СЮЖЕТ СУДЬБЫ

Об авторе | Ирина Захаровна Сурат (р. 1959) — исследователь русской литературы, доктор филологических наук. Окончила в 1981 году филологический факультет МГУ, там же — аспирантуру. Преподавала в Историко-архивном институте, работает в Институте мировой литературы РАН. Печаталась в журналах «Новый мир», «Знамя», «Звезда», «Октябрь», «Арион», «Урал», «Наше наследие», «Филологические науки», «Вопросы литературы», «Русская речь», «Новая Европа», «Знание — сила», «Наука в России», «Новая русская книга», в газетах «Русская мысль», «Русский язык», «Книжное обозрение». Лауреат премий журнала «Новый мир» (1995, 2003, 2016), журнала «Звезда» (2008), журнала «Знамя» (2016), русско-итальянской литературной премии «Белла» (2014). Предыдущая публикация в «Знамени» — «Наука о поэзии» (2021, № 2).

Ирина Сурат

Священник и поэты

В августе 1921 года в арбатской церкви Николая Чудотворца на Песках о. Николай Бруни отслужил заочную панихиду по Блоку. В 1929 году церковь была закрыта, в 1932-м разрушена, Николай Бруни арестован в 1934 году как французский шпион и расстрелян в 1938-м по второму, уже лагерному, приговору в лагпункте на реке Ухтарка.

Московское отпевание Блока проходило, видимо, при большом стечении народа, критик и поэт Василий Львов-Рогачевский описал его по свежим впечатлениям:

«На панихиде в маленькой чисто блоковской церковке Николы на Песках собрались все более или менее известные писатели, живущие в Москве, пришли блоковские девушки… У всех на глазах были слезы и было молчание…

Тихо, едва слышно, точно с другого берега неслись слова прощальных молитв, исполненных величавой поэзии, и казалось —

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех забывших радость свою…»¹

Из этой записи и могла возникнуть легенда, кочующая из одной публикации в другую, что именно «Девушку» читал о. Николай Бруни во время панихиды, между тем мемуарист совсем не утверждает этого, а скорее вспоминает эти стихи по собственным ассоциациям, прямо же он называет и цитирует другое: «…панихида литераторов о Блоке была начата стихами о Блоке:

Помяни за раннею обедней

Мила друга, Светлая Жена.

Священник-поэт Бруни, сказав эти слова, перекрестился, и, казалось, в маленькой белой церкви зазвучал пророческий голос самого Блока»².

«Священник-поэт» читал стихи из блоковского цикла «На поле Куликовом», и они звучали и воспринимались как «стихи о Блоке»:

Я — не первый воин, не последний,

Долго будет родина больна.

Помяни ж за раннею обедней

Мила друга, Светлая Жена!

Второе свидетельство об этом событии — П.П. Муратова — было записано не сразу: «Шесть лет тому назад мы собрались в московской церкви Николы на Песках на панихиде по Блоку. Служил молодой священник, “бывший поэт”, бывший авиатор, и мне странно было слышать здесь в церкви молодой голос, который я слышал на авиационном поле у Качи, под Севастополем, городом несчетных русских панихид...»³.

