотал.

— Да уж. Смотри, чтобы и он не того…

— Травников — никогда. Он же у нас трезвенник, весь такой, йога, ЗОЖ, медитации…

— Ладно. Я жду. Но ты там все-таки не затягивай, — попросил Роберт.

На том и закончили. Однако тут же раздался другой звонок. Это была Лора, инспектриса с истфака.

— Роберт, это вы? Мы вчера не договорили. А тут еще эта публикация, и как им не стыдно!

— Здравствуйте, кто это? — удивился Роберт.

— Лора, помните меня? Ваша поклонница. И по совместительству инспектор пятого курса исторического факультета!

— Ах, да-да, конечно, очень приятно, — Роберт расплылся в поддельной улыбке. Его все еще не покидало ощущение, что он тут завяз, и от этого ему было как-то не по себе.

— Я прочитала, что вы планируете учиться на истфаке. Неужели это правда? — щебетала Лора, и Роберт сразу представил себе ее маленькие глаза, старушечий нос, золотые украшения и крупные розовые губы. Гленн Клоуз! Вот кого она ему напоминала! Вылитая Гленн Клоуз!

— Нет, нет. Меня не так поняли, — мягко произнес Роберт. — Я просто готовлю доклад.

— Доклад? Вы меня не устаете удивлять! — воскликнула Лора. — А что за доклад, для чего?

— Для вашего истфака, — просто сказал Роберт.

— То есть? Для какого курса? Или, может быть, вы думаете участвовать в нашей научной конференции? Мне кажется… — тут Лора замешкалась, — мне кажется, я могла бы вас представить научному сообществу, даже если вы не будете делать никакого доклада, а просто посетите наши мероприятия, всем будет очень приятно! Да и для факультета это хорошо, мне кажется, в будущем году у нас среди абитуриентов будет аншлаг!

Вечером того же дня Роберт рассказывал Олесе о предложении Лоры и несколько раз с таким упоением повторил слово «аншлаг», что Олеся в конце концов не выдержала.

— Да они хотят на тебя привлекать платников, зуб даю, — сказала она.

— То есть? — Роберт застыл. Он лежал на фисташковом белье в расстегнутой белоснежной рубашке, совершенно голый, с бокалом шампанского. И Олеся не могла не любоваться его телом — гладким, холеным, с блестящими завитками волос. Черный, зеленоватый, золотистый, — это было похоже на картину. Если бы она была художником… Впрочем… Она добыла свой телефон и посмотрела на Роберта через глазок камеры. Внезапно тот подпрыгнул, схватил простыню и застыл, завернутый в нее, скукоженный, словно сложившись вчетверо. Олеся устыдилась и одновременно почувствовала себя оскорбленной.

— Ты мне не доверяешь? — протянула она, не понимая, ссориться с ним, уходить, хлопнув дверью, или же пожалеть, обнять, сварить ему кофе. Роберт молчал. Затем отпил из бокала почему-то не разлившееся шампанское. Еще отпил. А потом встал, повернулся к ней спиной и принялся медленно и четко одеваться — так, словно выполнял какое-то задание. Скажем, готовил по рецепту слоеный торт, паковал чемодан, чтобы отправиться в долгое путешествие, собирал автомат на экзамене по военной подготовке…

* У меня очень мало его фотографий. Если вам нужно для публикации, попросите его директора, он вам пришлет. Он не любит сниматься. По мне, так он всегда получается великолепно, хотя сам вечно недоволен: то свет не такой, то у него морщины видны… Смешно. Вы ведь согласны, у Роберта Стрижа в любом освещении — идеальное лицо! Кстати, он никогда не пользуется косметикой. Да, для съемок, — без сомнения, они там все намазаны толстым слоем тональника. А вот в жизни… Но такую гладкую кожу я видела только, наверное, у детей. И у кукол. Хотя… Прошу вас, не надо никаких домыслов, например, что он был моей куклой, или что я с его помощью пыталась проработать какие-то свои детские травмы. Не будете? Я на вас надеюсь. Подтвердить? В смысле, подтвердить? Я разве должна подтверждать, что мы были вместе? Это и так все знают. И сколько было тому свидетелей, все наши знакомые, университетские, профессура, студенты. Все знали. Да и продюсер Александр Молчанов знал, Роберт ему сказал. Знаете Молчанова? — Спросите у него. Нет, я его никогда не встречала. Я ведь до поры понятия не имела, что Роберт будет сниматься в каком-то сериале. Я полагала, что он и впрямь «ушел от мира» и собрался жить университетской жизнью. Если бы он хотел сниматься, мне кажется, сюда бы постоянно кто-то ездил, названивал, да и ему самому приходилось бы кататься в Москву и обратно. Но с этим было действительно глухо. При мне к нему никто не приезжал. Молчанов звонил крайне редко, словно бы по старой дружбе. Честно говоря, я даже удивлялась: вот была мировая звезда, и нет ее. Все забыли. Нет, мы, конечно, видели какую-то ерунду в соцсетях, иногда вместе смотрели всех этих влогеров… Но, слава богу, у нас закрытая территория, так что подобной шушере трудно было проникнуть в универ. Отсюда, должно быть, полное ощущение изоляции. Да, и мне как-то некогда было особо следить за чужими людьми, которые без ума от Роберта, вы же знаете, я занималась своей диссертацией. О чем? А вам правда интересно?..

