Об авторе | Павел Селуков родился в 1986 году, живет в Перми. Лауреат ежегодной премии «Знамени», финалист Национальной литературной премии «Большая книга» 2020 года. Предыдущая публикация в журнале — «Притча о человеке, который прочитал Библию» (№ 3 за 2021 год).

Павел Селуков

Жизнь промежду

рассказы

Театрал

Мой знакомец Михаил Насосов, доморощенный политолог и бескорыстный ценитель демократии, подсел на книги. И ладно бы там на детективы или комиксы, так нет, человек увлекся пьесами. А пьеса, доложу вам, такой, как бы это сказать, жанр, где, натурально, ни слова правды, одни красивости и выпуклые чувства. Озвереть можно. Так вот, начитамшись всяких ихних Шоу, он попал под обаяние текста и, как бы это сказать попроще — бессознательно усвоил языковую палитру. Стал валять дурака, короче. Резвиться. Например, рассказывает ему мать, дескать, сестра твоя (она у него в другом городе живет) парня себе нашла, туда, мол, сюда и так далее. А он реагирует в русле «Дома вдовца», и получается диалог на полной серьезности:

— Надо, матушка, навести справки — из хорошей ли он семьи?

— Чего?

— Имеется ли за ним капитал? А если имеется — каково его происхождение. Право слово, в наше время столько проходимцев.

— Ты о чем вообще?

— Скандал, матушка, скандал...

— Какой скандал?

— Ну, посудите сами. Если Елена выйдет за него, а родители юноши — обслуга или, не дай бог, рабочая косточка, что тогда? Мезальянс? Или, того хуже, иных взглядов? Быть может, они поборники режима, «путинисты» и, противно сказать, смотрят телевизор! Будут ее обижать. А? Как тогда быть?

— Никак не быть. Жить, да и все. И не выдумывать всякого.

— Жить! Смешно. Этого мы не допустим. Садитесь за стол, вот вам лист бумаги, пишите.

— Что писать? И чего ты мне «выкаешь»? Совсем сбрендил?

— Пишите письмо, матушка. Вашей дочери и моей сестре — хорошенькой Елене. Велите ей навести справки о родне предполагаемого жениха.

— Какого жениха? Они неделю назад познакомились!

— Надеюсь, Елена не оставалась с ним наедине?

— Чего?

— Наедине, говорю. Это может скомпрометировать...

— Да ну тебя, оглашенный. Я пошла суп варить, некогда мне. А ты за хлебом сходи, черного горбушка осталась. Надоел со своей ерундой.

Но пьеса «Дома вдовца» была только цветочками. Михаил продолжил жадно пожирать творчество остроумного англичанина и добрался до ягодок — «Цезаря и Клеопатры». Здесь разыгрался другой диалог:

— Приветствую тебя, Юлия, жена моя! Почему ты пришла со службы на полчаса позже обычного?

— Привет. В магазин заходила. (С усилием снимает сапоги.)

— Или же ты была с круглоруким римлянином?

— С кем?

— Гибким Антонием. О, я знаю, как жаждешь ты его объятий!

— Мишенька, что с тобой?

— О боги, боги!

(Обращается к коту, сидящему тут же, в коридоре.)

— Посмотри, Руфий, что стало с юной Клеопатрой! Она бессовестно лжет. И кому? Цезарю! Не думал я, что ложь ее, подернутая влажной дымкой праведного взора, падет на мои блистательные седины. (Вздыхает, подхватывает кота на руки и снова обращается к Клеопатре, которая снимает шапку и разматывает шарф.)

— Я мог бы приказать Руфию отгрызть тебе голову, но не буду. Цезарь милостив к смертным.

— И на том спасибо. Что на ужин? (Клеопатра снимает пуховик и уходит в туалет, Цезарь занимает место у закрытой двери, норовя говорить в щелочку).

— Бежишь?! Возводишь баррикады? Но можно ли скрыться от Цезаря, когда сам Рим склонился перед ним?!

— Отвянь. Дай в туалет сходить.

— Ты слышишь, Руфий? Случай с Фтататитой не послужил ей нитью путеводной, она дерзит мне с наглостью ребенка. (Тут на шум приходит пес, и Цезарь обращается к нему, приветствуя взмахом руки.)

— Британ! Мой славный варвар! Погляди — здесь творится безумие.

— Гав-гав!

— Полностью согласен. А ведь когда-то я посадил ее на трон!

(Снова склоняется к щелочке.)

— Клеопатра, помнишь ли ты, как плыли мы по волнам и я надорвал спину, вытаскивая тебя из воды?

— Я помню, как ты надорвал спину, работая грузчиком в «Стройматериалах».

— О боги, боги! Коротка и зловеща женская память. Пойдемте, друзья мои, закусим дарами моря. (Уходит на кухню, достает из холодильника банку сайры, насыпает собаке и коту сухой корм.)

— Трапезничай, Руфий, ешь, верный Британ. Только вы, во всем мире, понимаете Цезаря. (Грустно глядит в окно.)

После этих фортелей жена не разговаривала с Михаилом весь вечер. Однако «Цезарь и Клеопатра» только раззадорили моего знакомца. Вскоре он прочел пьесу «Пигмалион». Тут-то и случилась беда.

Глухая ночь. «Пятак» близ круглосуточного магазина где-то в утробе Закамска. Единственный фонарь лениво роняет тусклый свет на асфальт, высвечивая пивные бутылки, окурки и компанию молодых людей из пяти человек. Среди них — Михаил. Он только подошел и едва закончил церемонию рукопожатий.

— Мишаня, добавляй сотку, беленькой буханем!

— Имеет смысл. В конце концов, дурное дело не может быть дурным хотя бы в силу его бесспорности в нашем обществе.

— Чего?

— Не «чего», мой дорогой Бизон, а — «что».

— Заместо умничаний, дал бы уже сотку.

— Не «заместо», а «вместо». Господа, в действительности все ваши проблемы, включая отсутствие сотки, коренятся в области языка. Я бы даже сказал — филологии и фонетики.

— Какие проблемы? (Пацаны пододвигаются ближе.)

— Ну, право слово, им несть числа: безработица, незнание собственного призвания, алкогольная и наркотическая зависимость, недостаток женского внимания.

— Ты накурился, что ли? Наркоманами нас назвал? (Пацаны подступают еще ближе.)

— Отрицать вашу страсть к канабиноидам как минимум глупо. Но я мог бы вам помочь.

— Как это? (Слово держит все тот же Бизон, остальные молчат, поглядывают настороженно и хмурят лбы.)

— Я мог бы обучить вас правильной речи, интонациям, расширить ваш словарный запас.

— И чё?

— Как это — что? Владея таким важным инструментом, как речь, вы бы без труда могли устроиться продавцами-консультантами в ту же «Евросеть». А ведь это гарантирует вам тридцать тысяч дохода, женское внимание, семью и ипотеку. Иными словами — социализацию. Хотя, глядя на ваши узкие лбы и надбровные дуги, во мне начинают шевелиться сомнения.

— А чё не так с нашими лбами и этими, как их, надбровными дугами?

— Они символизируют детерминизм генов над силой воспитания. Хе-хе.

— По-русски скажи.

— Я боюсь, что вы по генетическим причинам не способны говорить правильно. С другой стороны: пока не попробуешь — не узнаешь. Верно?

— Верно, Мишаня, верно...

(Тут Бизон резко выбрасывает руку, и бьет Михаила в нос. Это служит отмашкой для пацанов. Пигмалион огребает по первое число и вынужден спасаться бегством. Матерщина и выкрики «Неча нос задирать!» несутся ему вослед. Бегущая фигура растворяется в уличной тьме.)

После этого прискорбного эпизода Михаил несколько поубавил прыти в смысле пьес. Во всяком случае, вестей о новых его чудачествах до меня не доходило. И вот буквально на днях я встретил его в автобусе. Он читал книгу, на корешке которой было написано три слова: «Пер Гюнт» Ибсен. Теперь мне за него боязно — не убьют ли? С другой стороны, даже если убьют, я все равно вам обязательно расскажу и про обстоятельства и про нюансы. Надо только подо­ждать, пока дочитает.

Анахорет

Сереженька Пирогов, мой старинный приятель, помимо красноречия, отличался скоропостижной влюбчивостью. Он влюблялся в киноактрис, певичек, медсестер, училок, парикмахерш, кондукторов, официанток и мимо проходящих женщин. В основе этой особенности лежала, конечно, ветреность, которая, в свою очередь, коренилась в пустоте, где полагалось быть стандарту девичьей красоты. Но стандарт отсутствовал, и Сереженька любил всех подряд: от Моники Беллуччи до Киры Найтли, от толстозадой продавщицы Любки до сорокакилограммовой учительницы Тамары Викторовны. Во всякой женской персоне он умел разглядеть красоту и плениться какой-нибудь привлекательной подробностью, даже если эта подробность была единственной. Так вот, просуществовав в головокружительном мире фонтанирующих любовей до тридцати лет, надумал Сереженька жениться. К этому фатальному решению его подтолкнули общественные предрассудки и родственники. Дело стало за избранницей.

