|
Об авторе | Илья Оганджанов родился в 1971 году в Москве. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького, Московский государственный лингвистический университет, Международный славянский университет. Автор романа в рассказах «Человек ФИО» и трех книг стихов: «Вполголоса», «Тропинка в облаках», «Бесконечный горизонт».
Предыдущая публикация в «Знамени» — «Уроки житейской мудрости» (№ 1 за 2016 год).
Илья Оганджанов
Этикетка
рассказ
Оставался последний заказ. В Бирюлёво. От метро — три остановки на троллейбусе, потом десять минут пешком. Заказчик дотошно расписал маршрут. «За продуктовым магазином направо, мимо гаражей, блочный дом, пятый подъезд, домофон, просьба не опаздывать». Откуда только такие берутся? В расход бы его без суда и следствия по законам военного времени.
Симонов шел, прихрамывая и приволакивая ногу. Гудели провода проезжающих троллейбусов. А ему казалось, что он, раненый, тащится в медсанбат и в отдаленье свистят минометные мины. Он часто видел себя на войне. Раненым. Или молодым и здоровым, на броне БТРа, зорко всматривающимся в каменистые горные уступы. В этом не было ничего болезненного. Кошмары не мучили. Психолог не требовался. Да он и не стал бы никому ничего рассказывать, тем более жаловаться. Просто как сны наяву.
Нога ныла — как обычно к перемене погоды. Наверно зарядят дожди. Лето не задалось. Было пасмурно и прохладно. И в серой воздушной дымке все дома казались одинаковыми, словно в лабиринте компьютерной игры.
Дверь открыла немолодая, но довольно привлекательная женщина. Легкое свободное платье болотного цвета, крашеные медные волосы гладко убраны и схвачены на затылке резинкой, глаза подведены, губы напомажены, на безымянном пальце тонкое обручальное кольцо.
— Олежек, к тебе курьер. Прими, пожалуйста, а то у меня суп на плите.
Бывают же такие — стряпает, а при параде, отметил про себя Симонов и втянул носом пряный аромат из кухни.
— Бегу, Марианночка, — донесся из глубины квартиры энергичный мужской голос.
В коридор, увешанный фотографиями разных морских курортов, бодро вышел мужчина невысокого роста в шортах и короткой футболке, из-под которой выглядывало плотное брюшко. В руках он держал подарочную коробку с какой-то бутылкой и открытку с видом моря.
— Тэк-с, извините, что заставил ждать, — бросил мужчина Симонову и крикнул в кухню: — Марианночка, взгляни — я тут пририфмовал пару строк. По-моему, получилось весьма оригинальное посланьице в стиле раннего Пушкина.
Женщина вышла из кухни и скользнула взглядом по открытке, которую протянул ей мужчина, точно официант меню в ресторане.
— Олежек, как всегда, великолепно! Твой Кирилл Евгеньевич должен оценить.
Симонов отметил, что мужчина выглядел моложе женщины.
— Как ты думаешь, Марианночка, бутылки виски достаточно или присовокупить сигару?
— Вполне. А сигару — после следующей публикации. Нечего баловать.
Мужчина бережно, как неразорвавшийся снаряд, передал Симонову коробку с виски.
— Везите аккуратно. И сразу назад. Вам для меня передадут два журнала. Не помните, пожалуйста.
— Будет сделано. Не впервой, — по-военному четко ответил Симонов.
— И открытку не забудьте... Марианночка, у нас есть красивый пакет? Так везти и вручать неудобно.
— Есть один в шкафу, в спальне. В нем тебе Антиповы на Новый год дарили твоего любимого Маяковского.
Мужчина вернулся с бумажным подарочным пакетом в гигантских снежинках, похожих на паутину.
— Быстро обернетесь — будет вам премия, — проговорил мужчина и пригладил вспотевшую проплешину на темени.
Ехать надо было в Подмосковье, в редакцию какого-то журнала. Название еще такое чудное, вылетело из головы, надо посмотреть в сопроводиловке, подумал Симонов.
Он вышел из лифта и под металлическим взглядом консьержки, похожей на судью на пенсии, преодолел короткий лестничный пролет, ставя на ступеньку сначала правую ногу, затем приставляя к ней непослушную левую. После вчерашнего жутко гудела голова. Тянуло опохмелиться. И пакет предательски оттягивал руку.