Лора устроила так, как обещала. В конце сентября в главном здании старинной усадьбы, где находились три гуманитарных факультета, открылась большая конференция, посвященная изучению исторических источников и, в частности, работе с фальсифицированными источниками. Мероприятие обещало быть тихим и рутинным, но внезапно стало словно бы тяжелеть с каждым днем заседаний, обретая подозрительный вес среди непрофессиональной аудитории и превращаясь в жуткий исторический скандал.

Началось все с невинных, казалось бы, репортажей альтернативных влогеров, которые смогли как-то пробраться на конференцию.

— История всегда была ангажированной наукой, — вещал на ютьюбе тот, кто называл себя Президентом Гадюкино. — И скромная конференция на историческом факультете в университетском городке, куда удалось проникнуть вашему покорному слуге, это только доказала, — добавлял он и раскланивался, снимая свою знаменитую шляпу с полями и поводя ей на манер киношных мушкетеров.

— Эти люди заставляют нас учить и переучивать одни и те же уроки, то симпатизируя почившему — не побоюсь этого слова — Совку, то — бандитским девяностым, — влогер Аниска говорила резко, звонким мальчишечьим голосом, порой явно перебарщивая. — Фальсифицированные источники? Да господи боже мой, представители современной исторической науки верят, что такое было возможно только в Средневековье. Однако все мы знаем», — тут Аниска подмигивала, особым образом кривя губы, накрашенные яркой помадой. — Что на глазах наших родителей менялась историческая парадигма, а заодно и конъюнк­тура, и тенденции в школьном образовании, — долгий взгляд в камеру, крупный план, крупнее, крупнее, на экране — только влажные красные губы: — Сплошное! Вранье! Всю историю! Истории! Кто же виноват? Шок!

От них не отставали и те, кто пристально следил за судьбами мировых звезд. При этом все внимание было сосредоточено на появлении в ученом сообществе актера Роберта Стрижа.

— Зачем этот умник поперся на научную конференцию? — жеманно вопрошал Кинодроч в своем глянцевом до слепоты влоге. Эту серию он снимал в отутюженной тройке, с галстуком, на котором угадывались очертания банки супа «Кэмбэлл». — Вчера он завоевал Голливуд, сегодня завоюет науку, а завтра начнет запускать в небеса обоймы сияющих спутников?!

Мадам Батхэдфляй всегда старалась добыть инсайдерскую информацию, а потому заговорщическим тоном сообщала: — Мне тут рассказали, что Роберт нашел себе возлюбленную и что она именно с исторического факультета. Тот удивительный случай, когда человеку, у которого, казалось бы, все есть, потребовался союз по расчету, — и добавляла: — Богатые тоже плачут! Деньги, мировая слава, квартира в центре, — ничего не значат. Если ты всю жизнь мечтал о карьере ученого! А на самом деле, ты тупой, тупой, как Буратино! — тут ее татуировка в виде бабочки, нанесенная на губы, начинала трепетать. — Кстати, тут в одной газетенке написали, что Стриж занялся изучением Столыпинской реформы. Так вот. Это неправда! Его цель, как мне сообщил мой информатор из университетского городка, украсть и присвоить себе работу аспирантки истфака Олеси Тумановой, посвященную истокам мифа о Данае!

Ну, и завершала этот бредовый парад Марина Соснова из «Московского Ценра», явно симпатизировавшая Стрижу. «Когда Роберт Стриж ушел из кино, все были поражены до глубины души. Бывших кинозвезд, как бывших полицейских, просто не бывает. Когда Роберт Стриж поселился в университетском городке, все удивились еще больше: из пентхауса на Парке Культуры в крошечную профессорскую квартирку, набитую старой рухлядью? — Люди просто так не переезжают! Но когда недавно прошел слух о том, что Роберт Стриж увлекся исторической наукой, тут уж даже у самых ярых троллей кончились слова! Если бы мне рассказали подобную же историю, только не о Стриже, а о ком-то другом, я бы решила: вот человек эволюционирующий, стремящийся найти себя, найти свой собственный путь, человек, способный к внутренним трансформациям! Но, если понимать, кто такой Стриж, если вспомнить его активное участие в столичной ночной жизни, его склонность к эпатажу, его поверхностность, — то хочется задать вопрос: что случилось, Роберт?»

