|
Об авторе | Арина Обухродилась в 1995 году в Санкт-Петербурге. Выпускница Художественно-промышленной академии им. А.Л. Штиглица. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза художников России.
Лауреат Молодежной премии правительства Санкт-Петербурга в области художественного творчества, премии журнала «Знамя», Международного конкурса «Волошинский сентябрь» и др. Автор книг: «Выгуливание молодого вина», «Муха имени Штиглица». Предыдущая публикация в «Знамени» — «Свободный немецкий человек в русском подъезде» (№ 4 за 2020 год).
Рассказ «Услыши ны…» был написан в Доме творчества писателей «Переделкино».
Арина Обух
«Услыши ны…»
рассказ
I
Питер
— Ты красивый.
— Я провинциальный.
— Нет, ты красивый.
— Я дождливый. Зонт взяла?
— Ты очень красивый. У тебя такая история!..
— Да, я исторический.
— Но, главное, ты красивый!
Непробиваемая. Приехала без предупреждения. Лишь за полчаса оповестила: «Приезжаю в 13:10, встречай».
Он отложил диссертацию, депрессию, оставил кота соседям, выбежал на улицу. Здравствуй.
— Боже, Питер, как я ждала этих выходных, чтобы вырваться наконец. Знаешь, тут даже дышится по-другому!..
— Я перенес два воспаления легких за год, я знаю, как тут дышится.
Москва хочет радости. Не больше. Она гостья. Она хочет смотреть на красивый город и говорить красивые слова.
Она смотрит на Петербург и говорит:
— Ты красивый.
Закоротило.
Москва любит по выходным приезжать в Петербург. «На уикэнд». И бродить не по центру, а по обшарпанным предместьям. Это модно.
— А ничего, что я тебя всегда «Питером» называю?
— Меня так еще отец называл. И друг его Меншиков.
— Хорошо. Куда пойдем?
Питер не успел пообедать, и мысли его скользят в сторону лавры, там в глубине есть чудесный мирской уголок под названием «Вареничная». А еще на острове Декабристов есть кафе на крыше. В общем, он знает места ближе к небу и чтобы поесть.
— А ты куда хочешь, дорогая?
— Но ты же лучше знаешь, куда пойти. Только какими-нибудь улочками, дворами, окраинами…
— Все, что чуть левее или правее Невского, — уже окраина.
— Люблю твою самоиронию.
— Психолог прописывает мне антидепрессанты.
Невский остается в стороне. Начинаются лабиринты дворов.
Раньше Москве нравились дворцы, а теперь она вдруг увлеклась «травмой»: запустение, открытые раны кирпичных стен, невроз штукатурки…
— Такая честность в тебе, такая подлинность… ты такой...
— Красивый?
— Настоящий.
Он взглянул на Москву. Оценил. Распогодился.
— Погляди на тот дом, тебе он должен понравиться.
Москва смотрит на зеленого цвета брандмауэр с одним окошком.
— Да, я так люблю твои брандмауэры. Знаешь, мне эта картинка — стена, окошко, плющ — чем-то Францию напоминает, предместье Франции.
— А мне нравятся твои сакуры на Арбате.
— Издеваешься? Они так же хороши, как ваши заборы в Летнем саду.
— Нет, сакуры, правда, хорошие. Я бы их и тут посадил.
— Издеваешься.
— Нет, говорю. Они, конечно, пластмассовые, но от них настроение. И цветут круглый год.
— А давай ты будешь молчать, а я на тебя смотреть?
— Давай.
Ему идет молчание. Он сразу становится похож на самого себя. Сложнохарактерный, отстраненный, сумрачный. И красивый.
Москва летит по улицам, а он степенно шагает. Хотя ему всего триста семнадцать, а ей уже под девятьсот.
Вышли к набережной. Москва зачарованно смотрит на свое отражение в знаменитой реке.
— Как я люблю Фонтанку!.. Как я люблю Петербург!..
Но Питер точно знает, что у Москвы к нему некое чувство вины. Но такое… не обременительное. А романтичное, приятное, с горчинкой.