«Необычный» священник, авиатор и поэт Николай Александрович Бруни родился 28 апреля 1891 года в семье архитектора Александра Александровича Бруни; его дед — архитектор Александр Константинович Бруни, двоюродный дед — художник Федор Антонович Бруни, его дядя — художник Николай Александрович Бруни, по материнской линии Николай был в родстве с художниками Соколовыми и Брюлловыми, младший брат его — художник Лев Бруни. В 1911 году Николай Бруни окончил Тенишевское училище, в 1911–1912 годах учился в Петербургской консерватории по классу фортепьяно. Рисовал, учил иностранные языки (в частности, французский, немецкий, испанский) и эсперанто. В 1911–1914 годах был участником 1-го «Цеха поэтов», в 1915–1917 годах участвовал в собраниях литературно-художественного кружка «Квартира № 5»; публиковал стихи и прозу в журналах «Гиперборей», «Голос жизни», «Новый журнал для всех». С началом мировой войны добровольцем поехал на фронт, служил санитаром в варшавском госпитале, вскоре решил перейти на строевую службу и стать военным летчиком, окончил курсы авиации в Петрограде и летную школу в Севастополе (там с ним и встречался П.П. Муратов, занимавшийся тогда противовоздушной обороной Севастополя), служил на Румынском и Юго-Западном фронтах, совершил множество боевых вылетов, 29 сентября 1917 года потерпел крушение под Одессой, получил тяжелые травмы, чудом выжил и после этого спасения дал обет стать священником. В 1918 году служил в Красной Армии, был комиссован по здоровью; в 1919-м рукоположен сначала в дьяконы, а затем в священники, служил в селе Будды под Харьковом, в Москве, в селе Косынь под Козельском, в Клину, в 1928-м сложил с себя сан из-за несогласий с обновленческой церковью. В 1928–1932 годах работал переводчиком в различных московских учреждениях, связанных с авиацией, с 1932 года преподавал в Московском авиационном институте; проявил конструкторские способности: усовершенствовал схему автомата перекоса несущего винта вертолета — эта идея до сих пор используется в вертолетостроении. После убийства Кирова в декабре 1934 года арестован по доносу, осужден как французский шпион на 5 лет лагерей и отправлен в Ухтпечлаг. В 1937 году по поручению лагерного начальства сделал из кирпича и цементного раствора памятник Пушкину, простоявший в Ухте до конца 1990-х годов и впоследствии отлитый в бронзе. В ноябре 1937 года в лагере осужден повторно за контрреволюционную и религиозную агитацию, расстрелян 29 января 1938 года.

Таков самый сжатый конспект драматичной биографии Николая Бруни. Она легла в основу двух романов⁴, что способствовало созданию биографической легенды, выстроенной во многом по житийному образцу. Одни эпизоды этой легенды могут быть скорректированы известными фактами и архивными документами, другие так и останутся агиографическими, живущими в разных версиях семейных преданий, — это прежде всего история чудесного спасения и священнического обета и сама картина мученической кончины, будто бы за­свидетельствованная очевидцем.

Здесь мы коснемся лишь нескольких моментов биографии Николая Бруни, условно объединяемых темой «священник и поэты», дополним известное и добавим некоторые комментарии к уже обнародованным фактам и суждениям.

Бруни до конца жизни продолжал писать стихи, особенно интенсивно — в Оптиной пустыни в 1922–1924 годах, в Клину в 1924–1928 годах⁵, но после рукоположения поэтический голос его изменился, стихи теперь писались для себя и близких, без расчета на публикацию, во всяком случае, поэтом, как и музыкантом, он себя уже не чувствовал:

Размахом крыл моих орлиных,

Бывало, душу мерил я!

Ужель затем, чтоб ныне Клином

Окончить подвиг бытия?

Таков закон: разбивши крылья,

Зовем смиреньем мы бессилье!

По кротости мы все кроты!

Напившись синей высоты,

Признаюсь, рад и я спуститься

На заселенные поля —

Надежней воздуха земля!

Так заблудившаяся птица,

Грозой застигнута врасплох,

Садится на болотный мох.

Здесь вечерами воздух ровен.

В покое отдыхает дух.

Здесь я, как русский наш Бетховен,

В безмолвье исцеляю слух.

Брожу, беспечный царь творений,

Наследник неизжитой лени

Высоких прадедов моих,

Бесхитростный сплетаю стих,

И запрещения цензуры

(Для многих смертный приговор!)

Не так уж страшны мне с тех пор,

Как во дворе несутся куры,

И льется мерная река,

Как мед, густого молока.

Мне спутницей была тревога

Сонат, полетов и стихов!

Но верю я, что благость Бога

Превыше множества грехов.

Господь в попы меня поставил!

Благословил я и прославил

Суровой рясы нищету,

Как лучшую мою мечту!

Но там, под небывалым сводом,

Где время не сжигает дней,

Среди нетлеющих полей,

Поящих душу вечным медом,

Где невечерняя любовь —

Друзья! Увидимся ли вновь?