На тот момент приятель встречался с Ингой, миниатюрной барышней с мраморной шеей и тридцать третьим размером обуви. Она пленила его именно этими характеристиками и еще курносым носиком. Однако связать свою судьбу с ней он не отважился. Ведь тогда путь к женщинам в теле весьма затруднялся, а их Сереженька тоже очень любил. В общем, вскоре пара распалась, и мой приятель переключился на Василису — крутобедрую хохлушку с грудью пятого размера и женственной складкой жирка на животе. Он балдел от этой складки, целовал по ночам и прожил с ней полгода. Потом была Ольга — подтянутая блондинка с прессом и неправдоподобно длинными ногами. Сереженька холил и лелеял ее конечности восемь месяцев, пока не возжелал конечностей коротких и мускулистых. Иными словами, он скакал от одной приятности к другой добрых четыре года, не умея остановиться и сделать окончательный выбор.

Тем временем общественные предрассудки и родственники нагнетали давление. Жить становилось невмоготу. От этих треволнений мой приятель впал в сумеречное состояние и на этой почве вознамерился отыскать худую и толстую, высокую и низкую, бледную и загорелую, блондинку и брюнетку в одном лице. В стиле совриска. Сражаясь с непосильной задачей, он встретил Сашу. Она была девушкой среднего роста, веса и комплекции и на шесть лет младше. Типичные уши, пальцы и губы добавляли очарования. Спокойный голос, без излишней звонкости и ненужной тихости, усиливал это чувство. Будто Ингу, Ольгу и Василису смешали в одного человека и покрыли русыми волосами. Влет осознав, что Саша то, что нужно, Сереженька распушил хвост и пустился в речи. И тут, впервые в жизни, вышла промашка. Девушка глядела на приятеля брезгливо, с легким недоумением и как-то сверху вниз. Конечно, такая постановка дела сильно его ранила. Он стал вникать, выяснять причины, хитрить и петлять. Затем вызвал Сашу на откровенный разговор.

— Саша, скажи честно, почему я тебе не нравлюсь?

— Почему не нравишься? Нравишься. Но как друг.

— То есть не как мужчина?

— Ну…

— Да говори уже!

— Понимаешь, мне нравятся подкаченные, бородатые парни. А ты какой-то… Прошлогодний, что ли?

— Прошлогодний?!

— Ну да. Не модный. Телефон вон на кнопках. Джинсы широченные — две ноги влезут. Выбрит, опять же, гладко. Не пойми что.

— Не пойми что?!

— Ага. Только ты не обижайся. Не всем же быть в тренде.

— В чем-чем?

— Ну, ты и темный. В тренде, говорю.

— В тренде, значит…

— Ага. В нем.

После этого разговора Сереженька переменился. Зашагал семимильными шагами в тренд. Отпустил бороду, обзавелся кое-какими волосами на голове, купил тесные джинсы и сенсорный телефон. Даже наколол абракадабру на руке для пущего соответствия духу времени. Записался в спортзал, конечно. Присел на диету. Все ради брака. Однако завоевать Сашу не получилось. Видимо, его прошлая самобытность до сих пор стояла у девушки перед глазами. От такого поворота он совсем загрустил и под это дело стал шляться по кабакам. В одном из них, назовем его «Ерш», встретил Лену. Ее глаза излучали уют, а в движениях сквозила грация. Проговорив несколько часов, Сереженька совершенно очаровался. Глубокий голос и какой-то родной запах поколебали важность фигуры. Сраженный этим непривычным фактом, приятель вознамерился пленить Лену и обязательно на ней жениться. И только он об этом подумал, как девушка засобиралась домой.

— Ладно, Сережа. Хорошо поболтали. Мне пора. Счастливо тебе.

— Подожди, Лена. Может быть, встретимся завтра? Вместе поужинаем, поболтаем?

— У меня завтра весь день загружен. Извини.

— Тогда послезавтра?

— И послезавтра.

— Хорошо. А когда тогда?

— Мы же обменялись телефонами. Я позвоню.

Но Лена не позвонила. Прождав неделю, измученный Сереженька позвонил сам. Наговорил на автоответчик пылких фраз и унылых просьб. Снова принялся ждать. Опять не дождался. Звонил еще три раза. Безрезультатно. В конце концов, вспомнил место ее работы и поехал туда. Сорок минут торчал у главного входа — ждал. В 18:07 девушка вышла из здания.

— Здравствуй, Лена.

— Привет. Сережа, кажется?

— Да.

— Какими судьбами?

— Поговорить. Я звонил тебе.

— Да. Знаю. Я была занята.

— Понимаю. Но теперь-то мы можем поговорить?

— Ну, давай поговорим. Только о чем?

— О нас.

— О каких «нас»? Мы едва знакомы.

— Предлагаю это исправить. Я заказал столик…

— Сережа, ты, видимо, из тех людей, которые не понимают намеков. Так вот — я не хочу с тобой встречаться.

— Но почему?

— Понимаешь, ты такой же, как все. Я физически устала от бородатых людей, дурацких татуировок и прочих атрибутов массовой моды. Глазам больно.

— Но ты же общалась со мной в баре?

— Общалась. Потому что больше общаться было не с кем. Моя подруга напилась и пропала на танцполе.

— Послушай, в действительности я не такой. Я не бородатый и люблю нормальные джинсы, и татуировка, она тоже…

— Тоже не твоя. Ясно. Прощай, Сережа, мне пора.

Лена развернулась и быстро зашагала на остановку. Потерянный Сереженька побрел в другую сторону, пронзительно размышляя о жизни. И вот недавно он пришел ко мне. Без бороды. С печатью общественных предрассудков на лице. Попросил Герберта Маркузе и пять тысяч рублей на сведение татуировки. Первое я дал, от второго решительно отбрехался. Теперь вот думаю, как-то у него все сложится дальше? И женится ли он вообще?

Железный дровосек

Расскажу грустную историю. Был у меня приятель — Егор Рудаков, рукастый светлый человек с обостренным чувством справедливости. То по дереву резал, то на кузне отирался, то чинил все подряд. Такой, в общем, сосредоточенный тип. А еще он заступался за слабых и как-то моментально к ним располагался. Мне-то всегда было проще на голову наступить, а он — нет, не такой. Ученые говорят — альтруизм. Я, конечно, подсмеивался, наблюдал со стороны. Так уж повелось, что я за многим наблюдаю со стороны. Иногда даже думаю, и нахрена мне глаза, если все равно ничего не поделать? Ладно. Про Егора. Он тогда в учаге учился и встречался с Ириной. Она помладше была, лет шестнадцати, а он, соответственно, на два года старше. Не сказать, что меж ними какая-то невозможная любовь происходила, но нежность была. Нежность вообще редкая штука, фиг симулируешь. Ценный продукт. Со мной вот не случалась, так — мгновения. Вспомнишь иногда, и тоска берет. Ну да пусть.

Под Новый год, 26 декабря, Егор кемарил дома. Сны, наверное, видел. Может, ерунду какую, а может, что красивое. Не знаю. В это время Ирина шла на учебу. И вот когда она переходила дорогу на зеленый свет, на «зебру» влетела «девятка». Миг какой-то — и на дороге только ботинки остались. Егора разбудили пацаны, обсказали как есть. Тот, само собой, впал в ступор. Три дня не ел, забывал. Потом были похороны. На поминках все перепились. Там же окончательно выяснилась важная подробность — водителя «девятки» не нашли. Понятно — неприятно. Но Егор принял этот факт в самое сердце. Пошел к бандитам. Искал упыря по всем каналам. Ежедневно шастал к мусорам. Завелся. Перестал резать по дереву, забросил кузню. Огрубел. Спрятался в самого себя и не казал оттуда носа. Дни напролет пропадал в боксерском зале. Наблюдать за этим было паршиво. Словно Железный дровосек превратился в палача. Вот только казнить было некого — шоферюгу отыскать не удалось. А через полгода, в июне, случилось чудо. Егор встретил Катю. Она была легкой, воздушной, с огромными зелеными глазами и кипучей жизнью, сквозившей в каждом движении. Рядом с ней даже материться оказывалось как-то затруднительно. Короче, мало-помалу, она его вытянула. Егорыч снова взял резак в руки, повеселел и местами напоминал себя прежнего. Я тогда шибко радовался, думал — есть все-таки Бог! На свадебку, помню, намекал.

Однако судьба завернула поганку. Это произошло в декабре, через год после Ирининой смерти. «Добрые» люди принесли Егору весть — имя, фамилию и адрес убийцы. Проигнорировать информацию он не смог. Тем более что убийцей был знакомый парень с Пролетарки. Егорыч здоровался с ним за руку, частенько встречал на улице, играл в футбол. А тот молчал, улыбался в глаза и чувствовал себя отлично. Короче, если терпеть такое, то нахрена вообще все? Как-то так мой приятель и рассудил. А тут еще природа подкузьмила — ведь если цельный человек на что-то решается, заднюю он не сдает. В общем, стал приятель кубатурить, как упыря порешить. В итоге сочинил любопытный план. Суть в том, что убийца жил в общаге, а там в новогоднюю ночь все бухали и устраивали не пойми что. Этим и решил воспользоваться Егор. Он затесался в общажную тусовку, и договорился справлять Новый год в одной компании с упырем. Потом приготовил орудие убийства — отстегнул от гитары самую толстую струну. Накануне бросил Катю. Сжег, так сказать, мосты.

