МЕМУАРЫ

Об авторе | Лев Тимофеев —давний автор  «Знамени», лауреат премии журнала за 1995 год (статья «Апология коррупции»). Предыдущая публикация — «Исповедь незнания» (№ 12 за 2020 год).

Лев Тимофеев

Моя маленькая Африка

Я не задумывался, лететь ли. Тем более что все было оплачено — и не мной. Приглашение поступило за неделю до поездки. Я был за рулем своего старенького «Опеля», дождливым октябрьским вечером ехал домой по пустеющей Рябиновой улице, когда мне позвонили на мобильный, сказали, что говорят из Южной Африки, и попросили выступить на пленарном заседании международной антикоррупционной конференции в городе Дурбан… Если я за рулем и звонит телефон, я обычно не останавливаюсь, прошу перезвонить позже или сам перезваниваю. Но тут разволновался: Южная Африка, все-таки не каждый день, даже переспросил: откуда-откуда? — и, создавая аварийно-опасную ситуацию, под возмущенный сигнал пронесшегося мимо трейлера резко взял вправо, приткнулся к обочине. Уф-ф!

Какая-то научная фантастика: ты на глухой окраине Москвы, а тебе в машину запросто звонят с южной оконечности африканского континента («в кейптаунском порту»… яркое солнце, свежий ветер с океана, недалекие джунгли, откуда-то доносятся крики попугаев и звуки там-тама), и ты говоришь: мол, хорошо, ребята, ждите, приеду. Не в Баковку или Малаховку, даже не в Сочи, а Бог знает куда… Женщина в Южной Африке давно повесила трубку, и я спрятал телефон, но еще долго стоял на месте напротив очаковского молзавода, переживал сам факт звонка через моря и континенты: надо же, до каких времен дожил!

Дома я взял у дочери со стола школьный атлас. Земной шар оказался не так уж и велик. Африканская собеседница сказала, как полечу: из Москвы во Франкфурт, из Франкфурта в южноафриканский Йоханнесбург, а уж из Йоханнесбурга в Дурбан — он на берегу Индийского океана. Подумаешь! Если посчитать, из дома в Теплом Стане до гостиницы в Дурбане — меньше суток пути. Бывало, до нашей деревни в Шацком районе дольше добираешься — и там-то уж никаких тебе ни баров, ни кафетериев, каких здесь полно в каждом аэропорту при трансферах.

Пожалуй, самое утомительное — десятичасовой перелет из Франкфурта в Йоханнесбург. Народу в самолете, как сельдей в бочке. И воздух — плотный рассол и, кажется, даже имеет цвет — чуть розоватый. Душно, жарко. Кресла поставлены тесно-тесно, спать не откинешься, спинки не слишком жесткие, и ты все время чувствуешь, как тебе в поясницу упираются колени соседа (или соседки) сзади. Впрочем, и твои колени упираются в поясницу соседа (или соседки) впереди. Такая непрерывная человеческая цепь длиной во весь салон: колени — поясница, колени — поясница. И так почти полсуток полета.

Большинство пассажиров — немецкие туристы. Видимо, одна большая группа. Трудности перелета они принимают спокойно и даже весело. Чужие колени в пояснице им как-то не мешают: женщины оживленно болтают — хоть и через проход, хоть и через голову соседа; мужчины, сидя строго вертикально, все-таки умудряются дремать или слегка выпивают. Или даже, разрывая на время поколенную цепь сидящих, высвобождаются из своих тесных кресел и ходят из конца в конец салона — в гости друг к другу — поговорить или опять-таки выпить, примостившись на ручки кресел. Все они, должно быть, заранее знали, что им предстоит. Западные люди привыкли мыслить категориями экономическими и понимают, видимо, что расставь кресла чуть посвободнее — и цена на билеты при полете на такие расстояния так подскочит, что придется платить за двоих, и задумаешься, лететь ли…

Гостиничный номер в Дурбане — на десятом этаже с видом на Индийский океан… Вечером пошел гулять, зашел на волнолом, уходящий далеко в море и обустроенный, огороженный как прогулочный пирс. Темно. Небольшие, но все же океанские волны, с гребешков которых ветер срывал и нес в лицо мелкую соленую пыль. В конце пирса рыбаки-негры в светлых комбинезонах со спиннингами, но не ловят, а вроде ждут чего. У самого дальнего, дальше всех по пирсу, на крючке небольшая рыбешка — чуть побольше ладони. «Сейчас поймал?» — спросил я. «Нет, — сказал он, — наживка». «А поймается большая?» «Да, — сказал он, — большая. Большая рыба». Эти два слова вместе — большая рыба, — ну, чистый Хэм… Один из рыбаков спал сидя, опершись спиной на ограждение, сложив руки и опустив голову на грудь. Его спиннинг лежал рядом. Да и другие рыбаки не ловили, но переговариваясь между собой, занимались снастью, — готовились ловить. Видимо, большая рыба ловилась ночью. Или они ждали прилива…