Симонов нырнул в какой-то двор, сел на лавочку на пустой детской площадке и вытащил из коробки бутылку.
Этикетка у виски была мудреная: за письменным столом — дядька в круглых очках, жидкие волосы, усики, как у Гитлера, — смахивает на его начальника, такой же до отвращения интеллигентный, — и что-то пишет, а из-под пера змейкой вылетают какие-то иностранные слова. Пойло, должно, дорогое, подумал Симонов. «Очень дорогое, любезнейший, — дядька на этикетке ехидно, с прищуром посмотрел на Симонова поверх очков. — Не расплатишься — сам знаешь, штрафы адовы. Так что лучше клади бутылку на место и топай по назначенному адресу. Не по Сеньке шапка». Голос был точь-в-точь, как у его начальника, и тот же издевательский тон, и гонор, и шутки-прибаутки. Симонов сглотнул слюну и с ненавистью посмотрел на этикетку. Погоди — рано радуешься. Это последний заказ. Он так и сказал жене: «Ос-то-чер-тело. Сколько можно тут гнить. Пресмыкаться. Скоро полтинник, а он все на побегушках и горбатится на дядю. Еще один заказ — и амба. Завербуюсь куда-нибудь. Деньги сейчас платят нормальные. И больше никакого вашего «купи-продай-обмани». Никакого вранья». Так и сказал. Или собирался сказать. Неважно — скажет вечером. Все равно она никогда его не понимала. И теперь вряд ли поймет.
Симонов судорожно отвинтил крышку бутылки и сделал несколько глотков. С шумом выдохнул и втянул ноздрями воздух. По телу разлилось тепло. Он откинулся на спинку лавочки. Посмотрел, на сколько уменьшилось виски в бутылке. И сделал еще один глоток. Никто и не заметит. Долить воды — и все дела.
На детскую площадку зашли мама с дочкой лет четырех. Обе в одинаковых розовых ветровках, голубых джинсах, белых кроссовках и с длинными рыжими волосами, завитыми колечками. Девочка уселась на дощечку качелей, ухватилась ручками за металлические цепи, раскачнулась и, перекрикивая скрипучие петли, спросила:
— Мама, а что взрослый дядя делает один на детской площадке?
Мама покосилась на Симонова и нарочито громко ответила:
— Наверное, детство вспоминает. …Как твой папаша.
Симонов опустил глаза и засобирался.
На Казанском Симонов купил билет. Под высокими царственными сводами вокзала гулко отдавались голоса и шаги, было похоже на звуки в операционной, когда начинает действовать наркоз и все уплывает куда-то и слышится словно издалека. Симонов смотрел на людей в зале ожидания, у касс, у ларьков с едой и сувенирами. Вот они сидят, едят, пьют, разглядывают или покупают дурацкие безделушки, ждут своего поезда, и никому из них нет до него дела. Никто не догадывается, что у него на душе, что пришлось пережить. Всем на него наплевать. Всем. Взять бы автомат да… Дикторша объявила, что поезд из… прибывает… на платформу… Симонов сжал кулаки и плюнул на пол.
До электрички было минут сорок, и он вышел покурить.
У входа на вокзал в инвалидной коляске сидел безногий. В потрепанном камуфляже, в подвернутых под зад штанинах, стриженный под бокс, рябое землистое лицо, мутный взгляд, на груди — медаль «За отвагу», на шее, на шнурке, — картонная табличка: «Помогите афганцу».
— Где служил, земеля? — спросил Симонов.
— Где надо. Читать разучился?
— Часом, не под Кандагаром?
— Не, мы южнее стояли.
— А то, думал, может, однополчане.
Безногий пристально посмотрел на Симонова.
— Прости, сразу не признал своего. Совсем одичал. Вишь, до чего жизнь довела. А эти вон жируют. — И безногий кивнул куда-то в сторону сказочного терема Ярославского вокзала и похожего на дворец Ленинградского.
Симонов посмотрел на культи безногого, на почерневшую медаль и тряхнул пакетом.
— Может, за встречу? Я угощаю.
— Годится, — оживился безногий. — Там в палисаднике у памятника есть местечко.
Они пересекли дорогу и остановились у памятника Мельникову.
— Кто это тут такой забронзовелый? — спросил Симонов.