Наконец, на конференцию неожиданно заявились журналисты с частного телеканала «Россия-оффтоп». И это произошло ровно в тот день и час, когда, последовав совету Лоры, а заодно и уступая настоятельным просьбам организаторов конференции (среди которых был и научный руководитель Олеси Игорь Петрович Мишин, и подруга Олеси, аспирантка Алена Павлова, писавшая диссертацию по восстанию Емельяна Пугачева), Роберт согласился выступить.

* Ну, это было нечто. Роберт знал, что его попросят выступить, и потому он готовил настоящую речь. Помогала ли я ему? — Помогала, признаюсь. А вы бы помогали вашему любовнику, которого ни с того ни с сего пригласили на научную конференцию? В конце концов, он не хотел выглядеть там идиотом. И, кроме того, мне показалось тогда, что то, что он хотел произнести, действительно имеет смысл. Разумеется, он мог бы сказать что-то вроде, «как мне нравится жить в университетском городке и общаться с самыми передовыми учеными в области гуманитарных наук». И это бы, конечно же, сработало. Но к тому моменту он уже полтора или два месяца только и делал, что читал, читал и читал самую разную литературу в библиотеке. Вам может это показаться смешным. Люди диссертации годами пишут, а тут — какой-то выскочка взял и накатал доклад, посидев несколько недель в библиотеке! Да, к тому же, не очень понятно, умел ли он читать, вернее, читал ли он хотя бы одну книгу до тех пор. Дело в том, что его как будто бы обуял какой-то гений. Не злой, но и не добрый. Это была судьба. В том смысле, в котором обычно говорят, «это был рок». В самый первый день, нацепив на себя невозможные запонки в виде ананасов, он ляпнул библиотекарше, что хочет читать всю литературу об ананасах, и стал ее читать. Сначала от смущения, затем — обнаружив несоответствие в самых разных картинах с ананасами, то есть не в картинах, а в датировке этих картин, — он вдруг увлекся. И принялся собирать все, что только мог, об ананасах, одновременно описывая те самые картины. И пришел к ошеломляющему выводу. Если на мозаике из Помпей изображены ананасы, — значит, Помпеи погибли уже после Колумбова открытия Америки! Понимаете, это же сенсация. Вернее, это могло бы быть сенсацией, если бы он все сделал правильно. Но он не учел очень много чего. Дилетант, что с него взять. Действительно, недоучка, наглец, возомнивший, что может обнаружить такое дурацкое несоответствие в датировке, которое до сих пор не было замечено ни одним ученым, ни одним специалистом по античной истории! Да, я ему помогла подготовить доклад. Но я бы не хотела подробно рассказывать о своем участии. По сути, он просто говорил, что делать, показывал записи, и я в итоге составила презентацию с указанием библиографии. Вы знаете, он на меня производил в то время такое сильное впечатление, что мне было все равно, чем именно мы занимались. Мне важно было, что мы вместе. Что ж, бывает. Просто голову потеряла от любви. То есть от влюбленности, конечно же.

[Натюрморты Ильи Машкова (1881–1944) — настоящая ананасовая драма.
 Это судьба короля, то возлежащего на дореволюционном блюде в окружении подданных — яблок, персиков, груш и других фруктов, то пирующего с рыцарями-тыквами.
Бледно-рыжий рыцарь с круглыми боками и его друг, серовато-зеленый, точно два уральских самоцвета (привет, Олеся!), кажется, вплотную придвинулись к ананасу, придерживая его, чтобы он не упал (или не сбежал?). На переднем плане — виноградные грозди, крупные, перезрелые, пьянящие, они соблазняют зрителя своим туманным блеском. Кто они? Придворные? Или повстанцы?.. Точно такая же композиция у Машкова была с серыми камнями (вместо тыкв) и огромной шишкой (или, все-таки, ананасом?)… Но что здесь произошло? Король стал простолюдином, хотя его соглядатаи были повержены? Прощай, героическое прошлое его величества ананаса! Отныне перед нами — просто фрукты. Два почти что реалистичных ананаса, от одного осталась уже половинка, дольки истекают соком, другой застыл в ожидании своей судьбы. Апельсины, бананы, сахарница, — здесь все кажется аппетитным, помпезным, и все же это не просто красивые безделушки, как у Матисса или Гончаровой. Фрукты Машкова — еда, достойная того, чтобы ее воспевали, ее жаждали, ею наслаждались.]