А любовь ее принадлежит Парижу. Хотя она сама знает, что любить Париж — это банально. И даже пошло — как сакуру на Арбате, но. Настроение!..
— А ты был в Париже? — ей хочется поговорить о любимом.
— Был.
— И что видел?
— Носки с Джокондой.
— Пи-итер!..
— К самой Джоконде подойти не получилось: китайцев много было. Но в том же Лувре носки продавались.
— Купил?
— Нет, но рассмотрел. Честно говоря, никогда ничего не чувствовал к Джоконде.
— Это шедевр! Я на нее долго смотрела, меня прям всю пронзило.
— Ты просто слишком доверяешь путеводителям.
— А тебе правильно прописали антидепрессанты.
За секунду до начала гражданской войны между двумя городами официант приносит пиццу. Питер улыбается. Они пришли, пицца готова, вот она, четыре сыра тают во рту.
Москва тоже уплетает пиццу, пьет мохито, смотрит в панорамные окна и снова сообщает, что Петербург очень красивый.
В ответ Питер проявляет заинтересованность:
— Как ты живешь вообще?
— Я много работаю. А ты?
— А я много сплю. Погода наша располагает. Последнее время, кстати, сны стали интересные показывать, рассказать?
— Расскажи.
II
На Васильевский остров я приду жить
— Значит, в мастерскую к Клоду Моне пришло много гостей — Пикассо, Шишкин, Вермеер, Айвазовский, Кандинский и передвижники. И Моне решил показать собратьям свою серию работ «Стог сена»: стог сена в снегу, стог сена в тумане, стог сена в дожде, стог сена на рассвете и т. д.
Пикассо сразу дал совет: «Слушай, а ты сломай этот стог сена. Ну как я Дору Маар».
Шишкин перебил: «Не надо ничего ломать, лучше пропиши хоть одну соломинку. А так это просто пятно».
«А зачем вообще рисовать стог сена, если есть окно?!» — не понял Вермеер.
«А где море?!» — подхватил Айвазовский.
«Сено — это хорошо, но тут не хватает народной судьбы, — хором сказали передвижники. — Сюжет — вот, что тянет за собой краску!»
При слове «сюжет» Кандинский поморщился.
Но неожиданно где-то сверху возник балкон и окно с видом на полторы комнаты. Оттуда вышел Бродский. Поздоровался, но предупредил, что он только на минутку — перекур. Вот такой сон, представляешь?
— Таких снов не бывает.
— Хочешь сказать, что это была явь?
— Да.
Ее «да» получилось таким простым и естественным, что не оставалось ничего другого, кроме того, как поверить. Конечно, все это было. Он своими глазами видел. Вот как ее сейчас видит.
Они вышли из кафе, и остров Декабристов повел их вдоль Смоленки.
Начался парк. Хотя «парк» — слишком пышно сказано, просто начались скамейки и деревья. Деревьев было не так уж и много, но где-то они стояли толпой, создавая сумерки среди ясного дня.
И в этих сумерках они вдруг увидели его.
Не поверили. Подошли ближе.
— Ну вот. А ты говоришь — сон...
Перед ними стоял Бродский. И глядел ввысь.
Было ощущение, что поэт только что вернулся, а они — первые, кто встретил его на родине.
Нет, не первые.
Пафос момента разрушили рыбаки, лежавшие на скамейках. Под их головами покоились рюкзаки, а под скамейками — снасти: удочки, ведра, сети, пустые бутылки... Рыбаки, как сторожевые петербургские львы, охраняли поэта.
Услышав шаги, львы открыли глаза, проверили обстановку и снова задремали. Они как бы одобрили незнакомцев и позволили им войти в круг приближенных к поэту.
— Какой необыкновенный памятник!.. Как хорошо ты придумал — прийти сюда.
— Да. Только я первый раз тут Бродского вижу.
— Как?! Я думала, ты специально… Потрясающе.
— Может, его сегодня поставили?..
Было понятно, что рыбаки находятся на поверхности сна, поэтому она решила задать им вопрос, но шепотом, чтобы не будить окончательно, а стать как бы частью их сновидения:
— Простите, а Бродский тут давно?..
— Года четыре вроде, — ответил один.