На следующий день на конференции было скучно и противно. Во всех выступлениях одни только общие места… Я сбежал в город, но и в городе тоже скучно среди чужой, почти сплошь негритянской, хотя и вполне понятной жизни, видимо, мало чем отличающейся от приморской, припортовой жизни в Одессе или Владивостоке. Впрочем, город, понятно, поновее, посовременнее наших обшарпанных. Ну и, конечно, «массажные салоны» с молодыми туготелыми черными красавицами при входе (вот правда красавицами) более откровенны…

Что жизнь африканская похожа на российскую, впервые много лет назад прочитал у Юрия Нагибина в каком-то путевом очерке, кажется, о поездке на Мадагаскар: мол, негритянская деревня (или индийская, китайская и т.д.) живет по тем же законам любви, голода и смерти, что и рязанская или тамбовская. И мужики те же, и бабы. Одежда другая и тип построек, но интересы человече­ские, радости и горести всюду одни и те же. И африканские, кажется, российским ближе, чем европейские.

Нет, внешне жизнь в Дурбане вполне современна: блистающие черным лаком автомобили последних моделей, роскошные порталы всемирно известных банков, дорогие отели и просто небоскребы местного значения. Город-то — миллионник. Мне показалось даже, что жизнь здесь более небоскребиста, более в американском стиле, чем где-нибудь в Европе — в Италии или во Франции. Впрочем, ширпотреб в магазинах и лавках по всему миру, кажется, один и тот же. Я хотел купить что-нибудь особенное, чтобы привезти в подарок любимой, но не увидел ничего такого, чего не было бы в московских супермаркетах, не говоря уж о бутиках.

С океана постоянно дует ровный и сильный ветер. Это и хорошо — не жарко даже при том, что солнце высоко в зените, но и плохо — потому что на берегу в лицо — в глаза, в нос — летит мелкий песок, и это противно… Самая же большая неожиданность — что солнце здесь движется в другую сторону, против часовой стрелки. Утром восход справа за занавеской, но через полчаса солнце начинает светить мне в лицо. Потребовалось все-таки минутное усилие, чтобы вспомнить и понять, в чем дело: в полдень солнце будет на севере, а не на юге.

Самое большое разочарование первого дня — сперли сто долларов из кармана пиджака в стенном шкафу. Было четыреста утром, вечером пришел — триста. Горничная, нестарая негритянская тетка, добрая душа, спасибо — только сто взяла. Простодушно. Понятно, что взяла она, больше некому (если бы кто другой — так все бы забрал; впрочем, и электронный ключ к номеру вряд ли легко подобрать). Видимо, посоветовалась со своими богами, а те сказали, мол, чего сомневаться: у него четыреста, а у тебя ничего. Если у него будет триста, а у тебя сто, — это вполне справедливо. Она их послушалась — и взяла. Пришлось мне попросить у администратора ключ от ячейки в специальной сейфовой комнате на первом этаже и оставлять там свои жалкие деньги и компьютер убирать на день в камеру хранения. А то мало ли что еще ей боги подскажут.

Между тем на следующий день мне выступать с докладом, а никакого доклада у меня нет. Причем доклад-то должен быть по-английски, а мой англий­ский не таков, чтобы так вот сел — и за пару часов настрочил текст... Англий­ский толковый словарик я купил на книжном развале перед гостиницей еще сразу по приезде, а русско-английский взял в читальном зале городской библиотеки: уговорил молодую белую женщину по имени Элиза. Я спросил, любит ли она Бетховена, и она улыбнулась в ответ — поняла вопрос. А что, в городе два университета и, должно быть, полно интеллигенции... Элиза звонила начальству, объясняла мою ситуацию, и ей разрешили взять с меня залог 200 рэндов и дать словарь до завтра. Это совершенно противу правил, потому что здесь, как и во всем мире, книги из читального зала выносить категорически запрещено — тем более что русско-английский словарь единственный на весь город. Впрочем, по состоянию довольно давно изданной книги, — а выглядела она совершенно девственно, словно только-только из типографии, и страницы не разлеплены, — можно было предположить, что о существовании русского языка в этом городе никто особо не задумывался, и вряд ли в здешних университетах есть кафедра славистики… Когда назавтра к вечеру я пришел вернуть словарь, на месте Элизы сидела немолодая строгая негритянка. Принимая книгу, она неодобрительно покачала головой и вдруг сказала довольно четко по-русски: «Нельзя!», — вот она вчера точно не разрешила бы. И разговаривать бы не стала. Словом, Элиза была моим первым везением в нелегком деле написания доклада…