Переживание провала было внове для Роберта. Он никогда ничего подобного не испытывал. И теперь с изумлением ощущал свой крах в большей степени физически. Жар, спутанность мыслей, чувство, что вокруг — очень сухой воздух, настолько сухой, что хочется почесать глаза, распахнуть окно, вдохнуть всей грудью влажную октябрьскую дымку. Позже он пытался восстановить события того вечера — вечера своего выступления, — но общей картины так и не получалось. Возникали какие-то совсем нелепые фрагменты: разматывавшийся провод и жар софита, подобострастное одновременно и молодое, и старушечье лицо Лоры (Гленн Клоуз в ссылке), скромное голубое колечко (ростовская финифть) на среднем пальце правой руки Алены Павловой, она, Алена, медленно прикрыла себе рот, чтобы не закричать, и колечко сбилось, а эмалевые цветы на нем задрожали. Кто-то стал громко хлопать, кто-то — возмущенно говорить на повышенных тонах, перебивая Роберта, не давая ему закончить довольно, впрочем, стройное выступление (спасибо Олесе!). Да и сама Олеся, растерянно сидевшая на первом ряду (серое, синее, белоснежные мартинсы), державшая телефон так, словно снимает (а она и снимала) его выступление на видео… Ее пристальный взгляд, устремленный прямо на него, на Роберта, застывший в попытке осознать то, что осознавать не хотелось: он сделал что-то не так, нарушил все правила, подверг осмеянию сами основы исторической науки. Ворвался в хрупкое и прекрасное здание, возводившееся веками, натоптал, разбил, разворотил все, что в нем было ценного, и ждал, как всегда, бурных оваций. Странно, что на него никто не навел пистолет и не выстрелил в упор. Этим докладом он перечеркнул свое пребывание в университетском городке и уничтожил все дружеские связи, которые у него там возникли. Этим докладом он подверг опасности всех, с кем он дружил во время этого пребывания. Этим докладом он поставил под вопрос и работу своей возлюбленной, аспирантки исторического факультета Олеси Тумановой.

Действительно, сама Олеся не могла даже предположить, что ее Роб, вернее, звезда мирового кинематографа, Роберт Стриж, так грузно и громко провалится на конференции по источникам. А вместе с его провалом вдруг провалилось и все остальное, что в ее жизни было с ним связано. Все ее надежды, все ее чувства, все картинки, которые она рисовала в воображении (вместе читают, вместе ездят, вместе спорят, вместе пишут, а может быть, где-то за всем этим бодрым дружеским фасадом, — и тихий выходной, прохладная река, пляж, малыш, тщательно постукивающий лопаткой по формочке: вот какой вышел куличик!), — теперь все это, не свершившись, оказалось в прошлом. Дальше — сама.

Тем же вечером в полном одиночестве она сбежала в свою аспирантскую квартирку и решила покрепче выпить, чтобы покрепче уснуть. Но ни в холодильнике, ни на кухне не нашла алкоголя. Вспомнила, как недавно подарила Роберту бутылку виски. А он к ней даже и не притронулся: все пил свое шампанское. Эх, если бы сейчас можно было пойти к нему… Олеся шаталась из комнаты на кухню и обратно, мягко ударяясь о мебель и стены, скользя по ним спиной, плечами, точно желая стереть собой эту обстановку, стереть, как ластиком, до пустоты. Вспомнила: под раковиной уже больше года стояла початая бутылка водки, Олеся использовала ее, когда надо было что-то промыть спиртом. Вот она. Стекло мутное. Олеся взяла губку и протерла его. Отвинтила крышку и, содрогнувшись, сделала несколько быстрых глотков.

На следующее утро ей позвонили.

— Олеся Евгеньевна, — вкрадчиво начал ее научный руководитель, Игорь Петрович Мишин, и она тут же представила себе глубокие вертикальные морщины, которые соединяли внешние уголки его глаз с уголками рта, когда он напряженно, по-светски, улыбался. — Мы все надеемся на то, что вы не имеете никакого отношения к выступлению этого актера. Мы бы не хотели думать, что вы в своих взглядах на историческую науку излишне амбивалентны.

«Излишне амбивалентны», — Олеся не понимала, как Мишин смог произнести это. Явно не его фраза. Тонкий, культурный, — Олеся страшно уважала своего профессора, — тонкий, культурный Игорь Петрович внезапно стал каким-то квадратным железным шкафом, набитым уродливыми канцелярскими бумагами. Уродливыми, бумагами, канцелярскими, — мерзко, мерзко! Положив трубку, она все повторяла эти слова: шкаф, канцелярскими, уродливыми, мерзко! Почему судьба сделала такой нелепый поворот и теперь ей нужно выбирать? Зачем вообще ее ставить перед таким выбором? У нас что сейчас, Советский Союз? К чему эти отвратительные разговоры? К чему намеки на ее возможное диссидентство, которое безусловно помешает ее научной карьере и не позволит ей не только защитить диссертацию, но и остаться в университете!