— Зимой, среди ночи, выгрузили его и уехали, — отозвался второй.
И снова нырнули в сон, доверив явь незнакомцам.
Незнакомцы смотрели на Бродского. Молчали, словно ожидая, что поэт сейчас сам все расскажет: так, мол, и так, обещал, вернулся.
Они присели на скамейку близ поэта и львов в полудреме. Идти больше никуда не хотелось. Наоборот, было чувство, что они уже пришли.
— Странно, — сказал Питер. — Четыре года… а я ни разу его тут не видел. И таблички нет… и открытия торжественного точно не было, ничего не было. Вернулся, никого не предупредив.
— Он ведь так и писал: «Как хорошо на свете одному…». И это — «На Васильевский остров я приду умирать» — пришел.
— Васильевский на другом берегу, — поправил Питер.
— Всего один мост перейти, — улыбнулась Москва. — А у тебя какое стихотворение любимое?
— Первое, которое я у него прочитал. «Нет, мы не стали глуше или старше. Мы говорим слова свои, как прежде. И наши пиджаки темны все так же и нас не любят женщины все те же…». Я сразу полюбил Бродского и его пиджак.
Спящие рыбаки зашевелились, сон был хрупок.
— Пора? — спросил один рыбак.
Вопрос был универсален, так что задумались все присутствующие.
— Пора, — ответил за всех второй рыбак.
Оба приняли вертикальное положение, встали на ноги. Сделали первые шаги, как бы пробуя на прочность земную твердь. Земля держала, но сомнения оставались.
— А какая рыба тут ловится? — спросила Москва.
— Разная ловится. Форель, треска, щука…
Второй продолжил:
— Осетр, сом попадается, севрюга…
Мужики стали перечислять все, что успели поймать во сне. Потом надели рюкзаки, взяли снасти и пошли, с трудом пробираясь сквозь плотный июльский воздух.
Было душно. Синоптики второй день обещали грозу, но небо никак не решалось на сильные чувства, копило влагу. И вся природа находилась в предчувствии этого долгожданного рыдания.
— Мне кажется, что мы сейчас уйдем и Бродский исчезнет. Может, не уходить? — спросила Москва.
— Пора, сейчас ливень хлынет, промокнем.
Они снова пошли вдоль Смоленки.
— Что ты оглядываешься?
Ей казалось, что взглядом она как бы закрепит поэта в пространстве, продлит его присутствие.
— Дай ему спокойно мост перейти, — улыбнулся Питер.
Питер живет по правилам сна.
А Москва поняла, что, пока она смотрит вперед, Бродский переходит Ново-Андреевский мост. Вот уже перешел. Улица Беринга встречает его и ведет к линиям Васильевского.
— На Васильевский остров я приду жить…
III
Москва
Питер тоже приезжает в Москву. Но по будням. И устремляется сразу в центр.
Стоит, переминаясь с ноги на ногу, неловко подбираясь под зонтик к Москве, потому что свой сломанный забыл дома. Москва распахивает глаза, окаймленные в дорогую итальянскую оправу, разглядывает своего визави в промокших ботинках из Гостиного двора и принимает решение отогреть и накормить гостя. Питер хлюпает носом, как бы поощряя ее намерение.
Питер растапливают чаем, он обмякает: Москва, родная.
Москва рассказывает об амбициозных проектах, фестивалях, премиях… Питер внемлет, а потом расплачивается за себя и за Москву. Ведет себя с самодостаточностью недавно заштопанного кармана. Играет в нем какая-то антикварная столичность.
Москва водит Питер по галереям и офисам. А Питер смотрит на девушек. Их много. Они красивые.
— Это город одиноких девушек, ты им не нужен, им нужна Москва, — поясняет Москва.
— А мужчины?
— Их не существует.
Это правда. Ни в музеях, ни на улице, ни в других присутственных местах нет ни одного мужчины. Конечно, есть официанты, таксисты, полиция, но нет просто мужчины, который просто идет по улице, вне профессии. Как это обычно бывает в Питере: идет человек, лет сорок, пасмурный, зовут Сергей, проходит мимо водосточной трубы с объявлением: «Пропал человек! Сорок лет, пасмурный, зовут Сергей»… То есть, с одной стороны, Сергея ищет водосточная труба, а с другой, никто не ищет. Показалось. Это кот у кого-то пропал: Серый, дымчатый, тезка.