Как видим по этим «онегинским» отрывкам из «Послания друзьям» (1925), жизненный выбор был сделан, но ощущение связи с поэтической традицией и с поэтическим кругом у Бруни сохранялось, не пропало оно и позже, в лагере, о чем свидетельствуют стихи последних лет, переданные на волю и сбереженные в семейном архиве.

В 1920-е годы Бруни пытался поддерживать дружеские отношения с поэтами, сложившиеся в период Цеха поэтов и раньше. С Гумилевым он виделся в июле 1921 года, в последний приезд Гумилева в Москву, незадолго до ареста и гибели, — их встречи описаны в воспоминаниях Герасима Лугина (псевдоним рижского литератора Герасима Левина) и поэтессы Ольги Мочаловой. Г. Лугин рассказал, как после вечера Гумилева в «Кафе поэтов» (а на самом деле в другой день, после собрания в Доме Герцена⁶) пошли в гости к Борису Пронину, основателю «Бродячей собаки»: «Кое-как разместились вокруг самовара — Гумилев, Одоевцева, Бруни, Пронин. Попозже пришли маститые — Федор Сологуб с Ан.Н. Чеботаревской. И до утра вкруговую читали стихи <…> — Федор Сологуб, Гумилев, Одоевцева, Бруни и пишущий эти строки. <…> В пустынные предутренние часы шли по бульварному кольцу и читали стихи. Обесцвеченное предрассветными лучами лицо Бруни казалось еще бледнее, чем обычно. И большие, глубоко впавшие глаза на восковом, казалось, неживом лице в окладе каштановых мягких прядей.

Через год снова встретились с ним. В маленькой комнатушке застал его за необычным делом. Склонившись над табуреткой, осторожными мелкими движениями макал он кисточку в жидкую краску и расписывал деревянные ведерца.

— Николай Александрович, что это вы?

Замерла в воздухе кисточка. Виновато развел руками — измазался, мол, не могу поздороваться — и чуть улыбаясь, добавил:

— Да вот для ребятишек игрушки расписываю. На продажу. — И пояснил:

— Не смог примириться с Живой Церковью и поэтому принужден был покинуть приход.

А теперь занят изготовлением игрушек и мечтает об отъезде в Козельск. Там есть старинная церковь. Там будет далеко от Москвы и суеты — богемной, мирской и живоцерковной»⁷.

Ольга Мочалова тоже вспоминала этот вечер, дорогу к Пронину: «Мы шли втроем: он (Гумилев. — И.С.), Николай Бруни, я. Николай Бруни — священник, летчик, переводчик авиационной литературы. В узком проходе мы остановились, он (Гумилев. — И.С.) сказал: “Сначала должен пройти священник, дальше женщина и поэт”»⁸. Шутка, кажется, двусмысленная — за почтением к сану кроется непризнание Бруни как поэта.

Ахматова уверяла, что близости между Гумилевым и Бруни не было и быть не могло: «О последних годах — не знаю. Во всяком случае и здесь не могло быть ничего значительно интересного. Уж очень далекие они были люди» (П. Лукницкий, видимо, со слов Ахматовой)⁹. Близкой дружбы, наверное, не было, но и за ее пределами возможен интерес друг к другу и взаимное уважение. Оба были героями недавней войны, Бруни к тому же был покалечен (одна нога осталась сильно короче другой), а главное, у него был за плечами опыт военного летчика, едва не погибшего в падающем самолете. По семейным преданиям, его самолет был сбит в бою и горел, но в горящем самолете выжить было вряд ли возможно, самолеты, на которых летал Бруни, — «Ньюпор», «Морис Фарман», — были деревянными и сгорали в считаные минуты. Скорее всего, это была техниче­ская неполадка, авария. «Брат мой <…> разбился с аэропланом в Одессе, пролом головы и переломы ребер и ног», — писал в автобиографии Лев Бруни¹⁰. Можно думать, что такой экстремальный опыт был небезразличен Гумилеву, если вспомнить, что сам он в 1917 году выражал намерение стать военным летчиком: «Я в авиации найду / Меня достойное призванье» — из послания-рапорта комиссару Временного правительства при русских войсках во Франции Е.И. Раппу; послание шуточное, но это не значит, что намерение не было серьезным, сравним с более ранними стихами:

Нам брести в смертоносных равнинах,

Чтоб узнать, где родилась река,

На тяжелых и гулких машинах

Грозовые пронзать облака…

                                                          («Родос», 1912)

Второго ноября 1921 года Бруни выступил на вечере памяти Гумилева в Доме Герцена с сообщением «О поэзии Гумилева»¹¹, позже посвятил его памяти два стихотворения. Есть у него и стихи памяти Блока. Видел ли он Блока в последний его приезд в Москву в мае 1921 года, мы не знаем, но трудно представить, чтоб он мог пропустить такое событие и не посетил ни одного из шести майских выступлений Блока в Москве.