— Инженер вроде железнодорожный. Понаставят статуй кому не лень. Лучше б живым денег дали.
— Ладно, пусть стоит — третьим будет.
Симонов вытащил виски из коробки.
— Вещь! — протянул безногий и прицокнул языком.
— Поэт один знакомый подарил.
— Погоди, — засуетился безногий, — у меня стаканы есть. — Он порылся в грязной холщовой сумке, висевшей на ручке коляски, и достал два пластиковых стаканчика.
Они выпили «за встречу». Потом «за Афган». И не чокаясь — «за тех, кто не вернулся».
— Ноги там оставил?
Безногий промычал что-то невнятное.
Они помолчали.
— Ну, по последней, и я пойду? А то мне еще собираться… Решил, понимаешь, завербоваться по контракту.
Симонов сунул пустую бутылку в коробку, и ему показалось, что дядька с этикетки снова посмотрел на него и неодобрительно покачал головой.
— Хорошо посидели, — заплетающимся языком сказал безногий. — У меня тут бормотушка имеется. Не вискарь, конечно. Но прошибает будь здоров, — он сунул руку в холщовую сумку и вытащил двухлитровую пластиковую бутыль с какой-то мутной рыжеватой жидкостью.
— Мне ж собраться...
— На посошок, а? Когда еще доведется… Я только признаться тебе должен, — промямлил безногий, разливая бормотуху. — Ты пойми — жизнь такая. Я ведь это… Не был я в Афгане. И вообще не служил. После техникума по пьяни под поезд угодил. Еле жив остался. А на вокзале я на Эдика работаю. Обрядили, на точку поставили. Вечером выручку забирают. Если меньше пяти тыщ — штраф, — и безногий просительно посмотрел на Симонова.
— Ах ты гнида! — Симонов двинул безногому по уху.
Безногий слетел с инвалидной коляски, и Симонов несколько раз ударил его ногой в живот, чувствуя необъяснимое облегчение, словно давно собирался это сделать.
— Ряженая скотина. Афганом торгуешь?! Мало тебя ополовинело. И все виски, гад, выжрал. — Симонов сунул в пакет пластиковую бутылку с бормотухой и еще раз пнул безногого.
Покачиваясь и еще сильнее хромая и приволакивая ногу, Симонов вошел в здание вокзала и поискал глазами туалет. В кабинке с нарисованными на стене членом и сердцем, пронзенным стрелой, перелил бормотуху в пустую бутылку из-под виски. Обтер полой рубашки, плотно завернул крышку и сунул в коробку.
В электричке Симонов пристроился у окна и задремал под стук колес. Ему снился горный аул. Страшная жара валит с ног. Гимнастерка липнет к спине. В горле пересохло. Губы потрескались и запеклись. У колодца девушка наполняет кувшин. Симонов хочет попросить у нее воды и не может выдавить ни слова. Только сипит, с трудом разлепляя губы. Девушка не слышит, ставит полный кувшин на плечо, поправляет хиджаб и уходит, покачиваясь под тяжестью кувшина. Симонов хрипит ей вслед, и его голос гулким эхом отдается в горах, словно ветер завывает в пустой бутылке. Нет-нет, это не ветер. Это он, маленький и беспомощный, пытается выбраться из пустой бутылки из-под виски, поскальзывается и падает, и отчаянно кричит. Как он тут оказался? Кто посадил его в эту бутылку? Кто, господи, боже мой, кто, за что, как жалкую букашку? Бутылка стоит на столе в безлюдном ауле, в одном ряду с другими такими же пустыми бутылками. И со всех этикеток на него смотрит дядька в очках и гаденько ухмыляется. Напротив, в инвалидной коляске, трясется от смеха безногий в сдвинутой на затылок коричневой «пуштунке», похожей на толстый пережаренный блин, и целится из «калаша» по бутылкам. Голос безногого дребезжит, перерастая в треск автоматной очереди, в звон разбитого стекла, в перестук колес электрички.
В редакции было шумно. В небольшой комнате, заваленной нераспечатанными пачками журналов, вокруг накрытого стола с водкой, шампанским и закуской стояло человек десять мужчин и женщин с пластиковыми стаканчиками в руках. Казалось, они говорили все разом, не слушая друг друга.