А может быть… Внезапно ее словно окатила волна ледяного воздуха. Может быть, Роберт прав? Может быть, он затронул какую-то табуированную тему, и вся историческая хронология не стоит и выеденного яйца? Может быть, если обратить внимание на его простенькое расследование, то придется перекраивать абсолютно все, что сейчас считается нерушимым, беспрекословным, абсолютной аксиомой, пронизывающей все здание исторической науки? Если Помпеи погибли, например, в эпоху Возрождения… Тогда что же, надо выбросить все книги и учебники, в которых написано про античность? Надо перекроить школьные и институтские программы, разжаловать кандидатов и докторов наук, признав их диссертации недействительными?.. А что начнется в Европе… И в США…

Олеся подумала, что с удовольствием бы побывала в погибшем даже сто лет назад городе, который сохранился настолько же, насколько сохранились Помпеи. Нет, туристы все равно бы покупали билеты и отправлялись бы в Кампанию, чтобы посетить подобный музей под открытым небом. Но вот именно сама история, историческая наука, люди, к ней причастные, люди, связавшие свою жизнь с ней, — страшно бы пострадали. Пожалуй, Мишин, вернее, тот, кто за­ставил его позвонить ей и просить фактически отречься от Роберта Стрижа и его выступления на конференции, — правы. Сейчас двадцать первый век. А в двадцать первом веке, думала Олеся, мы не можем позволить себе новых жертв исторической науки — да и вообще науки. Это раньше наука не чуралась экспериментов над людьми и полемики, которая для кого-то могла закончиться на костре. Теперь же — все иначе. Мы цивилизованны. И хотя цивилизация, по меткому выражению Теренса Маккенны, нам не друг, все же она и не убийца.

Или убийца?..

С каждой мыслью Олеся тревожилась все больше. Она теперь уже и вовсе не понимала, хочет ли оставаться в университете. А ведь еще несколько минут назад она была уверена, что университет — это ее судьба, единственная возможная, и выбор такой судьбы она сделала много лет назад.

Но научно ли не рассматривать допущения? Научно ли отрицать эвристические предположения и не пытаться увидеть в них альтернативный вариант развития исторической мысли?.. Допустим, — это слово частенько встречалось в решениях задач, причем в успешных решениях, — допустим, что Помпеи погибли не в 79 году нашей эры, а, например, в 1600-м… или, нет, пусть будет какое-то неровное число, пусть будет 1631 год. Тогда… В воображении Олеси стал медленно перелистываться огромный фолиант с желтыми страницами. Тогда оба Плиния, например, жили не в античности, а в эпоху позднего Возрождения. Тогда… Калигула, Нерон, Веспасиан и другие императоры первого века нашей эры жили… совсем недавно… А значит…

Олесе стало плохо. Она чувствовала, как на нее надвигается что-то тяжелое. Не снаружи, а изнутри. Может быть, нечто похожее испытывают те, у кого повышается давление? Повысилось давление, да. Сердце стало биться сильнее, вернее, не биться даже, а, скорее, трепыхаться. Медленный удушающий жар поднимался откуда-то из желудка и захлестывал грудь, шею, подбородок, щеки тяжелыми алыми волнами… Олеся попробовала встать. Нет, лучше пока посидеть.

Ее квартирка сейчас казалась какой-то гулкой. Олеся застыла на своем любимом стареньком диване — с напряженно выпрямленной спиной и склоненной набок головой, как будто к чему-то прислушиваясь. За окном шумел дождь. Форточка была приоткрыта, и через нее в комнату проникал свежий влажный воздух, но Олеся этого не чувствовала. Ее продолжало захлестывать жаром. Как же шпарят эти батареи, еще только начало октября, зачем они так растопили… Рядом, на пестром килиме, который служил ей покрывалом, лежал телефон, и Олеся только сейчас заметила, что ни она, ни Мишин так и не дали после разговора отбой. Дрожащей рукой она поднесла телефон к уху. Что-то шуршало. Должно быть, Мишин сунул телефон в карман и пошел к декану, отчитаться. Глухо слышались чьи-то голоса. Все слова казались пыльными шарами, серыми, густыми, одинаковыми. Они катались в трубке, и их невозможно было отличить друг от друга. И внезапно — какой-то треск, звук расстегиваемой молнии, и четкий голос Игоря Петровича, тихо и с ненавистью произносящего: «Меня тошнит от вас».

