Всё это… Стихи. Павел Грушко
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Об авторе | Павел Грушко — российский поэт, драматург и переводчик прозы и поэзии с испанского и английского языков, эссеист. Окончил Московский государственный педагогический институт иностранных языков (1955) со специализацией по испанскому языку. Работал переводчиком (в том числе на съемках фильма М. Калатозова «Я — Куба»), автор стихотворных пьес (в том числе рок-оперы  с музыкой А. Рыбникова «Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты», по мотивам Пабло Неруды). Много переводил с испанского поэзию и, в меньшей степени, прозу и драматургию разных стран, в том числе Луиса де Гонгору, Федерико Гарсиа Лорку, Антонио Мачадо, Хуана Рамона Хименеса, Октавио Паса. Преподавал поэтический перевод в Литературном институте. Некоторые стихи Грушко написаны по-испански (в частности, ему принадлежат испанские песни в советском кинофильме «Всадник без головы»). Один из основателей и вице-президентов Ассоциации испанистов России. С 2000-х годов преимущественно живет в Бостоне, США.


 

Павел Грушко

Всё это…

 

Речь

 

Дети шумно наслаждаются речью.

Её у них не было. Они недавно из немоты.

Слушая их, я им не перечу.

Светлоречивы их рты.

 

То, что вокруг них, совсем другое,

у них другие глаза.

Ещё им неведомо взрослое горе.

Их горе — мёртвая стрекоза.

 

Их лепетом Природа внушить нам чает,

что люди не вражда, а союз!

Если и вправду было Слово вначале, —

оно слетело с младенческих уст.


А ещё помню

 

                                 Однажды вдруг я просыпаюсь рано.
                                 Мне 20 лет. Я весь — сплошная рана…
                                                                     Евгений Резниченко

 

А мне неполных 82,
и всё ещё — слова, слова, слова,
 и флейта Гамлета для тех, кто втуне
кота в мешке продать мне норовят.
Я презираю их, но очень рад
задумчивым Офелиям в июне.

 

А помню: в 46 была весна,
и вдруг навстречу мне идёт она!
С моей Марией (от второго брака)
Кирилла мы произвели на свет.
Но сын наш не в отца, он не поэт,
и это замечательно, однако.

 

А в 32 в Гаване был момент,
когда Фидель, карибский инсургент,
спросил: «Ты кто?», ответил я: «Совьéтико!».
Он сунул мне сигару «Партагас»,
сигару эту, типа вырви глаз,
курил я, задыхаясь, до рассветика.

 

Когда мне минуло 17 лет,
я поступил в Иняз, — чернявый шкет,
 тут помер Сталин, папа всех народов,
но иудейский он любил не весь,
врачей-убийц надумал он известь
и умер в окружении уродов.

 

А в 9, помню, началась война:
прожектора, аэростаты на
ночном московском небе, голод дикий, —
я помню вкус турнепса и жмыха,
мы ели шелуху и потроха,
но обошлось, и праздник был великий.

 

Когда мне было 6, один нарком,
с ушастой головой под козырьком,
угробил полстраны и дядю Колю —
соседа из квартиры сорок пять,
он добрый был, за что его-то, глядь!
О нём всегда я вспоминаю с болью.

 

Что было при рождении моём,
в 0 целых лет моих, однажды днём,
я знаю мало: мама-одесситка
меня в родной Одессе родила.
Жизнь ни темна была и ни светла,
и пронеслась невероятно прытко.

 

А ДО рожденья, помню, толчея
желающих родиться, с ними я,
жду не дождусь несбыточного счастья…

И вот мне скоро 82,
и всё слова, слова, слова, слова.
И мне звонит по скайпу внучка Настя.

 

                                                                       2013


В Кембридже

 

В Кембридже, в тесном проулке, нежданно

моё детство обняло меня ветвями каштана.

От запаха мяты посвежело во рту,

я увидел лопухи, крапиву и куриную слепоту.

Всё как в Пушкино, разве что у забора —

пустая пачка «Chesterfield», а не «Беломора».


Портрет Бориса Жутовского, рисующего мой портрет

 

На коленях перед стулом,

где стоит доска с листом,

он мне кажется сутулым

подозрительным котом.

 

Энергичное снованье

уголька по белизне

обещает распознанье

неких комплексов во мне.

 

— Боря скоро? — Потерпи…

— Боря, скоро? — Не зуди…

— Боря, я хочу пи-пи!

