ПЕРЕУЧЕТ

Ефим Гофман

Об интеллектуальных оазисах и брешах в «железном занавесе»

Архивные и мемуарные публикации рубежа 2021–2022 годов

Магнус Юнгренн. О Сергее Риттенберге. Перевод со шведского Ирины Матыциной; Георгий Иванов. Письма к Сергею Риттенбергу. Публикация Магнуса Юнгренна. Примечания Андрея Арьева (Звезда, № 11, 2021).

Общение Сергея Риттенберга с Георгием Ивановым завязалось в 1916–1917 годах. В ту пору Георгий Иванов был лидером второго «Цеха поэтов», а Риттенберг — студентом Петроградского университета, любившим стихи.

В 1918 году Риттенберг эмигрировал в Финляндию. Жил в Хельсинки, был причастен к литературным кругам «первой эмиграции», занимался критикой, редакторской работой. В 1944 году перебрался в Швецию. А с Георгием Ивановым, жившим, как известно, в Париже, возобновил дружеские связи в послевоенные годы. Именно к этому времени относятся публикуемые 11 писем Георгия Иванова Риттенбергу (преподававшему тогда на кафедре славистики Стокгольм­ской высшей школы) — и, пожалуй, мы не найдем в них чего-либо принципиально нового в сравнении с тем, что так или иначе известно о жизни поэта в упомянутый период.

А вот в предваряющей материал статье Магнуса Юнгренна факты, частично известные ранее, в своей совокупности создают любопытную и неожиданную картину:

«Летом 1959 года Риттенберг посетил Ленинград <…>. Он встретился с сестрой Татьяной, женой писателя Юрия Германа, с коллегами по писательскому цеху. <…> В дальнейшем такие летние поездки стали для него традицией. Мало-помалу он стал связующим звеном (здесь и далее в цитатах курсив мой. — Е.Г.) между ленинградской интеллектуальной элитой и эмигрантской средой <…>. Племянник Риттенберга режиссер Алексей Герман так вспоминает о встрече с дядей: Риттенберг приехал летом и показался племяннику жителем с другой планеты. Его приезду предшествовало появление поэта Лео(нида) Линдеберга, жившего в Финляндии, который как-то ночью в 1953 году без предупреждения появился в квартире Германов с приветами из Стокгольма. Этот шокирующий визит нашел отражение в одной из ярких сцен фильма Германа “Хрусталев, машину!” (1998)».

Воистину поражают подобные бреши в «железном занавесе», образовывавшиеся вопреки тогдашней обстановке!

Впоследствии все, однако, повернулось в мрачную сторону. Из университета Сергея Риттенберга «уволили даже без объявления благодарности или оказания соответствующих почестей. Депрессивные расстройства, периодически случавшиеся у него и прежде, усилились. Осенью 1975 года Сергей Риттенберг покончил жизнь самоубийством».

Представительная подборка материалов к 100-летию со дня рождения Юрия Михайловича Лотмана помещена в «НЛО» (№ 6, 2021). Свидетельства, опубликованные здесь, интересны тем, что отражают разные стороны личности ученого с мировым именем, незаурядного просветителя и педагога.

Филологический факультет Тартуского университета Лотману удалось превратить в совершенно поразительный очаг интеллектуальной раскрепощенности, имевшей крайне мало общего с конформистски-удушливой атмосферой, царившей в поздние советские десятилетия на аналогичных факультетах ведущих вузов Москвы и Ленинграда. Неудивительно, что учиться в Тарту тянулась молодежь из самых разных уголков тогдашней большой страны — и этот момент отчетливо отражен в материалах публикации:

«О Тарту я впервые услышала от своего киевского учителя литературы, которому удалось уговорить моих родителей отпустить меня учиться в Эстонию» (Людмила Зайонц);

«Я приехала в Тарту в 1982 году из города Обнинска, потому что моя учительница <…> сказала: “Учиться филологии нужно только у Лотмана в Тарту!”» (Татьяна Кузовкина).

Кузовкина выразительно воссоздает черты стиля жизни, характерного для Тартуского филфака первой половины 1980-х:

«На втором курсе Ю.М. <Лотман> начал нам читать курс по истории русской литературы XIX века. <…> Даже если содержание лекции было не совсем понятно, эмоционально все было однозначно: сразу после лекций немедленно бежать в библиотеку и заниматься до закрытия! <…>

Воспитание в Тарту шло и помимо университетских аудиторий. Быстро распространялись сведения, что сегодня в киноклубе Тарковский или Феллини <…>. Не только вступительные лекции Ю.М. (как, например, о “Блоу-ап” Антониони), но и просто само его присутствие в зале заставляло <…> смотреть фильм по-другому — прилагая усилия. Ярко запомнились выражение лица и походка Ю.М., когда он одиноко выходил из аудитории после фильма “Жил певчий дрозд” Иоселиани».

Если учесть, что «Блоу-ап» в те годы не шел в широком советском прокате, а имена Тарковского и Иоселиани, уехавших на Запад, тогдашний официоз старался всячески замалчивать, подобные особенности тартуского существования впечатляют по-особому.