Ахматова пренебрежительно отзывалась о Бруни. Жесткую оценку его стихов от лица Мандельштама она намеревалась включить в текст своих воспоминаний, но все же оставила в черновиках: «По поводу стихов Н. Бруни (в 1-ом Цехе) пришел в ярость и прорычал: [Есть] бывают стихи, которые воспринима<ешь> как личное оскорбление»¹² — сравним с косвенным свидетельством Н.А. Тырсы: «…я замечаю, что Мандельштам никогда не похвалил его (Бруни — И.С.) так, чтобы заметно было, что стихи хороши, он чаще морщится»¹³. Извест­но и ее собственное суждение о Бруни как поэте: «Дал ли что-нибудь Цех? Конечно, что-то дал, просто потому, что там спорили... Указывали на явные недостатки, но Николай Степанович мог прийти также к Мандельштаму или к АА и они ему сказали бы то же самое... А у других — у такого Бруни — не было кому прочитать, он дожидался Цеха, чтоб узнать мнение. И из них все равно ничего не вышло» (запись П.Н. Лукницкого со слов Ахматовой от 18 июля 1925 года)¹⁴.

Ахматова вынесла свой приговор по части поэтической, а Бруни в это время жил совсем уже другой жизнью. При этом он мучительно переживал свою двойственность и пытался как-то соединить себя прошлого с настоящим, отсюда и желание внести поэзию непосредственно в лоно традиционной церкви. Примеры тому — чтение стихов Блока с амвона во время отпевания, и предстательство за Ахматову перед оптинским старцем Нектарием, зафиксированное в воспоминаниях Н.А. Павлович (в записи Н.Г. Чулковой).

С Оптиной пустынью семья Бруни была связана с 1916 года, когда Лев Бруни познакомился со старцем Нектарием и стал жить под его духовным руководством. В 1921 году он поселился с семьей в деревне Стенино вблизи Оптиной, еще раньше туда переместилась мать Льва и Николая Анна Александровна Соколова, литератор и переводчик, тоже духовная дочь Нектария, впоследствии она жила в самом монастыре, исполняя послушание, позже приняла монаше­ский постриг. В 1922 году Николай при содействии Нектария получил место на приходе в церкви села Косынь под Козельском и мог часто бывать в Оптиной.

Рассказ Н.А. Павлович относится к 1923 году: «Когда Н<иколай> А<лександрович> и Лева приезжали из Москвы, то привозили много новых книг. Старец Нектарий велел им приходить и читать ему вслух все. Дошли до стихов Сологуба в альманахе “Феникс”. Стихи нескромные и Лева не решается их прочитать, но о. Нектарий говорит: “Читай все”. Прочтя стихи А. Ахматовой, Н<иколай> А<лександрович> Б<руни> сказал: “Батюшка, благословите эту поэтессу”. Тогда о. Нектарий сказал: “Она достойна… и праведна… приехать в Оптину Пустынь. Тут для нея две комнаты есть свободныя”»¹⁵.

Приезд Ахматовой в Оптину пустынь действительно тогда намечался¹⁶, но скорее всего не состоялся — во всяком случае, надежных сведений о нем нет (рассказ схимонахини Серафимы к таковым не относится¹⁷). Весной 1923 года в монастырь прибыла комиссия из Москвы — начался последний этап изгнания монахов (в том числе и старца Нектария) и разгрома главной обители в истории русской культуры. Братья Бруни и их мать были тому свидетелями, Анна Александровна зафиксировала весь процесс по дням и часам¹⁸. «А в Оптиной мне больше не бывать», — напишет позже Ахматова в первой из «Северных элегий», обозначив таким образом границу эпох.