К двум часам ночи дым стоял коромыслом. Новый год был в разгаре — общага блевала, гудела, пела и плясала. Хриплый голос Сергея Наговицына разносился по коридорам. Егор много ел и мало пил. Ждал подходящего момента. Ближе к утру момент настал. Упырь пошел в туалет один. Выждав несколько минут, мой приятель двинулся следом. Дверь в туалет не закрывалась, и он без труда вошел в помещение. Убийца мочился мимо толчка, тяжело упираясь ладонью в стену. Когда он повернулся, Егор что есть сил ударил его в висок. Потом сел на обмякшее тело, пригвоздив упыря коленями к полу. Обвил струну вокруг кадыкастой шеи. Потянул на себя и развел руки. Через минуту все было кончено. Приятель вернулся на праздник и напился вдрызг. После этого Егор стал много пить и подмолаживать людей без всякой причины. Катя, кузня, резак — все исчезло. Он спутался с бандюгами. Разжился тачкой и черным пальто. Подсел на ханку. А через два года уехал по 162-й статье на долгих 12 лет. Такая вот история. Про справедливость.

Чудной человек

Новогодний месяц — странное время. Лезет в голову всякое… Вертятся, знаете ли, истории! Расскажу одну. Был у меня приятель Николай Ермаков, чудной человек. У него имелся талант — дружить с девушками. В детстве он читал неправильные книжки, вроде «Айвенго», и поэтому плохо чувствовал момент, когда пора переходить от дружбы к задиранию подола. Этим часто пользовались приятели. Они сходились с его подругами накоротке и задирали подолы вместо него. Наверное, именно в силу этого с Колей любили корешиться. Повзрослев, он прозрел и с беспощадной четкостью увидал всю прискорбность своего положения. Конечно, попытался перестроиться, разжечь в себе необходимые подподольные качества, огрубеть, так сказать, душой. Но получалось плохо. Видимо, виноваты были «понятия», в которых половой акт понимался в разрезе унижения человека. А может, дело было в воспитании, ведь про секс нигде не говорили. Откуда ему было знать, что это нежное и прекрасное явление? Только доминация, только хардкор. Вот он и занимался сексом с проститутками и шалавами. С теми, кого не жалко. Сама мысль доминировать над другом, пусть и девушкой, не укладывалась у него в голове.

Короче, в этом аду Коля варился до 22 лет. Пока отчаянно не влюбился. Это случилось под Новый год, на днюхе нашего общего знакомого. Девушка была огонь. Львица. Чудо до чего хороша. Современная и с образованием. Она быстро прибрала Николая к рукам. Через две недели наступил важный момент — отношения подобрались к физическому акту любви. Мой приятель почувствовал приближение этого момента и люто запереживал. Что тут сказать — он знал только жестокость. Но здесь она не канала. А терять «львицу» ему совсем не хотелось. В общем, Коля решил подготовиться. К проституткам идти было глупо, гейши в Перми не водились, и он засел за книги и кинофильмы эротической направленности. Тинто Брасс, Эммануэль и женские романы заполонили будни. Тут-то, собственно, и нашла коса на камень.

Во-первых, девушек полагалось целовать в самых неожиданных местах. Во-вторых, целовать нужно было в определенной последовательности, и, как бы это сказать, варьируя накал. Здесь тихонечко, здесь пошибче, а там и вовсе еле-еле. Хрен запомнишь. В-третьих, если чего-то не ладилось, а это предлагалось почувствовать самолично, Эммануэль советовала об этом поговорить. Что, конечно, тоже не добавляло Николаю прыти. Ну и в-пятых, мужчина должен был печься о женском удовольствии и доводить любовницу до всяких там конвульсий. Без этого никак. Последнее особенно смущало моего приятеля, ведь до конвульсий он отродясь никого не доводил. Так, начитавшись-насмотревшись всякого, Коля вконец затосковал. Обыкновенный секс вдруг превратился в сложную науку со многими неизвестными. Однако прежние представления о природе любви поколебались. И вот в этом колеблющемся и зависшем состоянии Николай отправился на туристическую базу, чтобы провести выходные в компании «львицы».

Вначале, само собой, заселились. С ужасом поглядывая на двуспальную кровать, Коля бросился в беседы. Потом, конечно, винишко, прогулки на свежем воздухе, моцион. Морозец разрумянил девушке щеки, она много смеялась и шутила. Приятель же улыбался натянуто, посматривал на часы и нервно мял в кармане листочек с целовальными инструкциями. Потихоньку наступил вечер. Близился час X. Волнение достигло апогея. Сели ужинать. «Львица» пила белое вино. Николай, человек не шибко пьющий, на нервной почве хватанул коньяка. Спиртное интимно разбежалось по телу и вырвало шпаргалку из рук. Забрезжила великая безмятежность. Разговор заскользил как по маслу. После третьей порции заморского напитка Колин подбородок затвердел. Пятая порция уверенно расправила его плечи. Хряпнув шестую, приятель заходил по комнате гоголем, а глаза приобрели хищный блеск. Потом помещение ушло в туман. Что было дальше, Николай не помнит.

Проснувшись утром, он обнаружил себя лежащим в одной постели с девушкой. Причем нагишом. Едва осознав этот факт, он встревожился. Попытки вспомнить прошедшую ночь успехом не увенчались. Коля лежал в кровати, переживал, потел и страшился разбудить «львицу». Посматривал на нее украдкой, старался не дышать и прокручивал в голове возможные варианты случившегося. В конце концов, все они сводились к судьбоносному — облажался или нет? Пляски вокруг вопроса пресекла жажда. Коля собрался с духом, выпростал тело из кровати и крадучись пошел к бару. В эту минуту «львица» проснулась. Сладко потянулась гибким телом. Нашарила глазами Николая. Тот замер на месте. Его поза выражала готовность к смерти. Однако во взгляде девушки плескалась нежность. Коля приободрился. Мыслишка «неужто были конвульсии?» закрутилась в похмельной голове. Он быстро напялил джинсы и с заискивающим видом засеменил к «львице». Та выглядела довольной и разве что не облизывалась. Завернувшись в простыню, девушка проговорила: «Я такая голодная. Просто жуть! Пойдем завтракать?» От этих слов Коля повеселел и весьма лихо закивал в ответ. Он понял, что не подкачал.

Правда, за завтраком хорошее настроение испарилось. Ему вдруг стало совершенно непонятно, как не подкачать уже в эту ночь. Потуги вспомнить хоть что-нибудь по-прежнему вязли в тумане. Затравленно оглядевшись, Николай откланялся и пошел в туалет. Оттуда проскользнул в номер, где его поджидал спасительный бар. Однако в этот раз коньячок подействовал иначе — приятеля потянуло на откровенность. Мысль рассказать «львице» все как есть заслонила горизонт. В результате Коля «рванул рубаху на груди» — привел девушку в домик и живописал ей о проститутках, шалавах, Тинто Брассе и даже показал целовальную шпаргалку. Поначалу, конечно, «львица» смотрела круглыми глазами и порывалась покинуть помещение, но вскоре заулыбалась. А под конец разговора и вовсе прижала пальчик к Колиным губам и тихо проговорила: «Ты такой искренний. Иди ко мне». Короче, как-то само собой разговор перетек в подподольные дела. Как там у них после сложилось, я не знаю. Потерял Николая из виду. Да и не важно это. Такая вот байка. Про любовь.

Культурная революция

У нас на районе Витька — фигура легендарная. Во-первых, наш человек — рабочая косточка. Покушать там, выпить, это все есть. А еще — дырка между зубов, он через нее плеваться большой мастак. Но самая мякотка в том, что Витька принимал живое участие в «культурной революции». Его все так и называют — Витька-революционер. Конечно, он не сразу туда вляпался, вначале просто таскал цемент с утра до вечера в строймаге. Однако осенью 2010 года его устроили в Администрацию губернатора.

Там ему надо было таскать бутыли с водой и прочие предметы, на которые укажет начальство. А начальство подобралось суровое: в первый же день будущему революционеру разъяснили, мол, по центру коридора, особенно на губернаторском этаже, шляться не смей. Дескать, пойдет тебе, дураку, губернатор навстречу, а ты, к примеру, влево подашься, а он, кто знает, туда же завернет. Конфуз получится. А у губернатора, может быть, работы полно, ему, может быть, недосуг с тобой в коридоре вихляться? Поэтому, присовокупило начальство, по коридорам ходи только по левой стеночке, да гляди, картины плечищем своим не смахни. А то, мол, с тебя станется.