Один из эпизодов, отраженный в очерке Людмилы Горелик (как раз в тот же период защищавшей кандидатскую диссертацию в Тарту; Лотман  был оппонентом на защите), дает некоторое представление о мотивах, побуждавших к подобному педагогическому подвижничеству. В частной беседе Горелик, работавшая тогда в Борисоглебском пединституте, посетовала на то, что «город <…> районный, маленький… <…> “Но ведь и Тарту — маленький город, — сказал он (Лотман. — Е.Г.). — И здесь не было такой кафедры, когда мы приехали…”. Он не договорил, но мысль была ясна: человек сам строит мир вокруг себя и именно от него зависит, каким этот окружающий его мир станет».

Не менее ценными представляются и другие наблюдения Горелик: «Ю.М. Лотман поразил полным отсутствием академического высокомерия или какой-нибудь позы. Не был он похож и на небожителя. По моему тогдашнему опыту это было редкостью. <…> я не раз удивлялась, насколько великий ученый внимателен к житейским трудностям других — студентов, аспирантов <…>.

Конечно, ЮрМих был серьезным академическим ученым <…>. Вместе с тем в его работах чувствуется огромная научная интуиция <…>. Читая его строго доказательные, в меру научно-суховатые труды, видишь и авторское отношение <…>. В книгах о Карамзине и Пушкине он показывает попытки жизнестроительства по принципам «самостоянья человека».

Ярким подтверждением склонности Лотмана жить по подобным принципам выглядят слова одного из его писем, приведенных в публикации Людмилы Зайонц: «Занимаясь даже далекими, казалось бы, от повседневной жизни научными вопросами, мы одновременно <…> общаемся через книги с собою (а тот, кто умеет общаться с собою, всегда сможет найти дорогу к другим; на самом деле общение с собою самое трудное <…>: потому сейчас все жаждут «развлечений» и «отвлечений», и «коммуникабельности», что не умеют и боятся общаться с собой, боятся обнаружить в себе свою пустоту)».

Именно способностью Лотмана к общению «с собою» — или, иначе говоря, к рефлексии — обусловлено то, что подчас в процессе непринужденных бесед-импровизаций ученому удавалось добираться до глубин. Это проявлялось даже в последние годы жизни, когда Лотман был тяжело болен. Вот фрагмент подобной беседы, приведенной Татьяной Кузовкиной в своих дневниковых записях начала 1990-х, — в ней ученый стремится рассмотреть стереоскопически, понять правду самых разных сторон одного из сложнейших исторических конфликтов:

«Достоевский вообще был очень злой человек. Так всегда: чрезмерная любовь к человечеству оборачивается в конце концов ненавистью.

— Вы не любите Достоевского?

— Ну, у него были основания быть таким злым. Как, например, народовольцы охотились за царем.

А ведь Александр II был очень плохой человек. <…> Вот Николай I был человек ограниченный, злой, Александр III — грубый, но оба были честные люди. <…> А Александр II был человеком лживым. <…> Александр II воровал. Он покрывал расхитителей казны и сам оплачивал свои долги за их счет.

— Но народовольцы решили его убить на Липецком съезде.

— <…> Но ведь были виселицы. Перовская, которая действительно очень сильно любила Желябова, просто металась как загнанный зверь (по воспоминаниям Степняк-Кравчинского). И потом они все равно были в проигрыше. Ведь вешали их больше, чем они.

— А вы читали Трифонова “Нетерпение”?

— Да, хороший роман и вообще хороший писатель».

Заметим, что говорилось это в период, когда многие высоколобые властители дум стремились сбрасывать с парохода современности и Юрия Трифонова, и многие другие значительные фигуры и явления, существовавшие в подцензурном пространстве позднесоветских времен. Но Лотман принципиально не оглядывался на подобные суетливые поветрия.

Эхо суда над Иосифом Бродским. Письмо Геннадия Шмакова Константину Азадовскому (COLTA.RU, 18 января 2022 года).

Как пишет К М. Азадовский в предисловии к публикации, адресованное ему письмо Геннадия Шмакова (1940–1988) интересно тем, что «красноречиво отображает настроения среди той части ленинградской интеллигенции, что остро переживала расправу с поэтом (имеется в виду Иосиф Бродский. — Е.Г.) и открыто ему сочувствовала. <…> Гена неоднократно упоминает о переводческих семинарах при ленинградском Доме писателя <…> они разительно отличались от прочих “литературных объединений” того времени, образуя своего рода “оазисы”, где мы встречались и свободно говорили друг с другом. <…> Особой притягательной силой обладал устный переводческий альманах “Впервые на русском языке”, возникший в начале шестидесятых. В переполненном Белом зале Дома писателя публично читались произведения, еще не прошедшие цензуру, и во всеуслышание произносились полузапрещенные имена (например, писателей-эмигрантов). <…> Инициатором и «душой» альманаха был Е.Г. Эткинд».

Значительную часть письма, датированного 4 апреля 1964 года, составляют (по словам Азадовского, пребывавшего тогда во Львове, на военных сборах) «иносказания и туманные полунамеки». Боль Ахматовой за судьбу Бродского передается Шмаковым с помощью цитат из ахматовских и пастернаковских стихов (выделяем их курсивом): «А А<нна> А<ндреевна> <…> все знает, сокрушается, “золотое клеймо неудачи и пять лет разлуки” — доживет ли она?

В общем, «душа моя, печальница»…