Короче: никто в Москве не фланирует. Нет внутри людей чувства прогулки. Даже туристы в напряге, потому что «надо все посмотреть».
А Питер — город «спящего режима». Его будит Москва, зовет на поиски гранта (не капитана). Питер являет собой свободного (и от денег, в том числе) художника.
— А хочешь фотографии покажу? — говорит Питер. — Я тут недавно на литературный вечер ходил в Дом Ахматовой, да, вот смотри… Узнаешь?
— Узнаю.
На фотографии критик Н. протянул руку к писателю С.
— Скажи, похоже на картину Ге «Что есть истина?». Н. спрашивает: «Что есть истина?», а С. отвечает: «Денег нет».
Питер смеется над собственной шуткой. Самодостаточный. Москва улыбается, глядя, как Питер достает платок и утирает выступившие от смеха слезы.
Москва раскладывает бумаги:
— Подпиши. И тут подпиши. И тут, — Москва листает страницы. — И вот здесь. Последнюю, да. Отлично. А это твой экземпляр, держи.
Питер поставил подписи и уже куда-то летит. На симпозиум, фестиваль, форум — какая разница. Останавливается в отеле. Номер с балконом — вид на другую жизнь. Выходит из отеля. Одинокая улочка, вымощенная булыжником. Мосты, каналы, одинокие столики маленьких ресторанов… Моросит дождь. «Как в Питере — почему-то радуется он. — И людей вообще нет. Хорошо».
Питеру, чтобы куда-то лететь, достаточно поставить подпись и остаться в квадратике своего воображения.
— Проснись! — окликает его Москва.
Он просыпается и что-то говорит Питеру, что Москва ведет его на вокзал. Это подсказывает не только Москва, но и потерянный кошелек. В котором-то и было, что называется, — и вор не рад, и потерявший не в убытке.
— Хорошо, что ты вырвался, — говорит Москва. — Я тоже скоро приеду, ты же знаешь, как я люблю Петербург.
А сама себя не любит. Такая она сложная.
Питер садится в «Сапсан», смотрит в окошко. Москва делает последний взмах рукой, а по губам можно прочесть: «Напиши, как приедешь». Уходит. Питер смотрит ей вслед.
Как хорошо, что домой. Как хорошо, что на Московском вокзале дождь. Одна мысль: «Как хорошо». Питер растворяется сам в себе, поспешая в свою тихую пристань близ Смоленского кладбища.
Спустя несколько дней Питер увидит пропущенные звонки от Москвы. Перезвонит.
— Я уж подумала, что тебя нет.
— Я есть, — твердо ответит Питер, как бы рассеивая сумрак сна.
— Почему на звонки не отвечал?! Собралась уже в морги звонить.
Питер улыбнулся. Ему даже показалось, что он все это время скучал по Москве. Поэтому он так и сказал:
— Я по тебе скучал. Скоро приедешь?
— Нет, я в Чаронду собираюсь.
— Куда?
— Ты вообще в курсе, что кроме нас есть другие города и веси?
— Слышал об этом.
— И там красиво.
— Тогда, может быть, вместе поедем?
IV
Чаронда
Легко любить Петербург.
Легко любить Москву.
А ненавидеть их — это вообще особый шик. Ради этого некоторые специально туда переезжают.
Но некому полюбить город, где умер последний житель. Место освободилось.
Вообще-то городом Чаронда была во время оно. Дороги туда нет: с одной стороны — болото, с другой — озеро. Можно сказать, остров. Зима скрепляет отношения Чаронды с Большой землей, а летом одиночество обостряется.
Ненаселенный пункт. Необитаемый остров. А для жизни вроде все есть: дома, лодки, погост, храм. Черные купола — цвет аскезы.