Взаимоотношения Мандельштама и Николая Бруни — особая тема; траектории их судеб то пересекались, то шли параллельно. Оба родились в 1891 году, были репрессированы в 1934-м, погибли в 1938-м в разных концах ГУЛАГа. Оба учились в Тенишевском училище, но не сидели за одной партой, как утверждается в популярных статьях о Бруни, — Николай и Лев Бруни поступили в Тенишевское в 1903 году, когда Мандельштам был в пятом классе; он окончил училище в 1907-м, а Николай — в 1911-м¹⁹, Лев вообще не окончил, — это не помешало им всем подружиться.

14 мая 1911 года Мандельштам принимает крещение в Епископско-методистской церкви в Финляндии; обряд совершен пастором Нильсом Розеном (Рузеном) в одном из молельных домов Выборга, о чем Мандельштаму выдано свидетельство, сохранившееся в архиве брата поэта Евгения Мандельштама. Здесь не место говорить подробно обо всех мотивах этого поступка — такой разговор требует привлечения большого материала, биографического и творческого, мы же коснемся только документа, привезенного Мандель­штамом из Выборга. Свидетельство о крещении было впервые обнародовано в 1978 году, факсимильно воспроизведено в 1999 году в Собрании сочинений поэта²⁰, однако одна деталь до сих пор ускользает от общего внимания: в его левом нижнем углу стоят подписи двух свидетелей — со стороны церкви и со стороны крещаемого. Первая подпись читается обычно как «Сундхолм», а вместо подписи второго свидетеля в публикациях фигурирует «<нрзб>», между тем она читается вполне отчетливо как подпись Николая Бруни, конфигурация ее близка к подписям Бруни на автографах его стихотворений и документах из фондов РГАЛИ. В 1911 году Николаю Бруни было 20 лет, он еще не был ни священником, ни священномучеником, но уже был собой, и его участие в крещении Мандельштама должно приниматься во внимание при обсуждении этого события. Во всяком случае, подпись Бруни не делает более убедительной преобладающую версию о чисто практических мотивах этого мандельштамовского поступка²¹.

Второй эпизод биографии Мандельштама, связанный, возможно, с Николаем Бруни, — его короткая поездка на мировую войну: 22 декабря 1914 года Мандельштам отправился в Варшаву, свой родной город, с намерением устроиться санитаром в один из прифронтовых госпиталей или в санитарный поезд, но через две недели вернулся в Петроград²². Детали поездки остаются непроясненными. Георгий Иванов писал в «Петербургских зимах», что причина ее была любовная, всю историю он представил как анекдот, окарикатурил Мандель­штама, так что его рассказ выглядит как полная выдумка и всерьез никогда не рассматривается. Однако Иванов мог знать, что художница Анна Зельманова, в которую Мандельштам был тогда влюблен, находилась в это время в санитарной автомобильной колонне под Сохачевом, в 70 км от Варшавы, рядом с линией фронта²³ — не исключено, что Мандельштам стремился именно туда.

Бруни служил в самой Варшаве, в госпитале, развернутом в казармах, но санитаром он пробыл недолго — вернулся в Петроград, чтобы оттуда попасть на передовую. Свой опыт он описал в «Записках санитара-добровольца», опубликованных в декабрьском номере «Нового журнала для всех» за 1914 год²⁴. Уже высказывалось предположение, кажущееся вполне правдоподобным, что эти записки повлияли на решение Мандельштама ехать санитаром в Варшаву²⁵, — это было одно из ранних художественных свидетельств о войне, о ее изнанке, достоверный и выразительный репортаж непосредственно с места событий от первого лица, от человека, которого Мандельштам давно и хорошо знал. Публикация записок сопровождалась десятком фотографий: раненые у перевязочного пункта, раненые в госпитале, отряд санитаров, братская могила, варшавские улицы, Лазенковский парк и дворец. Все это не могло оставить равнодушным Мандельштама, увезенного ребенком из Варшавы. Если же он не успел ознакомиться с журнальной публикацией, то мог получить и текст записок, и сами впечатления непосредственно от автора, в личном общении.