— Мне бы Кирилл Евгеньича, — шепнул Симонов стоящему ближе к двери худому патлатому парню.
— Кирилл Евгеньевич, к вам автор и, похоже, с подношеньицем, — обратился патлатый через стол к невысокому седеющему мужчине в потертом вельветовом пиджаке с кожаными налокотниками.
— Я не автор — я курьер, — отчеканил Симонов.
— Да-да, это от Олега, он звонил сегодня, — пробормотал Кирилл Евгеньевич, пытаясь протиснуться к Симонову из-за стола.
— Я передам. — Патлатый взял у Симонова пакет с гигантскими снежинками, похожими на паутину, и протянул мужчине в вельветовом пиджаке с налокотниками. — Интересно, что там булькает, Кирилл Евгеньевич?
— Ну давайте посмотрим, — мужчина вытащил из пакета открытку с видом моря, мельком взглянул на нее и бросил обратно, потом достал коробку и поставил на стол, не распаковывая.
— Ух, ты! — воскликнул патлатый, вынимая бутылку и с интересом разглядывая этикетку. — Writer’s Tears — «Слезы писателя». Ирландский виски. Никогда такого не видел. Какие у вас изобретательные авторы, Кирилл Евгеньевич. Наверно, забористая штуковина?..
— Ладно уж, открывайте, мародеры, — махнул рукой мужчина.
— Попробуем-ка, что там наплакал этот ирландский писака... — И патлатый одним движением, не глядя, отвинтил крышку бутылки. Не почувствовав под рукой сопротивления и не услышав щелчка, он покосился на Симонова.
Все оживились и снова заговорили разом: «Слезы писателя, а почему не поэта? Если поэта, то уж, скорее, кровь. Или желчь. А у писателя тогда — пот».
— Не знаю, что там — слезы или пот, но крови этот поэтишка мне попил изрядно, — проворчал мужчина в вельветовом пиджаке. — Год меня обхаживал: когда же будет моя публикация. А стишки так себе — серенькие. Одной бутылкой не отделаешься.
Симонов мялся у стола и напряженно следил за патлатым парнем. Тот налил в стаканчик бормотуху безногого и опрокинул ее в рот.
— Присоединяйтесь, не стесняйтесь, — откашливаясь и морщась, обратился патлатый к Симонову. — У нас тут предотпускная редколлегия по завету Гегеля. Нет меж нами пьяниц — каждый гегельянец. Будете ирландские слезы?
— Нет, спасибо, я своих нахлебался.
— Как знаете. А что с ногой? — словно врач на приеме, поинтересовался патлатый.
— Осколочное… на растяжку налетел.
— В Афгане?
Симонов кивнул.
— Афганец, герой, раненый, работает курьером, виски — сюда, журнал со стишками — туда, на побегушках у графомана. Чем не история? Бери и пиши. Надо бы вам самому попробовать. А? И про Афганистан написать. Мы напечатаем. Губернатор наш такие патриотичные истории уважает, глядишь, и финансирование журнала увеличит. Если слогом не владеете, попросите кого-нибудь помочь. — Патлатый похлопал Симонова по плечу. — Этот ваш поэт, Кирилл Евгеньевич, чем стишки бездарные строчить, лучше бы помог товарищу афганцу с мемуарами. Станет соавтором — прославится наконец. Или вон Киру можно привлечь. Она — стилист от бога, а отсиживается в критике. И никому не дает, кроме главного, — и патлатый сально заулыбался, глядя на свою соседку, миниатюрную молоденькую девушку с цветаевской стрижкой и глазами олененка.
Девушка вспыхнула, обвела взглядом стоявших за столом, словно ища у них поддержки, и растерянно посмотрела на Симонова. На слова патлатого никто не отреагировал.
— Это гадко. Как тебе не стыдно, Игорь, — и она в слезах выбежала из комнаты.
На мгновение повисла пауза, но потом опять все разом заговорили.
— Пойдем-ка выйдем, обсудим мою книгу, — буркнул Симонов и подтолкнул патлатого плечом к двери.
На улице Симонов схватил патлатого за грудки и, приподняв, с силой тряхнул.
— Еще хоть слово про нее вякнешь — урою.
Патлатый непонимающими пьяными глазами посмотрел на него, закивал и как-то боком, спотыкаясь, слинял за угол.