Писал я до четырех утра. Начал часов в шесть вечера, но в одиннадцать компьютер (что уж я там нажал, не знаю) самовольно стер все к этому моменту написанное. Пришлось варить двойную порцию кофе и начинать сначала… В четыре лег поспать, да еще не сразу уснул, — в семь встал. В полвосьмого с первым спецавтобусом, обслуживавшим конференцию, поехал в Конгресс-центр. Здесь в пресс-центре перенес все на большой компьютер, начал распечатывать… а принтер как раз и не работает. Причем пока я переносил частью с бумажки, частью со своего компьютера текст в большой компьютер, приходил человек и подменил принтеры, сказав, что и старый, конечно, работал, но этот будет получше. И вот на тебе — не работает. А уже почти девять и идти надо: мое выступление первое. Ну, думаю, не судьба, — что уж я там по-английски по памяти наблею… И тут молодая сотрудница пресс-центра (еще одно везение!) расстаралась: позвонила, пришел тот парень, что подменил принтеры, и я уж в волнении не запомнил, то ли старый принтер принес, то ли новый наладил — напечатали текст, и я пошел. И прочитал-таки свой доклад…

Едва дождавшись вечера, я, конечно, свалился спать, но вскоре меня разбудил низкий и глухой по тембру, но очень сильный — динамики на полную мощность — звук там-тама. Быть может, местный праздник? Звук удалился и исчез. Но вскоре возник снова и снова разбудил меня, и так несколько раз возникал и удалялся, исчезал, возникал и исчезал. И всю ночь сквозь шум океанского прибоя порознь и хором на берегу перекрикивались какие-то веселые молодые голоса. Надо было встать и закрыть окно, но вставать было лень — так я и проспал до утра, просыпаясь от громоподобного рокота барабана и от звонкого молодежного веселья, то и дело прорезавшего ровный шум океанского прибоя.

Утро было солнечное. Я посмотрел в окно: вся прибрежная полоса океана, прибойная полоса, где начинают закручиваться и пениться волны, — все это пространство, должно быть, с полкилометра, ограниченное с двух сторон уходящими в море волнорезами, — все сплошь было усеяно черными точками купающихся. Только приглядевшись, можно было понять, что это вовсе не простые купающиеся, но сотни мальчиков и девочек различного возраста с легкими досками стремительной формы, на которые они старались быстро взобраться при приближении большой волны и встать, чтобы так проехаться на гребне — чем сноровистее, тем дальше и дольше… Опять стал приближаться звук там-тама, и я посмотрел вниз со своего высокого этажа, пытаясь понять, откуда он раздается. Внизу шел поток машин, и звук был настолько низок и широко разлит, что понять, какая из машин везла его, вернее, какая из них возила его туда-сюда, оказалось невозможно. Звук пророкотал, тяжело сотрясая воздух, стал удаляться и стих.

Купаться в океане оказалось невозможно: в октябре здесь ранняя весна, не сезон — сильный ветер, бьющий в лицо мелким песком, сильная волна… При выходе с пляжа под душем, какие устанавливаются, чтобы купальщики могли смыть морскую соль, стояла молодая черная женщина в черном платье. Открутив душевой поток на полную силу, она смывала прошедшую ночь? Рядом, держа ее сумочку, переминался ее спутник — потертый белый мужичонка… Вновь стал нарастать звук барабана, и теперь уже не только я, но и другие постояльцы гостиницы, европейские и американские туристы, выползшие к этому часу позагорать к бассейну, расположенному над улицей на козырьке на уровне второго этажа гостиницы, бросились посмотреть, откуда звук. Но нет, понять в плотном потоке машин, какая везет этот громоподобный там-там, было невозможно.