— Всё, готово, погляди.

 

 

Он доволен, я доволен.

Вечер завершён застольем.

 

Он великий штриховед,

я чувак за сорок лет.


Сакатекасский дневник1

 

                               Здесь по улице шествуют запанибрата

                               поп, корова и отсвет заката…

 

                                                       Карлос Пельисер, «Воспоминание об Исе»

 

Здесь собакам нравится жить на крыше —

гавкать гораздо удобнее свыше.

К слову сказать, здесь я видел собачку,

которая жуёт, как мы с вами жвачку.

 

С утра до вечера чумазые малыши,

как я в детстве, режутся в расшиши,

малыши эти — милейшие существа,

я бы усыновил их десятка два.

 

Вокруг бывшей арены для боя быков —

отель для особо тугих кошельков.

А в серебряной шахте, закрытой полвека,

по ночам — тектоническая дискотека.

 

Напряжение в городе — 120 вольт:

европеец с его приборами воет.

 

Местный компьютерщик «маэстро Хирон» —

хреновый компьютерщик и фанфарон.

Исполнение клятвенного обещания

здесь ждёшь до полного одичания.

Секретарша твердит, что он очень занят,

а он в порносайтах знай партизанит.

Но его помощница — пышная Хемма —

совершенно противоположная схема.

Здесь в рисунке почти каждого профиля

есть что-то от груши или картофеля,

потому что профили ацтеков и майя —

линия, как известно, отнюдь не прямая.

 

Этот город в горах — подобье промежности,

появился он по природной небрежности.

Как скомканную простыню, растяните —

и он станет больше Мехико-сити.

 

Местный чиновник Франсиско Кирога

покрыл полы ониксом: его здесь много.

Поначалу испытываешь смятенье,

словно ты в московском метрополитене.

 

Здесь до ужаса копировальных машин —

каждый встречный копией шебаршит,

бюрократия здешнего плоскогорья

находится высоко над уровнем моря.

 

В журнале «Два острия» («Dos filos»)

ощущенье действительности притупилось,

но сознание значимости всё равно

в журнале «Дос филос» заострено.

 

Студенток, грызущих початок науки,

особенно красят тесные брюки.

 

Вопреки декларации человеческих прав,

это область преступно острых приправ.

Лепёшки напоминают наши блины,

но без соли и меньшей величины.

 

Торможенье автобусов — не без прелести:

у пассажиров вылетают вставные челюсти,

одна челюсть угодила шофёру в затылок,

в своём гневе он был неформально пылок.

 

У моей хозяйки, угрюмой Селины,

глаза — как две гнилые маслины.

От её лимонада с водой из-под крана

в животе возникает подобье бурана.

Но из окон дома её на горе

лунной ночью город весь в серебре!

 

В церкви Христос с одного из крестов

подмигивает: мол, ко всему будь готов.

 

Итальянский цирк, посетивший метисов,

сплошь состоит из российских артистов.

 

Все разговоры в центральном скверике —

кто у кого пребывает в Америке,

которую недолюбливают, поелику

далеко не каждого пускают в Америку.

 

Здесь такие ветра, что, разинув рот,

поймаешь насекомых разных пород,

заодно с насекомыми проглотив

какой-нибудь использованный презерватив

или поцелуй беззубой старушки

студентам, возвращающимся с пирушки.

 

Проигравший на выборах кандидат —

на плакате не такой, как неделю назад.

 

Объявление: «Полуновые автомобили»,

полустарыми они поновее были.

 

Водительницы на руле помещают младенца.

При аварии — куда ему, бедному, деться?

 

У шофёров в кабине, наряду с Богородицей,

висят разные тёти с грудью породистой.

 

Здесь строят с бешеной быстротой:

а вдруг завтра кризис или застой!

 

Наиболее читаемая газета —

про разные скидки на то и на это,

на каждом углу под этой газетой —

помесь Будённого с Хоакином Мурьетой.

 

В общем, Мексика и Россия отчасти

похожи друг на друга до страсти!


Все на свете равны перед пищей…

 

Все на свете равны перед пищей:

и живущий в достатке, и нищий,

и умеющий есть на приёмах,

и не ведающий о приёмах

обращенья с десертным ножом, —

одинаково все мы жуём.