[Поль-Эмиль Бордюа (1905–1960), канадский художник, сюрреалист, автоматист, автор жесткого манифеста «Глобальный отказ», как ни странно, писал натюрморты. И еще до того, как он прослыл революционером, изобразил ананас в окружении груш и винограда.
Тени темные, густые, точно под фруктами кто-то разлил чернила.
Сдержанные цвета, но не сдержанная страсть. Примитивистские очертания,
 но при этом какая-то грохочущая, низвергающаяся композиция.
Должно быть, это было предчувствие его оглушительного манифеста.
Кажется, если взглянуть на эту картину издалека, то можно подумать,
что перед нами — тело, обведенное черным мелом полицейского.]

Скандал расползался, несмотря на то что исторический факультет изо всех сил пытался его замять. Эксцентричное выступление актера Роберта Стрижа поначалу было воспринято учеными как личное оскорбление. Декан факультета Василий Иванович Розов стал судорожно собирать одно совещание за другим. Лору временно отстранили от работы, на ее место назначили Алену Павлову. Отправляя Мишина в срочный отпуск в Пермский университет, Розов подчеркнул, что это — «творческий отпуск», что Мишину надо изучить источники, находящиеся на Урале, чтобы дописать, наконец, статью, которую так ждали в университетском «Историческом вестнике». Туманову попросили пока «не мелькать» на факультете, приходить строго на лекции, а семинары игнорировать. Готовить предзащиту. И, конечно же, постараться больше не ввязываться «в авантюры, на которые ее в дальнейшем может подбить человек, не имеющий исторического образования». Это означало, что лучше бы ей сфокусироваться на научной карьере и прекратить общение с Робертом.

Однако конференция продолжалась. Несмотря на все усилия деканата, в сети то и дело вспыхивали обсуждения Стрижа и его доклада. И профессуре пришлось пойти навстречу публике.

Конференц-зал открыли настежь. Теперь доклады мог послушать кто угодно. Более того, в конце каждого из оставшихся трех дней декан Розов собственной персоной открывал прения. Журналисты, блогеры, историки-любители, да и просто любопытствующие могли записаться и спокойно пройти в университетский городок, чтобы поспорить с докладчиками по теме конференции. Строго по теме! Зато — все желающие.

Лору вернули, но теперь она заведовала только списками гостей и аккредитацией журналистов. Она стояла на входе и отмечала всех подходивших к ней у себя в телефоне. Если же у нее спрашивали что-то про актера Роберта Стрижа, она, слегка краснея, пожимала плечами, мол, где-то тут был, не знаю, придет ли. Розов, Мишин и другие тоже делали вид, что ничего особенного не произошло. Просто — небольшая шалость со стороны их гостя, который, кажется, вот только что вышел, и, должно быть, скоро вернется.

Сам же Роберт уже и думать не мог обо всех этих людях, об университете, об истории, об ананасах. Его никогда до сих пор не захлопывали, не перекрикивали, не гнали прочь. И потому он чувствовал себя словно бы подстреленным. Даже его походка изменилась. Он вдруг стал прихрамывать и горбиться, — слегка, едва заметно, но все же.

Руководство университета постановило: не пускать Роберта Стрижа в учебный корпус и библиотеку. Да он и сам бы не пошел туда. На следующий день после доклада он, оглядываясь и сутулясь, подобрался к двери Олеси Тумановой. Снаружи был припаркован велосипед. Значит, Олеся дома. Но когда Роберт надавил на звонок, в квартире никто не шевельнулся, не загремела мебель, не послышались шаги. Никто не открыл ему. Он звонил, звонил, но Олеся так и не вышла ему навстречу. Тогда он взялся за телефон. Трубка словно оглохла. Она долго и нудно транслировала короткие гудки, Вотсап и Телеграм отправляли сообщения словно бы не Олесе, а куда-то в космос, в Антарктиду, до востребования. И тогда Стриж понял, что его заблокировали.