В общем, стал Витька трудиться на окологосударственной ниве. Работенка оказалась не пыльной, с цементом не сравнишь. Водичка там, столы-стульчики, обед честь по чести. Иногда даже подремать удавалось. Но беззаботная жизнь продлилась недолго — на Пермь обрушилась «культурная революция» и погребла Витьку под собой. Вначале в подсобку набежало начальство. Туда, мол, сюда, надо, ребята, задержаться. Съездить в «Морион», забрать оттуда «красных человечков» и привезти к нам. Ребята покивали, переоделись в телогрейки и поехали. Тут надо сказать, что напарником у Витьки был Базар, человек с пластиной в голове. Наверное, поэтому его не заинтриговало чудное словосочетание — «красные человечки». Витьку же, чья черепная коробка пребывала в первозданном виде, обуяло любопытство.

В какой-то момент он даже стал проводить параллели с Марсом (Красная планета) и размышлять в русле тайного правительственного задания. Но по приезде его постигло разочарование. «Красными человечками» оказались тяжеленые деревянные куклы, вроде оловянных солдатиков. Мало того, их надо было спускать без лифта с третьего этажа промышленного склада, предварительно разобрав на части. Прокряхтев добрых три часа, ребята загрузили «человечков» в «бычок» и привезли их в Администрацию. Из последних сил утараканили в подвал. На неделю воцарилось затишье. Привычная дрема поселилась в подсобке. Витьке показалось, что жизнь наладилась. Однако губернатор, этот буревестник революции, не дремал.

И вот, в комнату к ребятам снова ворвалось начальство. Туда-сюда, лясим-трясим, и в шесть часов вечера Витька и Базар поехали на Пермь-I, где под снегом лежала огромадная буква «П» кроваво-красного цвета. Ее надо было освободить от снега и при помощи «воровайки» погрузить в ЗИЛ. Затем запрыгнуть в кузов, и, придерживая эту бессмысленную букву, доставить на Пермскую ярмарку. На улице стоял мороз градусов под тридцать, снег окаменел, и напарникам приходилось долбить его штыковыми лопатами, а потом брать лопаты совковые и уже отбрасывать куда подальше. Пытаясь отогреть застывшие руки, Витька напряженно думал, точнее, мусолил одну мысль: «Зачем, Господи, зачем им эта тре­клятая буква?» Выкорчевав конструкцию, ребята обвязали ее ремнями и с великой натугой установили в кузове. Тихой сапой добрались до ярмарки.

Стали доставать. Наклонили на борт. Буква трагически накренилась и пошла на излом. Сила тяготения сработала против «культурной революции». По красному пластику побежали трещины. Когда «П» оказалась на земле, трещины были уже повсюду и усеивали ее, что морщины. Элегантный молодой человек по имени Макар, который принимал «товар» и был за главного, придирчиво осмотрел букву и коротко бросил: «Не подходит. Увозите». И заспешил в теплую утробу ярмарки. На глазах у Витьки закипели слезы. Напарники забрались в зиловскую кабину и стали ждать «воровайку». Когда она приехала, букву снова погрузили в кузов. Правда, на этот раз с ней обходились грубо, а Базар даже пнул несколько раз ногой.

После этой эпопеи затишье воцарилось надолго. Гром грянул только в апреле. Неугомонного губернатора посетила новая идея — работать без дверей. В преддверье этих перемен сотрудники Администрации решили навести порядок у себя в кабинетах. Две недели Витька и Базар таскали мешки с бумагами, коробки с ненужными документами и прочую утварь на помойку. Буквально сбивались с ног. Не успевали обедать. А потом настал черед дверей. Увесистые советские изделия мучили Витьку еще пять дней. Двенадцать тысяч рублей перестали казаться ему нормальной зарплатой. Но вот так запросто оставить работу не получалось. Все-таки рядом с губернатором, хоть он и того — с идеями.

Однако летом случилось страшное. Буревестник революции затеял кадровые перестановки, которые вылились в массовые переезды. Переезжали из губернаторских пенатов в здание напротив — Дом Советов. Бесконечные мебеля, громоздкие «пеналы», тумбочки, столы и стулья заполонили трудовые будни. Апофеозом этого великого переселения выступила столешница важного чиновника. Он переезжал на девятый этаж. Естественно, столешница в лифте не поместилась. Тогда ее замотали в простыни и перевязали бечевкой — решили нести пешедралом. Начальство, наблюдавшее за «пеленанием», в стороне не осталось, высказавшись в том духе, что столешница шибко дорогая и упаси вас бог ее поцарапать. Узкие пролеты и выпирающие перила добавили ситуации перцу. Тащить столешницу вчетвером не было геометрической возможности, вдвоем — физической. В итоге выбор пал на двух самых крепких парней — Витьку и Базара.

Часовое путешествие на девятый этаж надломило революционера. Позвоночник не выдержал усилий, и ближе к вечеру в нем случилась канонада. Утром Витька не смог подняться с кровати. Культурная революция поставила крест на его карьере. Он уволился к чертовой матери и три дня отлеживался с водкой, а потом пошел лечить спину. Теперь он работает охранником, на дух не переносит чиновников и недолюбливает красный цвет. А уж губернаторов — так и вообще… Такая вот жертва «культурной революции».

Званый ужин

Не знаю, как на чужбине, а у нас в России полно параллельных людей. Взять хотя бы Пролетарку. Во-первых — наркоманы. У них свое общество. На «пятаках», как нормальные люди, не стоят, футболок с коротким рукавом не носят, даже прогуляться вальяжно и то не умеют. Все шлынгают да крадутся. Ууу! Рожи бледные! Ну да пусть. Или, к примеру, синеботы. Эти трутся у аптеки — асептолин промышляют. А уж коли добудут, сразу на хату, только их и видели. К «бледным» они ни в жизнь, разве что поручкаться. Пойдем дальше. «Пятак». Тут, значится, блатные куролесят. «Амстердам» пьют, «Мальборо» курят. Вон один на кортанах сидит — все колени в звездах. Здоровенный, зараза! Такой с кем попало ручкаться не станет. Глядь, как вылупился! Уйдем от греха. Еще, конечно, имеются работяги — соль нации. Да не туда пялитесь, на ларек смотрите! Видите, двое под ручку вышагивают? Они самые и есть. Подсобный работник Стасян Петухов и его супруга Алена. Хорошая, между прочим, девка! Идет, что пишет. Одно слово — продавщица. Умеет себя подать. Я б ей… Ну да ладно. Отвлекся. Помимо соли у нации водятся богатеи. Про этих я ничего не знаю, они по улице не ходят. Так, мелькнет лощеная харя и тут же в машине скроется. Теперь посмотрите налево. Это библиотека. Тут завсегда околачиваются граждане с тонкими шеями и в очочках. Интеллигенты, е-мое! Беседуют тихонько, ласково, словно звездюлину вымораживают. Чем промышляют — непонятно. Их только у библиотеки и видать. Таинственные люди. Но не об них речь. Цимус в другом. Однажды Стасян Петухов с супружницей таскались на званый ужин к богатею! Пересеклись, короче, параллельные люди. Про эту геометрическую невозможность и будет треп. Дело было так. На Стасянова начальника Владимира Георгиевича Пожарского, владельца крупного рекламного агентства, стал внезапно падать рекламный щит. Он тогда приперся на его установку и за каким-то чертом полез под стрелу «воровайки». И вот, едва он влез, щит повело ветром, а лебедка затрещала. Стасян скакнул к шефу и вытолкнул его из-под «стрелы». Через секунду щит рухнул. Конечно, бескорыстно любивший свою жизнь Владимир Георгиевич был тронут геройским поступком моего приятеля. За жаркими рукопожатиями последовало сумбурное приглашение на семейный ужин. Милости просим, так сказать! Кушать полагалось в квартире начальника и при участии двух супруг — Пожарской и Петуховой. Воротившись со смены в общагу, Стасян обсказал жене Алене новости. А потом вдруг заволновался и заробел. «Эх, — подумал он, — как-то оно там, на ужине, все сложится? Поди, вилками едят да ножами режут!»

— Ален, а в какой руке надо нож держать?

— Какой нож?

— Для еды который. Чтоб резать.

Алена задумалась.

— Не знаю. В левой, наверно. Иначе вилку держать неудобно.

— Это да. Левой и в рот-то с первого раза не попадешь. Точно — в левой.

Однако на этом треволнения не закончились.

— Ален, а если салфетки на столе лежат… Ну, такие, как полотенца. Их надо на колени класть или за кадык сувать?

— По мне, так ими надобно руки вытирать, если, к примеру, в борщ влез или там, майонезом замарался.

— Логично. Хотя в фильмах, знаешь, то на колени кладут, то к вороту прикрепляют.

Ближе к ночи, уже засыпая, Стасян вспомнил короткое слово — «этикет».

— Ален, ты не спишь?

— Сплю.

— А вот этикет…

— Чего?

— Этикет, говорю. Там чего вообще?

— Не знаю. Спи давай.