Суббота, и, должно быть, поэтому под окнами гостиницы в жидком приморском парке, в уголке с беседками, стилизованными под деревню в джунглях, фотографируется негритянская свадьба. Собственно, фотографируются жених с невестой, а остальные смотрят несколько в отдалении, и только маленькая черная девочка в белом платьице возбужденно и радостно бегает от толпы к молодым и назад. Невеста, как водится, в белом воздушном наряде с фатой и длинным шлейфом, настолько длинным, что жених, стоя рядом и позируя фотографу, заворачивается в него, что в общем-то оказывается весьма уместно, поскольку дует сильный ветер с океана, и если шлейф не держать так плотно, то он развевался бы как полотнище огромного белого флага. Или вообще бушевал бы над парком, и не было бы видно ни жениха, ни невесты, ни фотографа, а только бы один белый вихрь свадебного платья… Сам жених был одет в черный пиджак с золотыми погонами. Видимо, так здесь принято, чтобы пиджак новобрачного был с золотыми погонами. Мол, невеста выходит замуж не за кого-нибудь, а за человека с золотыми погонами… Толпа же родственников состояла из одних только женщин. Правда, были еще двое мужчин в строгих (без погон) черных костюмах и с цветами в петлицах, но они стояли сильно в стороне, как бы давая понять, что по необходимости вынуждены были снизойти до этой суеты. Женщины же толпились все вместе, и все они были одеты в одинаковые оранжевые платья, того пронзительного цвета, какой в целях безопасности придают рабочим комбинезонам дорожных рабочих и уличных уборщиков. Но у них этот цвет смотрелся празднично, да и платья все блестели как шелковые, да, возможно, и были шелковыми… Фотография, наконец, была сделана, и жених перестал поддерживать шлейф. Невеста перехватила его сама и зажала под мышкой. Жених отошел в сторону, группа стала распадаться. Двое мужчин в черном как-то незаметно исчезли из поля зрения. Тут же исчез и жених, куда-то медленно пошла невеста, неся под мышкой свой шлейф, и группа женщин в оранжевых платьях закружилась на месте, словно не имела к невесте никакого отношения…

А по набережной мимо шел обычный поток машин, и в потоке проехал городской мусоровоз, на котором между грязным вагонообразным кузовом и кабиной стояли человек пять рабочих в комбинезонах знакомого оранжевого цвета. Было бы знаком дурного вкуса придумать этот мусоровоз для завершения композиции, но он проехал в действительности, никак не давая проявиться хорошему вкусу наблюдателя.

Погода стала портиться. В считаные минуты океан заволокло хмарью и пошел мелкий дождь. Мимо гостиницы опять, издалека нарастая, громоподобно пророкотал и стал удаляться звук там-тама. Из окна своего номера я посмотрел вниз. Внизу шли машины. Какая из них возила этот звук, я так и не понял. А может быть, это была не одна машина, но их было много, поскольку был какой-то местный праздник, о каком я ничего не знаю. А может быть, здесь и всегда так. Каждый день. И солнце здесь движется справа налево, против часовой стрелки… И звук стал символом чудной жизни, которую не дано понять случайному проезжему за три дня визита.

В Москве лежал снег. Я взял такси из Шереметьева. «Где побывал?» — спросил шофер. «Не знаю», — сказал я. Шофер, видимо, обидевшись такому ответу, больше не заговаривал. Но я не хотел его обидеть, я сказал правду: и вправду не знаю.

P.S. Не надо думать, что я праздно прогулялся в Дурбан. Мой доклад имел некоторый успех, местная газета даже дала его изложение с параллелями к здешней, африканской коррупции. Публикация сопровождалась портретом докладчика. Газету с портретом показал мне американец (сожалею, не помню имени), с которым мы завтракали за одним столиком в гостиничном ресторане. «Теперь вы можете баллотироваться в местный парламент», — пошутил он по-американски. Шутки шутками, но оказалось, что американец имеет отношение к благотворительному фонду Картера, чье представительство в те поры было и в Москве. Фонд дал мне грант, и мы с моим другом Игорем Клямкиным, замечательным ученым и мыслителем (дай Бог ему здоровья и долгих лет), провели широкое экономико-социологическое исследование, результаты которого опубликовали в шестисотстраничной книге «Теневая Россия». Книга, судя по статистике, и сегодня читается и, полагаю, будет востребована еще долго… Все описанное происходило более двадцати лет назад. Думаю, если бы исследование и книга состоялись сегодня, авторы уж точно получили бы титул «иностранных агентов».