— Спасибо вам! Из-за меня еще никто никогда не дрался, — сказала девушка с придыханием, точно героиня мелодрамы. — Игорь все врет, потому что я ему отказала. Он хороший, просто несчастный. В помощниках у Кирилла Евгеньевича сидит. Стихи свои по толстым столичным журналам рассылает, но нигде не берут. А с главным я не спала. Верите?
— Конечно.
Она благодарно посмотрела на Симонова и опустила глаза.
— Может, всего один раз, на новогодней вечеринке... Я тогда шампанского опилась. А мне ведь нельзя, я шальная становлюсь. Очнулась у него в кабинете. Вы должны меня понять, вы сильный — мне просто очень нужна эта работа. Но больше ничего не было. Верите?
— Конечно, верю. Можете принести мне два журнала? А то не охота снова туда идти.
Девушка вернулась с тремя журналами под мышкой. На обложке витиеватым шрифтом было выведено — литературный журнал «Палимпсест» № 7.
— Возьмите — один от меня. — И она посмотрела на него влажными глазами. — Хотите запишите мой телефон? Есть куда?
— Пишите здесь. — Симонов засучил рукав рубашки и вынул из кармана ручку.
На запястье у него синела наколка «За ВДВ».
— Что ж так долго? — открыв дверь, сокрушался Олежек.
— Предотпускная редколлегия по завету Гегеля, — бросил Симонов. — Ваши стихи, между прочим, расхваливали. Такие интеллигентные люди...
— Что вы говорите?!
Олежек взял у Симонова журналы.
— Целых три!
— Третий, говорят, бонус от редакции, за талант.
— Вот спасибо, — Олежек развернул журнал. — Марианночка, ты посмотри, на десятой странице — почти в самом начале, — крикнул он в приоткрытую дверь комнаты, откуда доносился проникновенный мужской голос, явно из какого-то телесериала. — Один на полку поставим, рядом с Пушкиным. Второй надо Николаю Степановичу подарить. Пусть знает, конторская крыса, какие у него менеджеры по продажам работают. Третий… может, в библиотеку отнести? А что Кирилл Евгеньевич сказал?
— Говорит, отличные стихи, пусть еще присылает.
— Марианночка, ты слышала?
— И мне порекомендовали писать.
— Да что вы? И что же, о чем?
— О войне, об Афгане. Но я со слогом не очень — советовали к вам обратиться за помощью. Пора, говорят, вам за большую книгу браться.
— А вы значит, ну да… — И Олежек покосился на ногу Симонова. — Может, и правда, Марианночка, юношам в забаву пора оставить ямб и приняться за суровую прозу?
Ему никто не ответил, из комнаты по-прежнему доносился проникновенный мужской голос, объяснявшийся кому-то в любви.
— Давайте книгу напишем. Я вам столько всего порасскажу, — разгорячился Симонов. — А вы литературно оформите. Будем, как Ильф и Петров. Премию получим.
— Прямо так сразу и премию. Поздновато уже для премии, — Олежек посмотрел на часы. — Предлагаю завтра созвониться и все обсудить. Вы мне свою историю расскажете. Подумаем, что можно сделать.
— Позвоню, только куда-то подевал ваш номер телефона…
— Есть, куда записать?
— Да вот сюда. — Симонов отвернул рукав.
— Ого, у вас тут целая записная книжка. Уже кто-то оставил автограф.
— Это одна критикесса, прекрасный стилист, между прочим.
— Что ж, весьма оригинально, весьма.
Олежек записал на руке у Симонова свой номер телефона и вытащил из кармана пятисотрублевку.
— Вот вам за доставку и хорошие вести.
Домой Симонов вернулся возбужденный. Жена сидела в кресле у телевизора и смотрела ток-шоу. Не глядя, бросила:
— Ужин на плите.
Он наскоро поел, прямо из сковородки, котлеты с картошкой. Закурил. Походил по кухне. Затушил сигарету. Отвернул рукав и взял телефон.
— Алле, — прозвенел в трубке голос Киры.
Симонов молчал и напряженно ловил каждый звук, точно сидел в засаде.
— Алле… вас не слышно, перезвоните, пожалуйста. — И она повесила трубку.