Покрутившись в постели еще с полчаса, приятель уснул тревожным сном. А на следующий день чета Петуховых отправилась на званый ужин. Владимир Георгиевич встретил парочку в коридоре. Лыбился, конечно. Правда, смущенно. Тоже, наверно, про этикет думал. Короче, заплыли они в хату. Здрасьте-здрасьте, тапочки белые, все дела. Прошли в комнату, а там чего только нет. Во-первых — Анна Павловна Пожарская. Статная женщина грозного вида, подле которой Стасяну восхотелось молчать и сидеть пряменько, будто кочергу проглотил. Во-вторых — диковинные вещицы: коллекция римских солдатиков, заморский выпивон, фарфоровые шарики на столе, которые ни для чего не нужны, люстра, растущая из пола, и все в таком духе.

«Ишь ты!» — подумал Стасян.

«Как в музее!» — подумала Алена.

Тут Анна Павловна, заприметив ошарашенность гостей, решила обсказать, чего и как. Снять, так сказать, напряжение. Давайте, говорит, я вас проведу по квартире, устрою вам экскурсию. Замелькали города и страны. Вазочки из Мадрида, самогонка из Франции, греческие не-пойми-что, португальские штучки-дрючки и прочая география сыпались на Петуховых ошеломительным градом. Потом вконец деморализованных Стасяна и Алену увели в спальню. Там им показали картину французского художника с нашенской фамилией Сталь.

«Как на заборе» — подумал Стасян.

«Проделки пьяного маляра» — подумала Алена.

Здесь подоспел ужин. Гостей усадили за стол. Анна Павловна огласила меню. На первое, сказала она, у нас будет протертый сельдереевый суп вишисуаз. На второе — утиная грудка магре с тушеными яблоками и брусникой. Из закусок — риет из гуся, к нему я бы вам рекомендовала брусничный соус чатни, остро-сладкое варенье из вяленых томатов и луковый мармелад. К кофе будет подан фромаж из сыров: пон левек, стилтон, камамбер и горгонзола. Икру ешьте ложками, она хороша, когда свежая. Стасян хотел дать деру уже после фразы «суп вишисуаз», однако заковыристые заклинания, сыпавшиеся один за другим, его околдовали. Загадочные слова — риет, фромаж, пон левек и чатни — плавали в пустой голове, забирая над ним непонятную власть. Алена побледнела и нашла Стасянову руку под столом. Воспоминания о макаронах по-флотски, ожидающих чету Петуховых в общажном холодильнике, добавляли ситуации перцу. Здесь на столе появились салфетки-полотенца и столовые приборы. Причем, ножи и вилки, были не абы какие, а французские и оловянные, бог знает какого года выпуска. Салфетки были тоже, того, ручной работы. Мой приятель глянул на них, как на змей.

«За кадык или на колени?» — с мукой подумал он.

«В левую или в правую?» — подумала Алена.

Дождавшись, пока с приборами и салфетками определятся хозяева, Петуховы в точности повторили их действия.

Ужин начался. Каждое блюдо полагалось пробовать по отдельности и, как бы это сказать, комментировать. Вначале хлебали вишисуаз.

«Очень вкусно», — сказал Стасян, а про себя подумал: «Пюрешка».

«Вы мне дадите рецепт?» — спросила Алена, а про себя подумала: «Что за сельдерей такой?»

Потом гостям предложили мазать на хлеб риет из гуся, который оказался вкуснющим паштетом. Поверх него надо было громоздить или брусничный соус чатни, или варенье из вяленых томатов, или луковый мармелад. Получалось совсем ништяк, но как-то странно, потому что лукового мармеладу в природе быть не может. И помидорного варенья тоже. Короче, противоречивые чувства обуяли чету Петуховых. Немного легче пошло с уткой. Мясо, оно и в Африке мясо. Однако фромаж из сыров снова вверг едоков в смуту. Сыр оказался с плесенью и запашком. Это, кстати, нисколько не насторожило хозяев, они уплетали пон левеки за милую душу. Глядя на них, Алена и Стасян тоже скушали по кусочку. Сыр, конечно, был далек от костромского, или там голландского, но есть можно. Фразочки — «очень вкусно» и «как необычно», летали над столом. Под занавес ужина Стасян и вовсе освоился — рубал икру уже без всякого стеснения, плотоядно поглядывая на последний кусок утятины.

Тут подали кофе. Дело стало за непринужденной беседой. Трепались, главным образом, про блюда. Точнее, их географию. Хотя Петуховы все больше помалкивали, поддакивали и дивились. Перед их обалдевшим взором опять замелькали заморские страны, великолепные столицы и прочий колорит. Это было увлекательно, как в кино. Ведь кроме Геленджика Петуховы нигде и не бывали. Допив кофеек, семейные пары раскланялись.

Воротившись домой, Алена легла спать, а Стасян впал в думы. Очень уж ему захотелось в заморские страны, и чтобы люстра росла из пола. «Эх, живут же люди!» — мычал он внутрь себя весь оставшийся вечер. А на следующий день Стасян устроил Алене скандал. «Вишисуазу хочу!» — кричал он, отпихивая тарелку с макаронами. В тот день мой приятель напился прямо на «пятаке», обозвал продавщицу водки «горгонзолой», со словами «пон левека не знаете!» побил синеботов, а потом долго и нудно рассказывал наркоманам про Францию. В конце концов, его упекли в кутузку. Правда, там он тоже набезобразил — покусал сержанта. Что с ним теперь будет, не разберет и черт. Одно ясно — параллельным людям нельзя пересекаться.

Жизнь промежду

Люди, оно, конечно — да. Интересное явление. Ходют везде, жуют что ни попадя, храпят, вкалывают, болтают всякое, телек зырят. Трахаются, опять же. Это если с одного боку глянуть. Сзади. Если же спереди уставиться, то тут и поэзия, и беседы ученые, и прочие прекрасности, вроде Моны Лизы и двигателя внутреннего сгорания. Но лучше, конечно, промежду смотреть. Здесь самое любопытное гнездится. Когда, значится, гражданин фланирует от зада — наперед. Супротив ветру и вращения Земли. Особенно, если это ему не на роду написано, а так — тлетворное влияние третьих лиц. Многое, ох, многое, у таких товарищей идет не так. Впадают они в разнообразные просаки, и за этим грустно и весело наблюдать. Ладно. Расскажу вначале про грустное.

Был у меня приятель — Митя Касатонов. Пил, ел, спал. С женщинами лежал, на учебу ползал. Так бы и прожил — потихоньку, но подцепил самообразование. Болезнь страшная. Надежного лечения в природе не существует. Разве что героин. Только кто ж его даст? А заразил Митю, между прочим, известный пермский интеллектуал Трегубов. Он многих в то время заразил. За подвиг это почитал. Вещал про книги, проповедовал высокие смыслы, просвещение, ярился за права человека. Бил себя в грудь молочным кулачком. Очень был религиозный господин. Митька попал под его влияние в универе. Он туда ходил заочным манером ради диплому. А потом стал ходить за Истиной. Вскоре болезнь расцвела пышным цветом. Появились симптомы. Сначала вылезла рефлексия. Это когда ты самоедством занимаешься и рассусоливаешь, а надо, к примеру, бить, бабу трахать или просто молчать. И внутри молчать, и снаружи. Потом Митю обуяла эмпатия. Это когда ты ставишь себя на место всякого мудака и стараешься его понять. Зачем это делать, а уж тем более круглосуточно — пес его знает. Хотя Трегубов, конечно, что-нибудь наврет по этому поводу.

Короче, через три года Касатонов стал мягким, круглым, интеллигентным человеком. Он всех понимал и тонко чувствовал драматизм жизни. Травматизму же не чувствовал совсем. А жил-то по-прежнему в Закамске. Запинали, хули. Потому что когда тебя шакалье в подворотне на гоп-стоп берет — бить нужно сразу, жестко, встык. Нельзя тут мешкать и сомневаться. Наступай, нахер, на голову, чтобы кровь в жилах стыла! Промедлишь — затопчут как мразь. «Зверье» чует, что у тебя внутри. Мягонький ты там или стальной. У меня в этом смысле простая философия — нож, и внутренний и внешний, завсегда под рукой должен быть. Нельзя его в киселе топить, не вытащишь. А мир полосатый, серо-буро-малиновый, ни к чему здесь повсеместная-то пушистость. Понимать нужно — когда милость включать, а когда по справедливости творить. В общем, отбили Мите головенку. Теперь из красноречия у него только пузырьки на губах, а вместо ног — каталка. А Трегубов ниче, сука, преподает. Учит из своего благополучия, как на Земле жизнь устроена, плодит христосиков.