* Когда-то давно один человек мне сказал: «Ты очень любишь резать хвост по частям. Если тебе меня жалко, то лучше руби сразу, под корень». Страшно звучит, не так ли? Но, как мне кажется, это хороший совет для любых отношений. Даже если ты не готов расставаться, не созрел. Но ты точно знаешь, что расстанешься. Надо — значит, надо. Поэтому я решила просто оборвать с Робом все связи. Ничего не говорить, нет. Я вообще терпеть не могу выяснять отношения. Отрубить хвост под корень. Заблокировать, не смотреть, не разговаривать, не открывать дверь. Отдаю ему должное, он не очень долго ломился ко мне. Минут десять постоял. Сразу понял, что я внутри, увидел, наверное, мой велосипед. Вероятно, звонил мне, но я уже не в курсе, я его везде забанила. Хотела ли я сохранить эти отношения? Были ли мне они дороги? Как вам сказать… Всего-то два месяца. Да, было весело. Но местами, конечно, он меня бесил. Хотя… Да, было весело. Я ему благодарна за эти два месяца. Но не более того. Вы знаете, как люди говорят… Гусь свинье не товарищ. Ясно же было, что он из другого мира. Он лишь надел на себя костюм, который помогал ему жить в нашем мире, надел на себя личину ученого. Но это была маска. Помните, как в «Театре» Сомерсета Моэма сын Джулии Ламберт, Роджер, упрекал своих родителей в том, что они отняли у него веру? Джулия спрашивает его, чего же ты хочешь. А Роджер отвечает: «Правды». Думаю, это было наваждение, Роберт Стриж и я. И мы. Это наваждение отняло у меня веру. И теперь я осталась один на один со своей правдой. Мне бы это спокойно пережить. И защитить диссертацию — так же спокойно. Хотя, все так и будет, конечно. Роберт Стриж, ты давно уже в прошлом.

— Я замораживаю проект, — весело сообщил Стрижу Александр Молчанов. Они встретились на шестом этаже «Лотте-Плаза», в ресторане «Балкон». Про это заведение в обзорах обычно писали, что рыба там чрезвычайно нежна, а панорамный вид на Новинский бульвар, гостиницу «Украина» и Москва-сити создает впечатление полета над городом. — Когда столько препятствий, я обычно откладываю дела в сторону.

— Как это? — тупо спросил Роберт. Он не мог собраться с мыслями. Его провал казался ему чем-то поистине катастрофическим, хотя, на самом деле, этот провал не имел никакого отношения ни к его карьере, ни к его жизни, ни к нему самому.

— Да вот так. Травников отказался. Даша, наш кастинг-директор, неожиданно уехала жить в Испанию, причем с двумя детьми, без мужа. Помнишь Дашу?

— Помню, — Роберт кивнул. Он не помнил Дашу. И ему было все равно.

— У тебя там какая-то история случилась. Подозрительная, — Молчанов закинул себе в рот маринованную оливку и принялся ее катать за щекой.

— Сам не знаю, что это было, — честно признался Роберт. — Как будто я спал. Знаешь, это как сон, правда.

— Вот понимаешь, — Молчанов вытащил изо рта косточку, внимательно рассмотрел ее — так, словно это была не косточка, а внезапно выпавший зуб, и положил ее на блюдце. — Иногда забываешь, что мир полон всяких бездельников. Согласен?

— Согласен, — Роберт снова кивнул. Он понятия не имел, о чем говорит Молчанов. И не очень хотел вникать. Внезапно в его сознании всплыл образ — Джон Траволта в «Криминальном чтиве», под героином. Медленно смежающиеся веки, улыбка блаженства. Роберт возвращался к самому себе. Он стряхивал с себя морок этой чужой, параллельной жизни. Вздохнул и заставил себя сиять. — Будьте добры! Будьте добры! — воскликнул он и щелкнул пальцами. Ресторан был пуст, и к нему сразу же подошел официант. — Бутылочку Пино Гриджо. Есть у вас?

— Так вот, — напомнил Молчанов, когда официант удалился. — Я говорил про бездельников. Понимаешь, эти ученые. Ну, что они производят? Какой у них реальный выхлоп? Пишут какую-то ерунду. Читают. В основном, варятся в собственном соку, занимаются самообразованием. Дурят головы студентам. Кому это все нужно? Я бы понял, если бы их наука имела хотя бы какое-то значение для человечества. Ну, допустим, она бы сделала кого-то счастливым. Кого-то, кроме них самих. Обрадовала бы, заставила бы плакать, — Молчанов совсем разошелся, он почти орал, размахивая своими полными холеными руками. На его животе подпрыгивала золотая цепочка от часов. Официант налил Роберту вино, и тот выпил бокал залпом и попросил еще. Молчанов смотрел на Роберта и на официанта темными, слегка заплывшими глазами, казалось, он злился. Но Роберт прекрасно знал этот взгляд: Молчанову хотелось поговорить, у него было ярое, деятельное и в то же время болтливое настроение. Второй бокал Стриж решил пить помедленнее. Траволта расслаблен, его персонаж Винсент Вега любит весь мир.

— Катарсис! — рявкнул Молчанов. Официант вздрогнул и почему-то поклонился.

— Что-нибудь еще? — спокойно спросил он Роберта.

— Ананасы у вас есть? — вдруг поинтересовался Роберт.

— Есть, — с готовностью ответил официант.