В голове все еще звучал высокий девичий голос — словно эхо из какой-то далекой несбывшейся жизни. Симонов глубоко вздохнул. Снова закурил. Сквозь змеистый сигаретный дым посмотрел, будто впервые, на вымытые тарелки и поставленные вверх дном кружки, разложенные у раковины на вафельном полотенце, на капающий кран и пылящийся на стене оберег — набитую соломой матерчатую куклу без лица, привезенную давным-давно с экскурсии по Золотому кольцу.
Он прошелся по кухне, зажал сигарету в уголке губ и опять взял телефон.
— Я прошу прощения. Так как насчет книги? Будем писать? Я вам про Афган должен рассказать. Вы человек интеллигентный, вы меня поймете. Сломался я там. Раз приехали в аул, сели в засаде и давай палить по всему, что по дороге движется, — мужчины, женщины, дети. Где духи, где не духи — не разберешь. Все они там душманы. Утром — мирный, ночью «калаш» в руки — и наших шмаляет. Да-да, простите, понимаю. Позвоню завтра. Я вам и про Чечню расскажу. Там тоже много чего было. Я тогда отложу отъезд до нашей встречи. Да, решил завербоваться. Потянуло, знаете ли…
— С кем это ты там говорил? — спросила жена из комнаты. — И куда это ты собрался? Набрал кредитов — а выплачивать кто будет?
— С соавтором.
— С кем?! Совсем допился. И в каком это, интересно, Афгане ты воевал, в какой Чечне? Кто тебя, колченого, в армию бы взял?! Забыл, как ногу по кускам собирали? Догонялся тогда с Вовкой на мопедах. Постой-постой, это ты Вовкину историю, что ли, треплешь? Вот он узнает — будет тебе и Афган, и Чечня.
— А что, всем можно, а мне нельзя? — срывающимся голосом крикнул Симонов, входя в комнату. — Сами врете, изворачиваетесь. Я вас насквозь вижу. Я, может, все это в сто раз лучше твоего Вовки знаю. Я же так мечтал… Представлял… И враз все рухнуло — не годен к строевой. Ни к чему не годен! Ты лучше в это не лезь. Не лезь, стерва. Все простить мне не можешь, что его не дождалась и за меня выскочила. Ты и аборт в отместку мне сделала, придумала какую-то патологию. Думаешь, я не знаю, что ты с ним спала, когда он из Афгана вернулся и свои байки геройские на каждом углу травил. А сам-то, небось, в штабе отсиживался. Он из-за тебя и в Чечню по контракту завербовался, потому что ты к нему уйти от меня не захотела, пожалела инвалида...
Симонов рухнул на диван, уткнулся лицом в подушку, стиснул ее руками и глухо завыл. Но вскоре утих и захрапел.
Жена накрыла его пледом, снова уселась в промятое кресло у телевизора, плотнее запахнула халат и утерла ладонью глаза.
Сериал закончился. Передавали новости: в Сирии боевики обстреляли патруль, наши самолёты нанесли удар по базе боевиков… Она шмыгнула носом, пощёлкала пультом каналы и остановилась на шоу со звёздами.
Олежек пил кефир на кухне и листал журнал со своими стихами.
Зазвонил телефон.
— До чего настырный афганец, — проворчал он.
— Не спишь? — раздался в трубке пьяный развязный голос.
— О-о-о, рад вас слышать, Кирилл Евгеньевич!
— Как публикация, старик? Доволен?
— Отличная, благодарю. И на десятой странице… А как вам виски?
— Забористо. Ты, однако, затейник — слезы писателя. Надо ж такое выдумать. В твоем случае, правда, лучше бы слезы поэта, — говоря это, Кирилл Евгеньевич вертел в руках пустую бутылку виски и разглядывал этикетку — кто-то подрисовал писателю пышные завитые усы, козлиную бородку и рожки.
— Слезы поэта — это после следующей публикации. — И Олежек, сыто осклабившись, облизнул верхнюю губу с кефирными усиками.
— Заметано. А пока слушай, старик, не мог бы ты прислать мне еще бутылочку… шампанского — эдак, знаешь, по-гусарски. Мы же с тобой поэты, не какие-то там занюханные прозаики. Мне, понимаешь, к одной крале надо наведаться, а эти шелкопряды весь твой виски унасекомили. А я на него так рассчитывал.
— Шампанского, — промямлил Олежек. — По-гусарски... Да-да, конечно. Я пришлю.
| 