Ладно. К черту грусть-печаль. Про веселое. Был у меня приятель Максим Винокуров. Ничего не скажу, умненький паренек. На олимпиады ездил, агрегаты изобретал, ВУЗ окончил. Вырос нормальным среднеинтеллигентным человеком. Однако вляпался в либеральное мировоззрение. Мейнстрим, хули. Под этим соусом он даже увлекся политикой, да так, что впал в раж. Полюбил оппозиционера Навального. Можно сказать, работал на двух работах: сисадмином в банке и дома в Фейсбуке. Революционер, типа. Борец, млядь, с путинским режимом. Еще бы с Богом поборолся, горе луковое. Так вот — до того Максимка разошелся, до того страстно ругал власть, до того ловко язвил про Россию, что совершенно забросил личную жизнь.

Его жена Алена, девушка без политических убеждений, но с ногами, была этим шибко недовольна. Однажды она купила кружевное белье и весь вечер вела себя как соска. Однако Максимка выкрутасов не оценил — он вел жаркий спор в сети и думал о Навальном. Сложно очаровать мужчину, когда тот к тебе спиной. Через полгода жена его бросила. Ушла к политически-индифферентному армянину. Максимка, конечно, на этой почве чуть не рехнулся. Порвал с революцией. Идейно переосмыслил жизнь. Короче, подался в националисты. Хотя сам еврей. Тут и героин уже не поможет. Такая вот «петрушка». Если — промежду.

Там, где кончается плитка

Набережная — известное место. Я раньше там завсегда водку пил и дрался в присутствии женщин. Иногда — кием. Между прочим, орудовал в интимной обстановке — по ночам. Что сказать, любил я с грозным видом пройтись вдоль Камы. Умел, чтобы и фигура, и походка, и физиономия выражали силу, злость и равнодушие к постороннему человеку. Там, правда, иначе и не походишь — сразу прицепятся и побьют.

Пили в последнем шатре от моста. Страшное заведение, кстати. Во-первых, полумрак, водяра и пивас. Во-вторых, хулиганье колбасится, Юра Шатунов из динамиков хнычет. В-третьих — туалет на свежем воздухе, прямо за шатром. Если ветер, пахнет, конечно, одуряюще. Такие ароматы располагают к насилию лучше некоторых лиц. Плюс — промысловые ребята. Кто телефон пришел отработать, кто по налу специализируется, а кто и вовсе к «рыжью» неравнодушен. Глаз да глаз, короче, а не то подкузьмят. Арапистое место. Сколько раз ездил — столько раз дрался. То на кулачках, то ножичком, то на толпу нарвешься, то бежишь за кем, то ноги уносишь. По-разному.

Потом, конечно, я с этими поездками завязал — обинтеллигентился, подрос, выучил слово «экзистенциализм». Поубавил прыти. А буквально намедни, в прошлую пятницу, лежал я на диване, и вспомнилось мне, что набережную недавно отремонтировали. Слухи об ее великолепии даже по Пролетарке циркулировали. Дескать, изменилось темное место, теперь там вай-фай бесплатно раздают, а не звездюлины, и вообще — культура в полный рост. А за окном отпуск, и в груди томление и трепет. Короче, велел я Юле (это жена моя) собираться, позвонил товарищу, и мы поехали на променад.

Вышли, само собой, на Окулова. Поперлись через туннель. Идем, значит, идем — и вдруг забор. Синий, рифленый, основательный. Товарищ завозмущался, дескать, знак, что ли, не могли поставить? На хрена, мол, я ноги трудил? А у меня настроение приподнятое, набережная ведь. И я его успокаиваю в том ключе, что ноги-то у тебя не казенные, можно и потрудить. Потрудили. Обошли со стороны галереи. Там теперь то ли храм, то ли еще какая усыпальница. Ну да черт с ней, не об том речь.

Спустились мы вниз по новым ступенькам старой лестницы, и, натурально, охренели. Заместо земляного спуска повсюду сверкал гранит. Красивше, чем на Северном кладбище, честное слово. А на самой набережной и вовсе происходило искусство — соломенный лось, медведь и дракон-какаха стояли за ограждением, наглядно демонстрируя ширшесть человеческого таланта. А рядом, между прочим, расположилось модное кафе, где люди с добрыми лицами лупили комаров и пили кофе. Воспитание. У меня аж в груди потеплело.

Ладно. Огляделись мы и двинули гулять. Под ногами — плиточка. Тук-тук. Слева — Кама, величавая, полнотелая, плывет себе, в душу не лезет. Справа — киосочки, все одного виду («стиль» называется), светленькие, ладные. Газету можно приобрести, мороженое запросто купить, бутерброд съесть, чаю попить. Но главное, конечно, люди вокруг. Трезвые, нарядные. Девушки в платьях, мужчины в штанах. Ходют, гуляют, изъясняются без мату, и даже пиваса в руках не держат.

Шел я, короче, и только диву давался, как благотворно влияет ремонт на человеческие привычки. Здесь Юля захотела в туалет. Она туда всегда хочет, когда его поблизости нет. Пошли искать. Нашли. Оказалось, что туалеты располагались в одном ряду с киосками и выглядели очень хорошо, но не работали. Мы двинули дальше. Приятное созерцание снова заплескалось в моих глазах. «Вот ведь, — думал я, — расскажи мне кто об таком десять лет назад, ни за что бы не поверил!» И, знаете, правильно бы сделал, потому что недалеко от достопамятного шатра плитка закончилась. Киоски исчезли. Вместо них появились лавки, на которых тусовались пьяные граждане до боли знакомой наружности. С ними сидели размалеванные телки и долбили сиги. С каждым шагом мир терял интеллигентность. Вскоре я заметил, что моя походка переменилась, лицо посуровело, плечи раздались вширь. Даже язык настигла трансформация. Во всяком случае, когда бухой мужик стрельнул у нас сигарету, я ответил: «Подышишь!». А еще жестко посмотрел ему в глаза, типа — чё ты на?!

Когда мы подошли к шатру, над Камой сгустилась темнота. Полумрак, клубы сигаретного дыма, слоняющиеся тени и Сережа Жуков, голосящий из колонок, встретили нас внутри. В поисках туалета мы обошли шатер с таким видом, будто только что его завоевали. Кодла бухих пацанов проводила нас пристальными взглядами. Как нож сквозь масло, мы миновали танцпол. Я был холоден и внимательно смотрел за женой. Около шашлычной нам удалось отыскать туалет. Пока Юля ходила, я поболтал с товарищем. Почему-то разговор пошел о драке. Откуда-то вылезло слово «братан».

— Братан, видел тех бакланов? В накаляках?

— Конечно. Зырят, как на дичь, падлы.

— Если будет рамс, бери Юлю и делай ноги.

— А ты чего, братан?

— Я помашусь малость. У меня «перо» с собой. Не вывезу, встану на хода. А ты, как свалишь, звони пацанам. Пусть подтягиваются, в натуре.

Тут мой товарищ надолго задумался, а потом спросил:

— Кому звонить-то?

Настала моя очередь проявить глубокомыслие.

— Семену позвони.

— У него двое детей, не поедет.

— Тогда Кисе.

— У Кисы жена беременная, на восьмом месяце.

— Может, Дюсу?

— Дюс на вахте, на северах.

— Я и забыл. Дрюпу тогда набери.

— Он спину сорвал. На больничный ушел.

— Хм… Попробуй Базара.

— Он на работу устроился.

— Да ладно?

— Серьезно. Приличный человек.

— Во! Вспомнил! Максу, Максу звони!

— Да ты че, Пахан! Макс в Питер переехал.

— Когда?

— Да с полгода уже. Работу там нашел, телку путевую.

Помолчали. Из туалета вернулась жена. Грустные и слегка пришибленные, мы пошли обратно. Правда, огибать шатер все равно не стали. Наоборот, прошагали по нему медленно, дерзко глядя на развалившуюся пьяную кодлу. «Дайте, — думал я, — только повод, гниды! Один малюсенький повод! Хрен с ним, что нас осталось двое! Черт с ним, если я останусь один! Пусть! Не важно!». Но повода они не дали.

В напряженном молчании мы подошли к плитке. С фонарных столбов грянул свет. Повсюду засновали улыбчивые интеллигентные люди. Трезвость и нарядность бросились в глаза. Контраст сразил наповал. Мысль — нахрена мы поперлись в шатер и ходили там Юлиями Цезарями — ошарашила меня через каких-то десять шагов. Почему-то стало стыдно, гадко и совсем не смешно. В одном из киосочков я купил кофе и быстро выпил его, глядя на Каму. Потом мы уехали домой. Ну их, эти прогулки по набережной. Разве что по плитке…

Поездочка

Большой человек — Александр Флеминг. Пошел вразрез гуманизму. Можно сказать, развязал руки. Теперь нас сколько? То-то и оно — семь миллиардов. Число! Цифра! Убивай — не хочу. А некоторые, между прочим, хотят. А другие, наоборот, помереть рвутся. Так лезут, что на говно исходят. Вот и давеча попался мне злющий таксист. Если бы нас, положим, был всего миллиард, так он бы с пассажиров пылинки сдувал, а не произносил всякое. Я, главное, джинсы новые намедни купил, туфельки, рубашку. Обинтеллигентился. Томик Заболоцкого еще в руках-то. Прям беда. А подруга моя, которая Юлия, та и вовсе с высшим образованием — социолог. Ладно. Расскажу спервоначалу.