Ахматова упоминает лишь одну подробность из варшавской поездки Мандельштама: «…его там поразило гетто»²⁶. Понятно, что в Варшаве 1914 года не было гетто (у Ахматовой смешались реалии второй и первой мировых войн), но был еврейский квартал, были гонения на евреев, было их массовое перемещение из прифронтовых районов и скопление в Варшаве — все это вошло и в «Записки…» Бруни, и в тогда же написанный сонет «Евреи»²⁷. Оба текста поясняют слова Ахматовой и дают некоторое представления о том, что могло тогда поразить Мандельштама, помимо контакта с ранеными, с покалеченными войной людьми. В сонете Бруни запечатлена картина изгнания еврейских семей, едущих на телегах неизвестно куда — параллель ей, вплоть до словесных перекличек, есть в «Египетской марке», в символическом сне о движении евреев на каретах по снежному полю в какой-то город Малинов, которого нет, в конце сна упоминается «постылая варшавская комната»²⁸ из раннего детства — разные пласты прошлого смешиваются, наслаиваются друг на друга.

Последующий военный опыт Бруни, связанный с авиацией, и его падение в самолете стоит учитывать при рассмотрении темы «смерти в воздухе» и «воздушной могилы» у позднего Мандельштама — «Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый…» (1931), «Не мучнистой бабочкою белой…» (1935), «Стихи о неизвестном солдате» (1937); напомним, что именно гибель летчиков, пережитая от первого лица, стала исходной точкой большого антивоенного замысла, воплощенного в «Солдате».

В мандельштамовской «Египетской марке» (1927) Николай Бруни появляется под своим именем, как реальное лицо:

« — Николай Александрович, отец Бруни! — окликнул Парнок безбородого священника-костромича, видимо еще не привыкшего к рясе и державшего в руке пахучий пакетик с размолотым жареным кофе. — Отец Николай Александрович, проводите меня!

Он потянул священника за широкий люстриновый рукав и повел его как кораблик. Говорить с отцом Бруни было трудно. Парнок считал его в некотором роде дамой <…>

Девушки застыдились отца Бруни; молодой отец Бруни застыдился батистовых мелочей, а Парнок, прикрываясь авторитетом отделенной от государства церкви, препирался с хозяйкой <…>

Жареный мокко в мешочке отца Бруни щекотал ноздри разъяренной матроны.

Они углубились в горячее облако прачечной <…>

— Батюшка, — обратилась хозяйка к священнику, который стоял, как власть имущий, в сытом тумане прачечной, и пар осаждался на его рясу, как на домашнюю вешалку. — Батюшка, если вы знаете этого молодого человека, то повлияйте на них! Я даже в Варшаве такого не видела. Они мне всегда приносят спешку, но чтобы они провалились со своей спешкой… Лезут ночью с заднего хода, словно я ксендз или акушерка <…>

На это ничего нельзя было возразить, и отец Бруни умоляюще посмотрел на Парнока.

А я бы раздал девушкам вместо утюгов скрипки Страдивария, легкие, как скворешни, и дал бы им по длинному свитку рукописных нот. Все это вместе просится на плафон. Ряса в облаках пара сойдет за сутану дирижирующего аббата. Шесть круглых ртов раскроются не дырками бубликов с Петербургской стороны, а удивленными кружочками “Концерта” в Палаццо Питти».

И опущенный фрагмент из черновиков: «Говорить с отцом Бруни было трудно. Парнок считал его в некотором роде дамой, с той лишь разницей, что с дамами нужно говорить, осторожно нащупывая круг дамских интересов. Поэтому он заговорил с ним о старцах из Оптиной пустыни. Они углубились в облако прачечной»²⁹.

По существу, вся третья главка «Египетской марки» отдана образу Бруни, в нее едва заметно вписаны факты его биографии: рядом с его именем упомянуты аэроплан, Варшава, в черновике поминаются старцы Оптиной пустыни, а финал содержит одновременно два намека — на итальянское происхождение Бруни (его прадед Антонио Бруни был родом из итальянской Швейцарии) и на совмещение в одном лице музыканта и священника³⁰.

Портрет отца Николая, «безбородого священника-костромича, видимо, еще не привыкшего к рясе», хоть и содержит характеристики, разводящие образ с его прототипом («безбородый», «костромич»), но при этом точно фиксирует некоторые психологические проблемы реального Николая Бруни — так точно, будто Мандельштам читал его дневник: «Не весело человеку, потерявшему положение в “свете” и никак не могущему примкнуть к сословию “духовному”. Увы, встречая своих новых собратий, я спешу, как человек, выбежавший на мороз, запахнуть полы сюртука, застегнуть пуговицы <…> Но тут-то я и попался, ибо на мне не сюртук, а ряса!»³¹. Знак такой двойственности в повести — пакетик с пахучим кофе, яркая деталь, контрастирующая с образом священника и сопровождающая его на протяжении всей главы. Отец Николай нелепым образом помещен автором в прачечную — там, среди «щебечущих девушек» и «батистовых мелочей», Парнок использует его как духовный авторитет, сам же при встрече испытывает неловкость, не понимает, с кем он сейчас имеет дело: со старым знакомым, которого можно тянуть за рукав, или с духовным лицом, к которому надо как-то по-новому теперь обращаться. Он ищет и не может подобрать обращение, соскальзывая со светского «Николай Александрович!» к невозможным «отец Бруни!», «отец Николай Александрович!»³².

«Говорить с отцом Бруни было трудно. Парнок считал его в некотором роде дамой», а как говорят с дамой, читатель знает из предыдущей главы, — «на диком и выспреннем птичьем языке исключительно о высоких материях»³³, или, по варианту черновика, «осторожно нащупывая круг дамских интересов».

За всем этим угадывается отчуждение автора «Египетской марки» от священника Николая Бруни, расхождение их путей, — если в 1911 году Николай свидетельствовал его крещение как друг юности, то после рукоположения он неизбежно стал другим. Они наверняка встречались в конце 1920-х — первой половине 1930-х, до ареста, во вхутемасовском доме Льва Бруни на Мясницкой, потом на Полянке, где Мандельштам бывал частым гостем, но никаких следов этих встреч не осталось. Последнее пересечение их судеб описано (с неточно­стями) Надеждой Яковлевной Мандельштам: осенью 1937 года, после воронежской ссылки, Мандельштамы искали пристанища, и Лев Бруни их послал в Малый Ярославец, где он купил полдома для жены и детей брата Николая, отбывавшего лагерный срок. Добравшись туда темной ночью, они уехали утром — в Малом Ярославце участились аресты, и не было сил выносить «этот страх, как платком покрывший весь город»³⁴.

Николай Бруни погибнет через несколько месяцев в лагере недалеко от Ухты, а Осип Мандельштам — через год с небольшим в пересыльном пункте «Вторая речка» под Владивостоком.

1  Львов-Рогачевский В.Л. Поэт-пророк. Памяти А.А. Блока. М.: Книгоиздательство писателей в Москве, 1921. С. 39.

2  Там же. С. 35

3 Муратов П.П. Воспоминания о Блоке // Возрождение. 1927. 8 сент. № 828. С. 2.

4  Трещалин М.Д. Род — http://samlib.ru/t/treshalin_m_d/rod.shtml; Губерман И.М. Штрихи к портрету. Екатеринбург: У-Фактория, 1999, и другие издания.

5  Подборку стихов этого периода см.: Бруни Н.А. Стихотворения. Публикация и преди­словие В. Антонова // Часы. 1981. № 33. С. 158-171; то же с прибавлением двух стихо­творений: Антонов Виктор. Н.А. Бруни // Вестник Русского христианского движения. 1983. № 140. С. 135–150. Собрание текстов Н.А. Бруни выложено в сеть его внуком М.Д. Трещалиным: https://altaspera.ru/books/nikolay-bruni/poeziya-i-proza-6143 ; см. также: https://www.lulu.com/shop/nikolay-bruni/poeziya-i-proza/paperback/product-22784846.html?page=1&pageSize=4

6  См.: Степанов Е. «Неслучайно сердце России — простая Москва…» (Москва Николая Гумилёва) // Toronto Slavic Quarterly. 2012. № 40. P. 142, 149 — http://sites.utoronto.ca/tsq/40/tsq40_stepanov.pdf

7  Г. Л<угин>. Московские ночи // Новое русское слово. 1930. № 6447. 21 сентября; републикация: Даугава, 1988, № 11. С. 105–111.

8  Мочалова О.А. Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах. М.: Молодая гвардия, 2004. С. 102.

9  Цит. по: Тименчик Р.Д. Из Именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 8. Симферополь: Крымский Архив, 2010. С. 40.

10 Цит. по: Сарабьянов А.Д. Жизнеописание художника Льва Бруни. М.: Галерея Г.О.С.Т Издательство RA,. 2009. С. 58.

11 Литературная жизнь России 1920-х годов. Т. 1. Ч. 2. М.: ИМЛИ РАН, 2006. С. 206; Мочалова О.А. Голоса Серебряного века. С. 41.

12 Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966) М — Torino, Giulio Einaudi editore, 1996. С. 556, 724.

13 Письмо Н.Тырсы сестре Н.Тырсе. Апрель-май 1915. Архив семьи Н.Тырсы. Цит. по: Молок Ю. Ахматова и Мандельштам (К биографии ранних портретов) // Поэзия и живопись. Сб. трудов памяти Н.И. Харджиева. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 292–293.

14 Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. 1924–1925 гг. Париж: YMCA-PRESS, 1991. С. 205.

15 Цит. по: Лукьянов Е. О посещении Анной Ахматовой Оптиной Пустыни // Анна Ахматова: pro et contra. Т. 2. СПб.: Русский путь, 2005. С. 755.

16 Тименчик Р.Д. Из Именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой. С. 70.

17 Лукьянов Е. О посещении Анной Ахматовой Оптиной Пустыни. С. 756; Тименчик Р.Д. Заметки комментатора 10. Из лжебиографий Ахматовой // Литературный факт. 2019. № 3 (13). С. 292.

18 Последние дни Оптиной Пустыни (без подписи, с иллюстрациями Льва Бруни) // Вест­ник русского христианского движения. 1976. № 117. С. 43–57.

19 Мец А.Г. Осип Мандельштам и его время: Анализ текстов. СПб.: Гиперион, 2005. С. 273.

20 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений. В 4-х томах. Т. 4. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1999. С. 478.

21 См., напр.: Нерлер П.М. Con amore. Этюды о Мандельштаме. М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 210.

22 Драницин В.Н., Нерлер П.М. К истории «нелепой поездки» Осипа Мандельштама в Варшаву в декабре 1914 г. // Корни, побеги, плоды… Мандельштамовские дни в Варшаве. Ч. 1. М.: РГГУ, 2015. С. 28-51.

23 Куранда Е. «Знаю я теперь, что такое артиллерийские позиции: письма А.М. Зельмановой к Н.Э. Казанской // Осип Мандельштам и XXI век: материалы международного симпозиума. Москва. 1–3 ноября 2016. М.: ООО «Армполиграф», 2016. С. 89–96.

24 Бруни Н.А. Записки санитара-добровольца // Новый журнал для всех. 1914. № 12. С. 1–10.

25 Лекманов О.А. Осип Мандельштам: Жизнь поэта. М.: Молодая гвардия, 2009. С. 75.

26 Ахматова А.А. Листки из дневника // Ахматова А.А. Сочинения. В 2-х томах. Т. 2. М.: Художественная литература, 1990. С. 203.

27 Бруни Н.А. Евреи (Сонет) // Голос жизни. 1915. № 19. С. 14.

28 Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3-х томах. Т. 2. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 301.

29 Там же. С. 278–280, 375.

30 Последнее отмечено в статье: Тименчик Р.Д. Из Именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой. С. 40–41.

31 Цит. по: Трещалин М.Д. Род — http://samlib.ru/t/treshalin_m_d/rod.shtml

32 Отмечено в кн.: Мандельштам О. Египетская марка. Пояснения для читателя. Сост. О. Лекманов, М. Котова, О. Репина, А. Сергеева-Клятис, С. Синельников. М.: ОГИ, 2012. С. 171.

33 Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3-х томах. Т. 2. С. 276.

34 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999. С. 381.