— А что-нибудь еще экзотическое? — Роберт взглянул на официанта. — Нет, давайте не ананасы. А что там у вас… — он развернул меню. — Ты что-нибудь будешь? — спросил у Молчанова.

— Я продолжу оливки. Я их люблю. Мне надо худеть, — Молчанов похлопал ладонями по своим пухлым щекам.

— Тогда мне… Салат с морепродуктами, маслинами и муссом из манго! — обрадованно произнес Стриж.

Официант исчез.

— Ты когда-нибудь, — продолжил орать Молчанов, но Стриж поднес палец к губам. В ресторан зашли новые посетители. — Ты когда-нибудь, — повторил Молчанов громким шепотом, — испытывал катарсис на уроках истории?!

— Я их прогуливал, — Стриж рассмеялся, показывая миру свои идеальные зубы. Он вернулся. Это был он, Роберт Стриж. Не идиот из университета, не сумасшедший профессор Робин Уильямс, не простак Форрест Гамп и даже не киллер Винсент Вега. Роберт Стриж, светский лев, весельчак, живой, полно­кровный, удачливый парень, миллионер, любимец женщин и мужчин. Продюсер Александр Молчанов тут же подметил это. Какое счастье, что Стрижа не надо утешать, что не надо перед ним оправдываться, и вообще, какое счастье! И все же Молчанову хотелось закончить мысль.

— Эти бездельники ученые! Разве они могут быть адекватными? Разве они знают, что такое игра? Что такое сцена, что такое экран! И что такое зритель! Нет! — Молчанов хмыкнул. — Твое появление там стало событием, о котором они будут рассказывать своим внукам. А ты, мой друг, забудешь об этом обо всем завтра же. За-втра-же!

— Уже забыл, — Роберт Стриж многозначительно поднял бокал. — За Джона Траволту!

— За Траволту! — поддакнул Молчанов и хлебнул давно остывший капучино. — А у него что, день рождения?

[Энди Уорхол (1928–1987), один из самых известных представителей поп-арта, считал, что наши вещи, невзрачные детали ежедневной рутины,
достойны того, чтобы украшать музейные залы.

Своими экспериментами Уорхол продлил жизнь, а возможно, и подарил вечность некоторым историческим лицам, превратив их в поп-идолов.
То же самое он сделал и с ананасами.

Еще так недавно ананасы сравнивались с королевскими особами, еще так недавно ананасы украшали ампирные композиции, посвященные плодородию
и изобилию. И вот — они стали тусклой шелкографией, безудержно подкрашенной фисташковым, канареечно-желтым, помидорно-красным и пыльно-фиолетовым.

Чем же теперь этот наследный принц отличается от банки дешевых консервов?
 От экзотического диктатора? От голливудской кинодивы? — Ничем.
 Он — такой же, как мы. А мы — это и есть искусство.]

После обеда Молчанов и Стриж медленно спускались в сияющем хромированном лифте, наблюдая, как за стеклом поднимается и распускается, точно огромный серый кристалл, Новинский бульвар.

— Кстати, Любарская тебя приглашала к себе, ты получал письмо? — спросил продюсер. — У нее там назревает интересный проект. Документальный театр, вербатим, слышал? Она хотела, чтобы ты играл пьесу о самом себе.

Роберт встрепенулся. Он обожал Любарскую. Он обожал театр. Он обожал этот пожухлый московский вид, который плыл в панорамном окне лифта. Непонятно, как он мог так ошибиться с этим университетским городком? Дурацкая жизнь, дурацкая роль.

— Нет, письмо не получал, но с Любарской я готов на все! — Роберт приподнял свою идеальную бровь. Молчанов пристально посмотрел на него. Нет, не изменился. Молодец. Такие люди не проваливаются. Такие люди всегда на гребне. Надо будет придумать для него другой проект, пока его снова не зазвали в Голливуд.

— Тогда я ей скажу, а то она меня спрашивала, — лифт остановился. — Пойдем через парфюм, мне нужно себе новый «Реликт» купить, — Молчанов неожиданно хлопнул Роберта по плечу, и тот, вздрогнув, оглянулся. По залу разливался холодный свет. Между стеллажами с флаконами замерли консультанты. Охранник стоял, заведя руки за спину, и переминался с ноги на ногу. А со стороны стеклянных дверей, выходивших на выстланную плиткой галерею, к огромным фонарям, словно бы прикрытым изогнутыми козырьками, на него шла девушка в клетчатом пальто. Губы ее были накрашены яркой помадой, она улыбалась и, ничуть не смущаясь, в упор снимала и, очевидно, тут же отправляла в сториз его, Роберта Стрижа, застывшего в парфюмерном магазине с растерянным, но по-прежнему красивым лицом, счастливого от того, что он здесь, что проснулся.