Вызвал я, значит, такси к Почтамту. Стою — жду. Юлия тоже, того самого, не отстает. Погоды дивные вокруг. Напротив Оперный в зелени утопает. Весело катят трамваи. Подлетает белый «Ларгус». Садимся. Тут ругань. Крупный такой водитель лысой наружности с порога прямо окатил. Дескать, совсем, что ли, охренели к Почтамту вызывать, не знаете, мол, что здесь парковаться нельзя? А откуда мне знать? Я автомобилем сроду не управлял. Молчу, конечно, проявляю интеллигентность. Стишки все-таки пишу, негоже человека-то за лицо щупать. Да и пора уже отходить от грубых замашек, времена не те. Только водитель интеллигентность мою почему-то за слабость принял. Совсем уж стал напирать. Тут и Юлии досталось. В том смысле, что не дура ли она, так сильно дверью хлопать? Ладно, думаю, не маленькая, потерпит. От такой реакции таксист распоясался еще больше. Заговорил в том духе, что возишь тут всякую шушеру, а потом штрафы плати. Еще и другого водителя походя обругал, а она, между прочим, женщина. Пусть, размышляю, не в настроении человек. С кем не бывает.

Открыл я томик Заболоцкого, заскользил глазами по ладным строкам. Здесь-то лысый гражданин и перегнул. Чего, говорит, ты там за херню читаешь? Стишки, что ли? Ну, я, конечно, как на духу — поэзия, мол, Заболоцкий. Вот, говорю, послушайте, какая красота. А он мне — я чё, пидорас, стишками интересоваться? Тут мне пришлось проявить выдержку. Отложил я книжку и уточнил вкрадчиво: вы хотите сказать, что пидорас — я? На этот вопрос таксист рассмеялся и высказался в том ключе, что мне видней — шурует кто в моей заднице или нет. Здесь-то я и вспомнил про Флеминга. Нет, большой все-таки человек! Если б не он, разве стал бы я останавливать машину и прыгать новыми туфлями на лысой голове? Да ни в жисть! Пылинки бы сдувал. А тут, значит, насилие и, главное, обиды. Потому что когда таксист оклемался, я, конечно, заставил его завершить маршрут. Только он уже молча ехал, дулся.

Чего, говорю, дуешься-то? Фильм, что ли, не смотрел про Высоцкого с Безруковым в главной роли? Отвечай, говорю, а то щас достану тебя из машины и переломаю прямо на обочине, заморыш поганый. Ну, тот заморосил — смотрел, мол, как не смотрел! Очень жизненное кино. Великолепная актерская игра. Тут я его подрезал — херня, говорю, а не фильм. И Безруков твой черт мыльный. Таксист сразу «переобулся». Как есть, говорит, черт. Чертило даже. И фильм говно редкостное. А это, дескать, я так — шутил. Короче, доехали мы до хаты в лучшем виде. Я таких вежливых и предупредительных таксистов в жизни не встречал. Вот и попробуй — разбери, хороший человек Флеминг или плохой? С одного бока посмотришь, вроде хороший. С другого — плохой. Пес его знает. А Заболоцкий, конечно, поэт. Тут уж без вариантов.

Франкфуртская школа

Люблю философию. Вертлявая дамочка. Ты ей, положим, слово, а она тебе два. Хрен подкузьмишь. Особенно когда еенный характер кабинетного типу. Гегель, там, или, к примеру, Иммануил Кант. Эти двое кого угодно уработают, извилин не соберешь. Правда, на своем поле. Потому что реальной жизни они не преображают. Не с руки с простолюдинами-то валандаться. Но есть и философы, которые снисходят. Кочевряжат неокрепшие умы. Лютуют!

Расскажу историю. Жил на Пролетарке молодой румяный парень по имени Василий. Бедный, конечно. Голытьба. Однако — алкал. Каждый день смотрел передачу «По домам» (на МTV шла). Облизывался и на автомобили, и на огромные дома, и на кроссовочки (их у некоторых несознательных баскетбольных негров было аж по двести пар). Короче, мечтал мой приятель о большущих миллионах, да только где ж их взять?! Кругом, я извиняюсь, сплошные перспективы помереть охранником или, на худой конец, грузмэном. А на кедах, между прочим, дырка — носочки видно. А сосиски баварские вообще по четыреста рублев, враз и не попитаешься. Хоть кредит бери.

Пропасть эта (промежду телеком и жизнью) шибко удручала Василия. Он от нее изнемогал. Даже сны цветные видел в духе Остапа Бендера и товарища Корейки. Тут-то ему и попалась книжка немецкого гражданина Маркузе. А потом еще одного, по фамилии Фромм. Эти господа целую банду сколотили. «Франкфуртская школа» называется. В ней всякие философы состояли, которые про великий отказ от материальных благ учили. Типа, в пользу свободы и личностного росту (хотя сами не бедствовали). Хитрые мужики, опытные.

Они-то Василия и охмурили. Начитался парень их трудов и пересмотрел свое внутреннее устройство. Подался в нестяжатели. Очень удобно, кстати. Раньше, чтобы нос задирать, надо было деньги где-то взять, а теперь и без денег можно. Освободили его бандиты-то от мучительной жажды наживы. Бедный, мол, и хорошо. Очень даже замечательно! Так держать. Ну его, это потреблинство! По душе пришлась Василию такая философия. Делать вроде ничего не нужно, а уже во франкфуртской ОПГ. Красота.

Под этим соусом прожил Васян два месяца. Презирал, конечно, всех. На каждом углу громил потребительское общество, ходил гоголем. А тут, значит, у него футболка поизносилась. Выцвела, нитка пошла. Дрянь, а не футболка. Смотреть больно. Делать нечего — скрипнул «франкфуртец» зубами, наблындил «косарь» и поехал на вражескую территорию — в магаз. Добрался на шестидесятом до Компроса, зашел в «Гостиный двор». Отыскал нужный отдельчик. Стал брезгливо перебирать товар. Продавщица, заблудшая душа, рядом суетится, проповедует капитализм. Выбрал мой приятель три футболочки, рванул в примерочную. Побыстрей хотел от потребительского бремени разрешиться. Перед пацанами-то неловко.

Здесь, собственно, и нашла коса на камень. Потому что третья примеренная футболка шибко ему понравилась. Во-первых, материал мяконький, во-вторых — рисунок. На нем мужик тенью пальцев кошку на стене изображал. Василию этот натюрморт почему-то очень глубокомысленным показался. Глянул он на ценник и присел на пуфик. Пять тыщ рублей, в бога душу мать! Обидно до чертиков. Хоть плачь. Но Васян ничего, только лицом посерел. Вернул он футболку на плечики, и мужественно так — деревянной походкой, покинул магазин. Поперся в «Алмаз». Проскакал галопом по всем лавочкам. Здесь померил, там пощупал, тут поглядел. А перед глазами, как живая, футболка из «Гостиного» стоит. А все здешние и в подметки ей не годятся. Мука одна.

Герберт же с Эрихом только масла в огонь подливают. Дескать, не нужна тебе эта футболка. В старой живи. Нитки подрежь и ходи. Пустое это. Социальные условности. Детерминизм. Выше будь. Не прогибайся! А Васян дерзит, спорит. Как же, мол, с нитками-то? Некрасиво. Да и выцвела уже. Детерминизм, оно, конечно — да. Но ведь и приличия надо иметь. Как не прогибаться-то, когда там мужик тенью пальцев кошку на стене делает? Разругались. Зазвучали обидные слова: «буржуазность», «мещанство», «одномерность». Это с одной стороны. С другой раздавался преимущественно мат. А вскоре мой приятель и вовсе перестал слышать франкфуртских мужей. Им завладели злоба и желание обладать футболкой.

Может быть, поэтому, может быть, еще почему, но через месяц Василий организовал доходное предприятие — стал приторговывать фенюгой и гидропоникой. Бросился в омут обогащения. Конечно, сразу купил заветный товар. Правда, в тридцать восьмой колонии такого не носют. Но это ничего, потому что футболка ждет Василия дома. Уж он в ней находится! Лет через семь. А потому что не связывайся с бандой, живи своей головой. Такая вот философия — уголовного характеру.

Труднообъяснимая магия

Смешная штука — ревность. До чего только людей не доводит! Взять хоть Дашу и Андрея, знакомцев моих. Они однажды вечером фильм выбирали, и между ними произошел вот такой диалог:

— Даша, а давай «Белоснежку и Охотника» посмотрим?

— Ты чего? Мы его на той неделе смотрели.

— Знаю. Просто там Кристен Стюарт...

— И что?

— Нет, ты не подумай... Она не красавица, конечно. Но эта ее бледность, даже мраморность, труднообъяснимая магия черт...

— Ты влюбился, что ли?

Даша приподнялась на локтях и цепко уставилась на Андрея.

— Да нет, конечно. Просто есть в ней что-то такое... Хочется преклонить колено или, наоборот, защищать ее двуручным мечом. Она создает хороший романтический образ, понимаешь? Играет плохо, ходульно, но вот лицо... Есть в нем какая-то глубина. Ранимость даже...