Сюда наведываются только рыбаки и паломники. И каждый раз, встречая гостей, остров думает, что люди пришли навсегда: они гладят стены храма, наводят порядок в доме, ночуют. Читают имена на могильных плитах: Василий, Нина, Иван, Анна…
А когда-то давно Василий, Нина, Иван, Анна и весь остальной люд решили провести на остров электричество. Ну надоело солярку в керосиновую лампу заливать. Сделали электростанцию. Генератор в церкви поставили: ну пока Бога нет, времена атеистические.
В общем, сожгли. И храм. И дома полыхнули некоторые. На собрании погорельцы постановили, что Бог все-таки есть. Строг. К теме электричества больше не возвращались.
Теперь фрески в храме омывает дождь. Паломники шепчут молитвы, женщины часто плачут. Жалеют. Любят, значит. И если не всем сердцем, то всей болью. А боли в женщине всегда много, с избытком.
Но и женщины, и мужчины покидают остров. Он остается один.
…Каждый раз прощаясь, Чаронда чувствовала, что от нее уезжают не только гости, но и Бог: «Вы куда? Вы же меня полюбили. Вы Бога забрали, а меня оставили».
Ей казалось, что Бог сидит в моторной лодке, вздыхает, мол, извини, но я там, где люди, они одни не справятся, а ты не бойся: с того берега скоро приплывут другие люди. И я опять буду рядом.
Но в первые минуты богооставленности остров сам не свой. Потом смиряется. Решает, что Бога нет, но там, за озером, в поселке городского типа, Он точно есть. В магазине, где Любовь Аркадьевна работает. Все говорят: баба с придурью. Но так из нее, видимо, боль выходит — крикнет и легче становится. В Бога не верит и не понимает, чего Он каждый день к ней является.
А Бог ее одну оставить боится. Она и пожар устроить может, и в речку броситься. А у нее ребенок дома: сорок два года, абьюзер.
Вот так город-остров представляет своих далеких соседей. А все, конечно, из разговоров и слухов, людьми оставленных. Город любит вспоминать.
Например, как в незапамятном году телевизионщики приезжали, интервью у местных жителей брали. А те сетовали на то, что нет электричества… История про церковь и генератор тоже была рассказана.
Один пожаловался, что сын его в Петербург уехал, там вроде как работа есть, но лучше бы он тут оставался. Петербург — это как-то совсем далеко. Может быть, его даже не существует, города этого.
Потом телевизионщики уехали, но столько разговоров после себя оставили, что кажется, и не уезжали. А в новые времена прибыли другие телевизионные служащие: сделали кино про последнего жителя.
Жили на острове Алексей и собака Надя. Вместе на рыбалку ходили. Родственники приезжали. Уговаривали деда Алешу домой вернуться, манили цивилизацией. Но остров не отпускал.
Потом Алеша болеть начал, родственники снова приехали, посадили в лодку, увезли в больницу. Позже вернулись, гроб привезли.
А может, нет. Наверное, его рядом с цивилизацией похоронили. Чтобы навещать почаще, чтоб рядом был. Но, пребывая в бессмертии, каждый имеет право вернуться туда, куда хочет. Поэтому, будучи прозрачным духом, небесной пылью и северным ветром, новопреставленный вернулся обратно, на остров.
Только теперь ни снег, ни трава не запоминают его шаги.
* * *
Питер прибыл в Чаронду в качестве рыбака, Москва — паломницей. Она надела шелковый платок и пошла в сторону храма. Питер — следом.
— А ты православный?
— Я многоконфессиональный, — ответил Питер.
Колонны храма держались за крышу, земли не касались, парили в воздухе. На карнизе росли юные деревья — они как дети, выбежавшие на крышу посмотреть — кто пришел.
За время своей жизни церковь утратила крест, колокольню, похоронила всех своих прихожан. Белые стены постарели и пошли кирпичной рябью.
Церковь была заперта, но Питер нашел в стене сквозную рану. Проникли внутрь и замерли.
Все пространство окропили три цвета: белый, небесный и охра.
Единственные прихожане тут — дождь и снег, которые вольно заходят через окна и крышу. Сквозь время на стенах проступали лики святых.
— Смотри, молитва… слова едва видны, — Питер подошел ближе к стене. — «Господи спаси… спаси царя и… и услыши», не пойму. «Услыши…»…
— «Ны». Услыши нас. «Господи спаси царя и услыши ны»...
