НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Роман Достоевской и другие рассказы

Леонид Цыпкин. «Лето в Бадене» и другие сочинения: Роман, повести, рассказы / Предисловие М. Цыпкина; послесловие С. Зонтаг. 2-е изд., исправленное и дополненное. М.: Новое литературное обозрение, 2021.

Есть собрания сочинений, уточняющие уже известный читателю облик автора новыми подробностями, мелочами, заставляющими иначе посмотреть на знакомое. Тогда чтение собрания сочинений, вобравшего прежде неизданное, неизвестные редакции или письма, подобно перечитыванию любимого романа, когда находишь прежде не замеченные нюансы речи и мысли героев. Но бывают собрания, создающие этот облик, позволяющие заново, как бы на новой скорости читать даже извест­ные произведения. Здесь впечатление от книги примерно такое, как если бы ты только ходил знакомым маршрутом, а вдруг начал бегать или ездить на велосипеде. Тогда не просто все мелькает и выглядит иначе, но само представление о маршруте меняется, перестает быть рутиной и становится приключением.

Собрание сочинений Леонида Цыпкина относится ко второму типу. Цыпкина нельзя назвать незнакомым автором: первый вариант этого тома вышел в 2005 году, с предисловием сына писателя, и это издание давно распродано. Ранее, в 2003-м, выходил отдельным изданием сам роман «Лето в Бадене», и найти это издание тоже непросто. Теперь можно поставить на полку улучшенный том, подготовленный по высоким стандартам, — мы нашли только два места, где есть следы старой кодировки до появления Unicode или сбои верстки из файла, и поэтому число ошибок нужно признать ничтожным до невидимости. Но лучше обратиться к тому, что же узнает читатель Цыпкина.

Леонид Цыпкин (1926–1982) — крупный ученый-медик, отказник (нужно ли напоминать новому поколению, что это слово означало запрет на эмиграцию?) и один из самых оригинальных писателей своего времени. Конечно, любой читатель Цыпкина узнает некоторые приемы Андрея Синявского, Юлия Даниэля, Андрея Битова, — именно их версии внутренней речи, приближающиеся к «потоку сознания», сложная фокусировка, подрывающая привычные способы авторитетного высказывания, речь, звучащая всякий раз неожиданно, данная бессловесному, сразу заставляет вспомнить «Спокойной ночи» или «Оглашенных». Но роман Цыпкина написан раньше, чем нам явились поздний Синявский и поздний Битов, — в конце 1980 года, как раз когда решалось дело об эмиграции, и он как бы с самого начала был поздним и зрелым. Признак зрелого романа здесь — особое, как в шекспировской «Буре», сознание субъекта, примирившегося с собой и потому способного видеть любые бури вокруг, любые конфликты как перемены таинственной карты. Не как то, что требует немедленной эмоциональной реакции, но как события с собственной логикой движения.

Роман «Лето в Бадене» благодаря Сьюзен Зонтаг, выступившей почти как литературный агент умершего автора, стал известен в мире, — рецензия Зонтаг 2001 года включена в этот том. Зонтаг вписывает Цыпкина не в русскую, а в мировую литературу, проводя параллели с Кутзее и Сарамаго. Но если начинать разговор о романе сейчас, проще всего охарактеризовать его так: это роман о Достоевском-игроке и о том, что можно было бы вслед за Хайдеггером назвать «толками» (Gerede), — отдельными высказываниями о происходящем, за которыми следует немота. Понятно, что за речевым штампом ничего не следует, штамп себя исчерпывает; но Цыпкин показывает, как ничего не следует за оригинальной, взвинченной, нервической речью. Достоевский с его азартом игрока всякий раз пытается заглянуть за эти «толки», прорваться через эти нервные реакции, обиды, возмущения или даже самые благие пожелания к тому, что их уже не вызывает.

При этом субъект высказывания в романе — это и Достоевский, и как бы первый наивный читатель Достоевского, отождествляющий его с героями, но и опытный достоевсковед, еврей, который должен объяснить себе отношение Достоев­ского к евреям и при этом не впасть в «толки», а также и герои Достоевского, и игроки казино. Все они оказываются продолжателями чего-то самого существенного в речи Достоевского, стоящего за тем, что Шкловский назвал «достоевщиной», всей этой эмоциональной несдержанностью и раздирающим чувство надрывом. Кто видит в Достоевском лишь достоевщину, не видит в нем ничего. На самом деле Достоевским, часто нелепо-капризным в быту, в писательстве двигало совсем другое: отказ от бытового «выяснения отношений», от увеличения ставок в споре, за которые сам потом держишься, вцепившись в какое-то обстоятельство. И здесь, в романе, известнейший эпизод, как Достоевский ставит обручальные кольца на сектор рулетки, оказывается вдруг об этом: о том, что за ставки держаться не надо, и пока ты этого не понял, ты не стал писателем, а разве что украшаешь словами случайные обстоятельства.

Прозу Цыпкина, в том числе вошедшие в этот том повесть и рассказы, часто относят к «потоку сознания», к записи внутренней речи. Но здесь я бы сделал уточнение, очевидное как раз при чтении рассказов, почти бессюжетных, образующих виньетки о воздействии искусства на людей, вроде рассказа-очерка «Выпрямила» Глеба Успенского, но на совсем другом материале и с другим пониманием искусства. Проза Цыпкина — исследование не того, как человек думает, из каких действий ума складывается социальное действие или бездействие, но того, как мысль уже стала действием, уже обладает собственной скоростью, впечатлительностью, стремительностью, и нужен писательский дар, чтобы эту мысль вернуть в текст и сделать частью связного сюжета.

Именно поэтому «Лето в Бадене» — роман не о Достоевском и не в подражание ему, а вариация дневника и воображаемых мыслей Анны Григорьевны Сниткиной-Достоевской. Она, говоря школьным языком, главная героиня романа. Именно она отслеживает толки и видит, в каких случаях они вредят ее мужу, а в каких он уже смог миновать этот вред и оказался в пространстве настоящего писательского действия. Она не просто хранительница наследия, держательница ящика с рукописями, как обычно представляют жен писателей. Нет, она и есть настоящий автор Достоевского, в полном смысле слова «автор»: тот, кто решает, что персонаж знает, а о чем еще не догадывается, где персонаж совершает поступок, а где действует по инерции.

Поэтому роман Цыпкина — прямая противоположность тому, как читали Достоевского в начале ХХ века, в эпоху торжества Ницше и Стриндберга, превращая его персонажей в самостоятельных субъектов, когда Федор Сологуб говорил, что из Достоевского можно делать новые романы и повести, как из эпоса в Древней Греции делали трагедии. Здесь движение прямо противоположное — не Карамазовы и бесы становятся авторами, предав собственного автора, но наоборот, Достоевский сделан героем романа, невидимо написанного Анной Григорьевной.

Такие романы в каком-то смысле открывают новую эпоху в литературе, независимо от того, что «тогда было немало более крупных писателей», примерно как мы говорим, что «Лунный Пьеро» Шенберга открыл новую эпоху в мировой опере или Ежи Гротовский — в мировом театре. Дело здесь не в сравнительной оценке творческой изобретательности, а в даре повернуть что-то в литературе в совсем иную сторону. Книга позволяет увидеть эту работу — и можно ли пожелать большего?

Александр Марков