— Вот ведь кобель.

— Что?!

— Все вы, мужики, одинаковые. Только бы позащищать кого-нибудь двуручным мечом. Интересно, ты уже разглядывал ее обнаженные фотки?

— Даша, что ты несешь?!

— Вот не надо этой оскорбленной добродетели на лице! Хотя... Можно ведь и проверить.

— Как это?

— Посмотреть историю твоего поисковика.

Андрей заволновался. Дело в том, что он собирался сделать Даше предложение и последнюю неделю выбирал кольца и смотрел разные сценарии свадеб. Открывать карты раньше времени не входило в его планы.

— Ты понимаешь, что это банальная слежка, основанная на недоверии?

— Понимаю. И не вижу в этом ничего противоестественного.

— Как — не видишь? Еще Бердяев писал о демонической природе ревности.

— А Зощенко писал о глупости!

— А она тут при чем?

— А зачем ты рассказал мне про Кристен Стюарт? Любил бы ее про себя, как все умные люди делают, а не болтал при живой-то подруге. Я же не говорю тебе, что с ума схожу по Райану Гослингу.

— Что? Тебе нравится этот слащавый хмырь?

— Да. Особенно в «Драйве». Он там такой брутальный...

Даша мечтательно и демонстративно закатила глаза.

— И биться сердце перестало... Не ожидал от тебя такого дурновкусия.

— На свою лахудру посмотри!

— Кристен — не лахудра!

— Ну так и живи с ней!

— И буду! А ты вали к своему Гослингу!

— И свалю! Тоже мне, рыцарь нашелся. Продавец-консультант, блин!

— Можно подумать, что ты многого добилась. Филологиня хренова!

— Да уж не многого, раз с тобой лежу.

Тут Даша решила добить Андрея и бросилась к его ноутбуку. Среагировать вовремя парень не успел. Подруга проникла в историю поисковика. Вчиталась. Изумленно повернулась к Андрею.

— Кольца?!

— Ну, да.

Даша снова пробежалась глазами по монитору.

— Свадьба?!

— Конечно, свадьба, раз кольца. Понятно же...

— Андрюша?

— Чего?

— Я тебя люблю!

— Я тебя тоже.

Фильм молодые люди так и не посмотрели — затеяли мириться. А потом (то есть через два месяца) была свадьба, где жених напился, как матрос, и рассказал всю эту историю мне. Но я, конечно, ее сразу забыл, потому что сам еле стоял на ногах. А вчера посмотрел «Светскую жизнь» и вдруг вспомнил. Кстати, в этой Кристен Стюарт и правда что-то есть... Как там у Андрея? «Труднообъяснимая магия черт?». Во-во. В точку.

Трудный способ бросить курить

Не знаю, кто как, а я закурил в четырнадцать лет. Главным образом, конечно, в этом виноват Микки Рурк. Он прикуривал сигарету тысячей и одним способом, и каждый из них был невероятно крут. Микки мог прикурить сигарету так, что всем становилось понятно — мужику напротив звиздец. Если же он закуривал в обществе хорошенькой девушки (а других возле него не водилось), красотка, как правило, быстро расставалась с одеждой. А еще при помощи сигареты Микки взрывал дома, бензоколонки и плохих парней. Он колесил по Америке, носил кожанку, черные очки и курил одну за одной. Короче, не закурить на моем месте было бы крайне глупо.

Вскоре эта страсть набрала обороты. Уже через год я смолил по две пачки «Мальборо» в день (любимая марка Микки), сладко чах по утрам и гордо носил на правой руке два желтых от никотина пальца. Мне нравилось курить, нравилось щелкать зажигалкой «Зиппо» (любимая зажигалка Микки), нравилось быть при деле. С сигаретой я чувствовал себя не так одиноко. Я знал, что «Мальборо» никогда не подведет. Потом в моей жизни случилась драма. Я полюбил девушку, а девушка меня не полюбила. Нормальные подростки переживают подобные ситуации, ограничиваясь умеренной грустью. Ненормальные совершают самоубийство. Я же впал в лютый фатализм. Бывает такая херня, когда свет сходится клином, и, в общем-то, уже не важно, как там сложится жизнь, лишь бы побыстрее. Дальше все развивалось стремительно и шаблонно, как в дурацкой рэперской песне.

Вначале я подсел на Джима Моррисона, Артюра Рембо и Федора Достоев­ского. Жуткие типы, надо сказать. А уж когда они приходят втроем, ничего хорошего не жди. Потом водка, конечно. Бесконечные драки. Голимый криминал. Подельники с гнусными лицами. Игровые аппараты. Анаша, «фен», «легалка». Какой-то розыск, какие-то бандиты. Скользил, в общем, по наклонной на всех парусах. Задавал жару. Все это время сигареты были со мной. Скрываясь на съемной квартире, гастролируя по югам, балдея в стрип-клубе, тусуясь на «Голом мысу» — я везде самозабвенно курил. Количество выкуренных сигарет увеличивалось пропорционально возрастанию нервности жизни.

В 2009 году нервность достигла апогея. Я тогда жил на Комсике в общаге, ходил по дну. Тут-то ко мне и прибилась молоденькая девчонка. Дескать, люблю-куплю-полетим. Она приходила ко мне в комнату, пила со мной водку, лежала в постели. Потом, когда из общаги поперли, скиталась по подъездам, спала на лестницах и просто отказывалась уходить домой. Я, конечно, тогда уже был монстром, но все равно много раз пытался ее прогнать. Мол, вали домой, пропадешь со мной, нахер надо. Она закатывала истерики, валялась в ногах и не уходила. Так в моей жизни нарисовалась ответственность. Помню, сидел в подъезде, смотрел, как девчонка спит, и вдруг решил: пора выплывать из этого ада. К тому времени я шабил уже по три пачки в день, и вообще предпочитал дышать дымом.

Короче, я помирился с родаками, устроился на работу и стал ходить на библейские чтения, которые устраивал у себя на квартире один протестант. Мой знакомый бросил там героин и типа как советовал. Тут надо сказать, что в Бога я верил. Концепция у меня была простая — в мире полно плохих людей, и не каждого из них люди хорошие успевают прижучить на Земле, а стало быть, кто-то должен всыпать им по первое число после смерти. Иначе получается полная лабуда, скачуха и несправедливость. На этих чтениях, кроме всяких там Евангелий, мне рассказали про трудный способ бросить курить. Мол, в голове у тебя бардак — какая мысль в нее ни придет, ты ко всякой серьезно относишься, разглядываешь и мусолишь. А надо фильтровать и некоторых мыслей не касаться вовсе, вроде как игнорировать. Идея показалась мне дельной, но непростой. Конечно, стал пробовать. Молился даже, дескать, помоги, Господи, а то подохну от этого никотина. Промаявшись две недели, я чудесным образом бросил курить. Это было так неожиданно и бесповоротно, что я подумал: есть все-таки Бог! Не один, мол, не один. Научившись игнорировать мысли, я взялся за более сложную задачу — забивать на желания и чувства. В результате мне удалось покончить с пьянкой и анашой.

Здоровый и богомольный образ жизни продлился два года. В 2011-м у меня родился сын. Три дня я кружил вокруг роддома сам не свой. А на четвертый день выяснилось, что у пацана перевитие кишечника, анастомоз и прочая абракадабра. Сына отвезли на Баумана. За два месяца сделали восемь операций. Потом он умер. Пока девчонка ходила беременной, я, конечно, нафантазировал всякого. В бассейн, мол, отдам, школа английская и все такое. А тут, значит, похороны. Подруга в истерике бьется, родители глаза отводят. Но я ничего, держался. Вот только морг меня доконал. Спускаюсь я вниз, чтобы гроб забрать, а там старуха — пальцем узловатым манит. Пришли мы в комнатку — сын на столе лежит. А старуха говорит: «Чего встал, помогай одевать». Одежку достала откуда-то. А у меня пальцы деревянные, в голове пропасть и курить хочется. Одели, в общем, кое-как, стоим, друг на друга смотрим. И тут эта пожилая женщина меня совсем добила — бери, говорит, ребенка-то, и неси, гроб в конце коридора, а то я сама не донесу, старая уже. Короче, взял я сына на руки и отправился в путь. Положил в гроб. Закрыл. Выбрался на улицу. Сел на заднее сиденье машины. Поставил гроб на колени. Стрельнул у товарища сигарету и закурил. Помню, подумал еще: нет все-таки Бога, один я, один.

Затем были поминки, водка, семейные сцены и черные лица. Примерно год после этого я смолил сигареты как перепуганный, пил и фордыбачил. Тыщу дум, наверное, передумал. Довел себя до последней крайности. Спал на трубах. Дрался с прохожими. Страшно скрипел зубами во сне. А потом проснулся, рожу умыл и стал жить дальше. С тех пор, собственно, я и не курю. А как у меня это получилось — хрен его знает. Чудо, не иначе.