Молитвенные слова высились над изображением святого.
— Царь? Сапоги, мантия…
— Князь, — ответил Питер.
— Точно. Причем твой, да? Александр Невский?
— Мой князь, — кивнул Питер.
И вот уже в мыслях мелькнули Старо-Невский проспект, площадь, мостик через речку Монастырку, лавра… «Вареничная».
Храм оказался высоким. Неизвестный мастер вывел кистью и Всемирный потоп, и Адама, и Еву, и блудного сына…
— Ты чего? Плачешь, что ли?..
— Умирает все… Тихо умирает, не слышит никто.
— Ну чего ты, я тоже несколько раз умирал. Но потом жизнь как-то заново начиналась. Много храмов, конечно, утратил, на месте некоторых метро поставили. Может, тут тоже метро будет?
— Не смешно.
— Мы с тобой сюда прибыли в одинокую минуту. В мире должно быть одиночество, одичание... Пойдем, вон Чаронда нам солнце показывает.
Чаронде по сердцу были слова Питера и слезы Москвы.
Двое вышли из храма. Совершили земной поклон и вошли в сельский пейзаж.
— Кто-то тропинку прокосил. Прям для нас.
— Кто?
— Ну местный житель какой-нибудь.
— Тут нет никого, последний умер в 2015-м.
— А я прочел, что после него правнук чей-то приехал. Жить, за могилами ухаживать.
— Тут никого нет, только туристы.
— А я знаю, что вернулся сюда человек нелюдимый. И только зимой уезжает. Сергей, кажется, зовут.
— Нет, это был Алексей и умер он в 15-м.
— Я тебе говорю — это новый! Родственник евонный, наверное.
— Евонный? Ты на каком наречии сейчас говоришь?
— На русском народном. Выключи снобизм.
— Евонный. Ты хочешь сказать, что в каком-то из этих домиков живет Сергей?..
— Слушай, может, это тот Сергей, которого труба ищет?
— Какая труба?
— Водосточная.
Тропинка пролегала сквозь дикое зеленое бурьян-поле, в котором росли дома: некоторые, правда, уже сровнялись с землей, скоро заезжие рыбаки растащат их на костры. Но были и другие дома — упрямые, стояли нараспашку, ждали гостей: заходите, у меня есть стол без одной ножки, стул, шкаф, чашки, прялка моей хозяйки, вы, кстати, не знаете, она скоро вернется?.. Другие дома все понимали, хозяев не ждали (ни новых, ни старых): на дверях замки, окна заколочены.
Внутри домов была заброшенная советская жизнь: газета «Красный Север», ботинки фабрики «Скороход», детские и взрослые, в одном доме на стене даже висела черно-белая фотография семьи… Жили.
Озеро, которое весь день было синим, ушло в перламутр. То ли потому что небо его покрасило, то ли просто такое было у озера настроение.
— Ну а Сергей твой где? — спросила Москва.
— На рыбалке, наверное. Видишь, лодки у берега. Взял одну и уплыл.
— Лодки мхом поросли, с ними только в последний путь.
— Нормальные лодки, это не мох, а водоросли.
— А ты когда рыбачил, видел кого-нибудь?
— Нет. Думаю, Сергей с туристами хороводов не водит. Особняком держится.
— Нет никакого Сергея. Никого тут нет.
— Да вон следы жизни, видишь? — Питер показал на деревянный стол с неубранной посудой. — Гости оставили, а дождь вымыл.
— А если не дождь?
— Значит, Сергей.
— А если не Сергей?
— Значит, призраки. Это местное население.
Двое сели в лодку. Оглянулись окрест, помолчали и отбыли в перламутр.
— Я свою удочку забыл.
— Сергею оставил, — улыбнулась Москва.
Медленно опускались сумерки, Чаронда смотрела вслед уплывающим и вдруг зажгла на прощанье одно окошко.
— Смотри! А ты говорила, не живет никто!..
Ветер и волны, находясь в едином служении, затянули ежевечернюю песнь: «Услыши ны… услыши ны…».
| 