 

Понимая весь пафос завета

агитатора из Назарета,

завещавшего простолюдинам

жить на свете не хлебом единым,

но и пищей, угодной душе, —

всё ж признаюсь, что мне по душе

тот рассказ (в пересказе Матфея),

где, собратьев ледащих жалея,

Иисус, добросердый сын Бога,

взял пять хлебов и рыбы немного

и пять тысяч людей накормил, —

он мне этим воистину мил.

 

Я их вижу: пять тысяч худущих,

свою пайку усердно жующих, —

довелось им отведать сегодня

духовитого хлеба Господня!

Жуйте, братцы, забудьте на час

голод, вечно снедающий нас...


Апология историка

 

«Память шумное созданье,
поученье, назиданье
           для грядущих дней,
смутный слух о том, что было, —
столько страсти, столько пыла
           поначалу в ней.

 

Вот уж милая простушка:
что нашепчут ей на ушко,
           то и запоёт.
Много хитрого народца
возле Памяти толчётся,
           свой совет даёт.

 

Каждый встречный хочет Память
подманить и прикарманить,
           навязать свой взгляд,
чтоб она напропалую
гомонила аллилуйю
           тем, кому велят.

 

Учат Память — что забыть ей
из ненадобных событий,
           и наоборот —

что раздуть невероятно
из того, что, вероятно,
           подбодрит народ.

 

А бывает и похлеще,
наплетут такие вещи, —
           со стыда помрёшь.
Упражняясь в словоблудье,
призывая Память в судьи,
           обеляют ложь.

 

Так неужто я, чьё дело —
бальзамировать умело
           Память на века,
не могу, искусства ради,
кое-что подправить, сгладить,
           изменить слегка?!»


Весенний разгон

 

Солнце лунки прорубило в облаках,

поползло по швам небесное тряпьё,

заходил по лужам город на руках,

и деревья в парках — снова за своё.

 

В эту пору, когда ветер напролом

и подрагивают жилочки берёз,

что нам делать с прибывающим теплом,

с ослепительным соседством ранних звёзд?

 

В синем шелесте весеннем — как сведёшь

личных нас и это вечное ничьё?

Под ногами, как мальчонок, первый дождь,

ветки дерзкие цепляют за плечо.

 

Пахнет жизнью обнажённая земля,

всё расхристанно, всё наспех, напоказ!

Вешний ветер сносит в лето от ноля

тучи,

         ветви,

                     зыбь на озере

                                              и нас.


Что происходит

 

Что с тобою происходит,

ты смеёшься или плачешь?

Жизнь во мне сегодня бродит,

день за век и сердце настежь.

 

Происходит вещь простая —

дней капель, даёшься диву:

как быстра тропа крутая

к неизбежному обрыву.

 

А пока пальбою почек

мне весна бессмертье прочит,

и стоит в реестрах смерти

еретический мой прочерк,

а пока сырые дали

туча ливнем разграфила

и поляну обметали

завихренья хлорофилла,

над шершавою сосною

солнце хищное восходит, —

нынче всё это со мною

первобытно происходит.

 

Происходит мир матёрый,

дня разлив и ночи вспышка,

происходишь ты, с которой

я теряюсь, как мальчишка,

говорю о чём-то очень

незначительном, по сути,

а куда-то — вдоль обочин —

наше Время струйкой ртути.

Это — длительно и кратко,

как в пятнадцать, губы в губы.

 

Жизнь, смертельная догадка,

в этот миг идёт на убыль.


Всё это

 

Сквозная нагота осенней чащи

и то, как небо снизилось, скребя

по лесу, по воде ненастоящей,

качавшей отражённую тебя, —

всё это у порога темноты

в сиреневатых сумерках осенних,

где листья падали, желтым желты,

как вороха состарившихся денег, —

всё это, будто странный мир иной,

существовало так потусторонне,

что я на миг единый стал не мной,

а лесом и сосной с луной на кроне,

тропинкой, огибавшей озерцо

и плеском у мостков, парным туманом...

Мне стало страшно, что твоё лицо

могло остаться розовым обманом!..

Наутро там, где над стальной водой

спала всё так же каменная глыба, —

на дне стояла яшмовая рыба,

на гальку положив плавник седой.


1  Эти стихи были написаны в 2000 году в мексиканском городе Сакатекас, где я прожил девять месяцев. Карлос Пельисер (1897—1977), чьи стихи в эпиграфе, — выдающийся мексиканский поэт.



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru