|
СЮЖЕТ СУДЬБЫ
Об авторе | Рахель Лихт (Израиль) с 1982 года занимается исследованием творчества Бориса Пастернака. Создатель электронного архива Пастернака «День за днем», основанного на письмах, статьях, дневниковых записях и воспоминаниях. Автор нескольких эссе о Пастернаке: «И творчество и чудотворство». Опыт духовной биографии Бориса Пастернака (Волга, № 2, 1990), «Происхожденье основаньем к обвиненью служить не может» («Пастернаковский сборник» II. Статьи, публикации и воспоминания. М. 2013), «Повторение пройденного» («Пастернаковский сборник» III. Статьи, публикации, воспоминания. М. 2020), «Но было много дней тупей классификации Помпей». Пастернак: проблемы биографии и творчества. К 60-летию Нобелевской премии. М.: Издательский центр «Азбуковник», 2020. Составитель и автор комментариев сборника: Борис Пастернак. «Мой взгляд на искусство» (Саратов, СГУ, 1990). Автор послесловия и комментариев к переписке Б. Пастернака с К. Фединым (Волга, № 2, 1990). Автор книги «О детство! Ковш душевной глуби!» (Первая часть книги «Черновик биографии Бориса Пастернака» (Екатеринбург: Евдокия, 2018). Вместе с А.Ю. Клятис составляет «Летопись жизни и творчества Б.Л. Пастернака». («Летопись жизни и творчества Б.Л. Пастернака за 1917 год». Русский модернизм и его наследие. Коллективная монография в честь 70-летия Н.А. Богомолова. Москва, Новое литературное обозрение, 2021). Предыдущая публикация в «Знамени» — «И до крови кроил наш век-закройщик» (№ 1, 2021).
Рахель Лихт
«Как с полки, жизнь мою достала и пыль обдула…»
Неизвестный автограф Бориса Пастернака
«И чем случайней, тем вернее…»
В один из обычных дней, не предвещавших ничего особенного, мой израильский приятель прислал мне на опознание отсканированную им дарственную надпись, сделанную на книге. Я с удивлением рассматривала знакомый, летящий почерк Бориса Пастернака, но при этом совершенно незнакомый мне текст.
После разговора с приятелем я поняла, что текст этого автографа незнаком не только мне. Передо мной лежал никому еще не известный автограф Пастернака, ибо книга, которую Б.Л. Пастернак подписал в 1920 году в Москве, сменила самое меньшее трех хозяев, прежде чем вскоре после окончания Второй мировой войны надолго скрыться в Вильнюсе на полке книжного шкафа отца моего адресанта.
Яков Литвак с детства помнил этот «мрачный книжный шкаф», стоявший у них в столовой. «Папа купил его после войны “по случаю”, — писал мне Яков. — В нем сохранилось несколько десятков старинных книг на русском языке». Сыну помнится, что книги отцу достались вместе со шкафом. Его отец, журналист-международник, приобретал только нужную ему по работе литературу по политике и экономике, к тому же до войны он совершенно не владел русским языком и начал его изучать только во время войны, будучи в эвакуации.
На той же книжной полке среди русских книг находилась и книга на английском языке с автографом Пастернака. И хотя английский язык отец Якова знал в совершенстве, оценить ценность имевшегося в книге автографа он не мог. Только после смерти нового владельца книги в 1967 году его сын, живущий ныне в Израиле Яков Литвак, разбирая отцовскую библиотеку, натолкнулся на книгу с автографом Бориса Пастернака.
Ниже я более подробно остановлюсь на этом. Пока просто порадуемся той счастливой случайности, по которой Яков спустя годы не только заинтересовался, кому была адресована надпись Пастернака, но и совершенно случайно обратился за ответом именно ко мне.
Самым легким было объяснить владельцу находки, что Самуил Саулович Фришман, которому адресована надпись, долгие годы был соседом Пастернака по коммунальной квартире на Волхонке.
Однако меня заинтересовала история издания самой книги, история ее приобретения Борисом Пастернаком и, конечно, история возникновения надписи.
Яков Литвак живо откликнулся на мое желание взглянуть своими глазами на имеющийся у него раритет. Он привез мне не только книгу, сканы которой я тут же сделала, но и рассказал кое-что о жизни и работе своего отца в предвоенные и послевоенные годы. Мы вместе пытались понять, каким образом книга, подаренная живущему в Москве С.С. Фришману, оказалась в Вильнюсе на книжной полке у отца Якова.
Вот она лежит передо мной, эта небольшая книжечка карманного формата.
У верхнего края когда-то терракотовой тканевой обложки проступают контуры двух печатей. На правом, прямоугольном, с трудом можно прочесть: «HOME UNIVERSITY LIBRARY». Текст на левом круглом — не поддается прочтению. Зато на тканевом бежевом переплете четко указаны имена издателей, название книги и ее автор.
На правой стороне форзаца чудом сохранился вклеенный лист с надписью Пастернака. «Чудом», потому что нижняя часть листа оборвана, но сам текст надписи не пострадал:
«Дорогому Самуилу Сауловичу Фришману
в знак прочной и неискоренимой симпатии
и в состоянии сильного опьянения от картошки.
(potatoes — alcoholism)
от Б. Пастернака.
25 / III, 1920».
Подлинность надписи не вызывает у меня сомнений. И стиль, и крылатый почерк явно пастернаковские.
На форзаце мы видим более подробную информацию о книге из серии «Библиотека современных знаний Домашнего университета»:
PARLIAMENT
ITS HISTORY
CONSTITUTION AND PRACTICE
By SIR COURTENAY ILBERT
K.C.B., K.C.S.I.
«Парламент: его история, конституция и практика». Так называется этот первый, один из нескольких сот томов научно-популярных книг первой половины ХХ века из серии «Home University Library of modern knowledge».
На авантитуле и титульном листе изображены стилизованные части архитектурного ордера.
На авантитуле, в пространстве между стилизованными пилястрами с каннелюрами, написаны имена главных редакторов серии: Герберт Фишер и Гилберт Мюррей.
Внизу под пилястрами, на площадке стилобата указано издательство в Нью-Йорке: «Генри Холт и компания».
На титульном листе в пространстве между стилизованными пилястрами с каннелюрами вновь повторяется название данного тома: «Parliament its history constitution and practice» и имя его автора со всеми почетными наградами:
«Сэр Куртене Перегрин Ильберт — британский юрист, первый Парламентский советник Англии, автор книг о парламентских и законодательных процедурах в истории. Кавалер Ордена Бани, кавалер Ордена “Звезда Индии”, клерк палаты общин, автор “Законодательных методов и форм” и других книг».
Внизу под пилястрами, на площадке стилобата указано издательство в Лондоне: «Уильямс и Норгейт».
Казалось бы, при такой детальной информации о книге на ней должен быть указан и год ее издания, но он отсутствует. А ведь эта информация облегчила бы мне возможность понять, когда и по какому поводу эту книгу мог приобрести Борис Леонидович Пастернак.
Первое, что мне сразу удалось установить, книга «Парламент, его история, конституция и практика» числится в каталоге университетской библиотеки израильского города Бар-Илан.
Далее, благодаря помощи директора сети библиотек Бар-Иланского университета, которой по счастливой случайности оказалась моя подруга, доктор информационных наук Ольга Гольдина, мне удалось получить сканы обложки и некоторых важных для меня страниц этой книги. И хотя год издания библиотечной книги также не был указан, но на одной из страниц стояли даты всех изданий, вышедших к тому времени:
Первое издание — март 1911 года.
Второе издание — ноябрь 1912 года.
Третье издание — январь 1917 года.
Четвертое издание — июль 1918 года.
Таким образом, в израильской библиотеке находится книга 1918 года издания.
Достаточно было сверить присланные мне Ольгой сканы библиотечной книги, чтобы убедиться, что они не совпадают со сканами нашей книги.
Во-первых, на библиотечном экземпляре 1918 года сообщается, что это новое и отредактированное издание. На нашей книге сообщения о каком-либо переиздании отсутствуют, это может означать, что она — первое издание 1911 года.
Во-вторых, к списку издателей книги 1918 года добавился третий издатель из Индии. В нашей книге указано только два издателя, из Нью-Йорка и Лондона.
Это случай, когда отрицательный результат оказался положительным! Для уточнения, конечно, хотелось бы все-таки иметь перед глазами истинный экземпляр 1911 года издания.
Ни на что особо не надеясь, я продолжила поиск. И тут интернету было угодно предложить мне фотокопии книги именно 1911 года. Случайность?
Каждый лист нашей книги совпадал с фотокопиями книги 1911 года издания. Вплоть до совпадения номеров страниц с идентичным текстом на протяжении всей книги.
Отличались они только карандашными пометками в тексте, сделанными их читателями. Подчеркнуты были разные места и карандашами разных цветов. Так что сомнительно, что пометки на нашей книге сделаны рукой Пастернака. Это могут быть пометки любого читателя, через чьи руки она прошла.
«На уроках играем в парламент…»
Не думаю, чтобы вышедшая в 1911 году в Нью-Йорке или Лондоне книга «Парламент, его история, конституция и практика» появилась в продаже в России. Учреждение в монархической России парламента и провозглашение гражданских свобод, которые посулил Высочайший Манифест 1905 года, остались обещаниями.
Борис Пастернак мог приобрести книгу о парламенте летом 1912 года во время своего летнего семестра в Марбургском университете. Именно тогда его заинтересовала тема государства и права.
«А на очереди стоит страшно интересное нечто: о государстве в праве, в котором надо найти истинную субъективность в противоположность ненаучной субъективности “профанов” — т.е. “субъективности” в духе Ницше и современности, которые понимают это в буквальном смысле как “Я” и т. д., — писал Пастернак родителям 21 июня 1912 года. — У Когена же человек — это есть предмет права и т. д.»
Это размышления Пастернака — студента летнего курса по философии Марбургского университета.
А поэт Пастернак первые, февральские революционные дни переживал как взрыв, возвращающий «человека к природе человека», смотрящего «на государство глазами естественного права (америк. и французск. декларации прав)». Все это выражено в самом духе его книги «Сестра моя — жизнь» и стало «характером ее содержанья, темпом и последовательностью частей…»1 .
«Здесь прошелся загадки таинственный ноготь…»
Разобравшись с историей происхождения книги и убедившись, что ее содержание на протяжении нескольких лет входило в круг интересов Пастернака, мы займемся исследованием таинственного путешествия книги с его автографом из Москвы в Вильнюс. И тут факты неминуемо будут переплетаться с предположениями.
Из рассказа Якова Литвака, нынешнего хозяина книги, известно, что в большом книжном шкафу его отца наряду с книгами по его профессии находилось несколько десятков книг, изданных до революции. Ему запомнились 20 томов «Большой энциклопедии», изданной в Петербурге в начале XX века с изумительными иллюстрациями, переложенными листами папиросной бумаги, «Анна Каренина» Льва Толстого, издание 1882 года, увесистый однотомник Пушкина синего цвета с золотым тиснением, «История израильского народа» дореволюционного издательства Эрнеста Ренана (автор рассматривал эту историю как введение к «Жизни Иисуса»). Был там и огромный атлас древней Палестины. Наконец, среди этих внушительных книг скромно стояла и небольшая книжица о парламенте, его истории, конституции и практике.
Как я уже упоминала, книжный шкаф был куплен отцом Якова Литвака на рынке вскоре после возвращения в освобожденный Вильнюс в конце 1944 года.
Продавец книжного шкафа, малообразованный польский еврей, отдал старье по дешевке. Находившиеся в шкафу книги его совершенно не интересовали. Так что скорее всего шкаф с книгами недавно принадлежал совершенно другому человеку.
По ассортименту перечисленных книг можно предположить, что предыдущий владелец шкафа был любителем старинных изданий, свободно владел русским и английским языками. Но это не объясняет, как к нему попала книга, находившаяся в Москве.
Разгадать эту тайну вряд ли удастся. И все же можно попробовать предположить, каким образом книга, подаренная в 1920 году в Москве Самуилу Сауловичу Фришману, оказалась после окончания Второй мировой войны на полке книжного шкафа в Вильнюсе.
Но сначала следует познакомиться с семьей Самуила Фришмана и узнать историю их знакомства с семьей Пастернаков.
«А Фришманы действительно душевные и милые люди»2 .
Задолго до прибытия семьи Фришманов в Москву в городе появился богатый коммерсант и меценат Авраам Йосеф Штибель.
Родившийся в Польше, свою торговую деятельность он начал в Варшаве. Однако, воодушевившись идеей поэта, публициста и переводчика Давида Фришмана, призывавшего к созданию художественной литературы на иврите, Штибель дал обет потратить свой первый миллион, вырученный в торговом деле, на создание издательства, задачей которого будет массовый тираж книг на иврите, и тем самым дать возможность древнему еврейскому языку занять достойное место в ряду языков европейской литературы. А пока что он помогал распространять в Варшаве литературный еврейский журнал «А-Ме‘орер» («Пробуждение»), который издавал в Лондоне И.Х. Бренер.
Уже в 1917 году Штибель исполнил данный им обет: основал в Москве собственное издательство «Штибель» и приобрел собственную типографию. На должность главного редактора своего издательства Штибель пригласил поэта и переводчика Давида Сауловича Фришмана.
Самуил Саулович Фришман — адресат дарственной надписи Бориса Пастернака — был старшим братом Давида Фришмана. Братья родились в предместье Лодзи в семье состоятельного торговца. В 1883 году семья Фришманов обосновалась в Варшаве, входившей в те годы в состав Российской империи. Рассказы Давида Фришмана к тому времени уже печатались на иврите в варшавских периодических изданиях. И через три года Давид Фришман уехал в Петербург, где вместе с редактором И.Л. Кантором и помогавшим ему И.Л. Каценельсоном выпускал первую в России газету на иврите — «А-Йом» («Сегодня»). Уже в тридцатилетнем возрасте, в 1890 по 1895 год, он прослушал курс лекций по истории, философии и «изящным искусствам» в знаменитом немецком Бреславльском университете. В 1914 году Давид Фришман перебрался в Берлин, но в начале Первой мировой войны его, как лицо, прибывшее из вражеской России, выдворили из Германии. Вскоре ему разрешили вернуться в Варшаву. Однако уже в 1915 году с приближением к Варшаве германской армии, Давид Фришман уехал с семьей в Одессу. Через два года, в 1917 году, Давид Фришман принял предложение Авраама Штибеля и возглавил его издательство в Москве. В начале 1918 года издательство «Штибель» выпустило серию переводов произведений мировой литературы, осуществленных Фришманом, три ежеквартальника на иврите «А-Ткуфа» («Эпоха») с его рассказами и статьями.
Штибель снял в Москве на Новобасманной, в доме 10/12, две квартиры для двух семей, своей и Давида Фришмана. Их квартиры разделяли три этажа.
В Москве Штибель сблизился со многими евреями — представителями искусства. Восхитившись работами художника Л.О. Пастернака, Штибель в том же 1918 году заказал ему: портрет своей жены, портреты поэтов Давида Фришмана, Шауля Черниховского, двойной портрет Хаима Бялика с Давидом Фришманом, а также портрет писателя Семена Ан-ского. На групповом портрете, выполненном в этом же году, можно увидеть Давида Фришмана и Авраама Штибеля с женой, слушающих Ан-ского, который читает им свое новое произведение.
Эти картины украсили стены обеих московских квартир на Новобасманной. Семьи Пастернаков и Штибелей подружились, и Штибель пригласил Пастернаков провести в своем подмосковном поместье лето 1918 года. Семье художника был предложен небольшой уединенный флигель на территории большого поместья. Это был очередной подарок щедрого мецената. Рост цен на продукты в голодном 1918 году и катастрофическое сокращение заказов подорвали экономическое положение семьи художника. Заказы Штибеля пришлись как нельзя кстати, а названная сумма аренды была символической3 .
Дача Штибеля находилась в бывшем имении Карзинкино, в двадцати минутах ходьбы от Очаковской платформы Киевской железной дороги. По выходным дням родителей навещал сын Борис. Именно там писались стихи из цикла «Темы и вариации». Рукопись и первая публикация цикла сопровождались пометкой: «Очаковская платформа Киево-Воронежской железной дороги».
К концу 1918 года политическая обстановка в стране изменилась. В Москве началось постепенное свертывание периодических изданий на иврите. Вскоре иврит был запрещен как «реакционный язык» сионистов. Настроенная «по-большевистски» евсекция конфисковала частную типографию Штибеля, передав ее со всем оборудованием газете «Дер Эмес», что на идише означало «Правда». Оспаривать что-либо у большевистской «Правды» было бессмысленно.
Авраам Штибель покинул Москву и обосновался в Копенгагене. Давид Фришман некоторое время оставался в снятой для него Штибелем московской квартире для завершения процедур, связанных с переводом издательства в более надежное место.
В 1919 г. издательство «Штибель» переехало в Варшаву. В 1920 году его владелец открыл филиалы в Эрец-Исраэль и в Нью-Йорке, а в 1924–1929 годах — в Берлине. Именно в 1924 году в издательстве Штибеля был издан на иврите художественный альбом «Академик Л. Пастернак, его жизнь и творчество».
Давид Фришман последовал вслед за издательством сначала в Варшаву, а в 1920 году уехал в Берлин.
В отличие от младшего брата, Самуил Саулович Фришман в совершенстве освоил дело отца в области торговли товарами кожевенного производства.
В Москве его семья появилась самое раннее в декабре 1918 — январе 1919 года Начали они свое передвижение на восток скорее всего из Бреславля, где в 1906–1910 годах служил Самуил Саулович. Там же его дочь Стелла успела закончить несколько классов начальной школы4 .
В те годы Бреславль находился на границе Верхней и Нижней Силезии, которая входила в состав Германской империи. С началом Первой мировой войны проживавшие на этой территории поляки и польские евреи были вынуждены перебраться в западные губернии Польши. Есть предположение, что семья Фришманов некоторое время находилась в городе Калиш, входившем в состав Царства Польского (Российской империи). По крайней мере, с одной из фотографий семейного альбома Фришманов, сделанной в фотоателье города Kalisz в 1910 году, на нас скорее всего смотрит девятилетний Виктор Фришман5 — самый младший из сыновей С.С. Фришмана. Под фотографией написано: «Калиш, 1910 г.»6 .
С началом Второй мировой войны семья Фришманов успела покинуть Калиш до того, как 19 июля 1914 года Германия объявила войну Российской империи. Российский гарнизон в тот же день покинул пограничный с Германией город Калиш. На следующий день в город вошел германский разъезд. 4 августа в городе начался расстрел местных жителей. Обстреливали пешеходов, магазины, жилые дома. Речь шла о сотнях погибших. Свой погром германский разъезд завершил поджогом города. Те, кого не успели расстрелять, сгорели в собственных домах.
К середине 1915 года германская армия захватила почти всю Западную Украину, часть Волыни, Царство Польское, Литву и часть Латвии. Жители этих областей двинулись в глубь России.
Вместе с многотысячной толпой беженцев семья С.С. Фришмана прибыла в Воронеж. Однако начавшаяся в России гражданская война превратила в поле боя и Воронеж. 27 августа 1918 года мощный взрыв у воронежского Курского вокзала унес жизни сорока человек. В ноябре к Воронежу вплотную подошла Донская армия атамана Краснова, уже через месяц отброшенная от города Красной армией под командованием Тухачевского. На короткое время в Воронеже наступило затишье, позволившее семье Самуила Фришмана продолжить свое продвижение в глубь России, к проживавшему в Москве младшему брату Давиду.
Но Давид как раз завершил дела по переводу издательства «Штибель» в Варшаву и покинул Москву в феврале 1919 года. Так что встреча братьев была очень короткой. Но перед отъездом, очевидно, Давид успел познакомить старшего брата с семьей Л.О. Пастернака.
В начале 1919 года на основании установленных московской властью нормативов жилой площади началось принудительное уплотнение квартир, чьи хозяева имели ее «излишки». Летом 1919 года Борису Пастернаку пришлось распрощаться со своей самостоятельной жизнью. По просьбе родителей он оставил снимаемую им комнату и вернулся на Волхонку, где ему вновь предстояло делить комнату с братом Александром. В соседней смежной комнате была спальня сестер. По другую сторону от спальни девочек располагалась спальня родителей. Рядом была мастерская отца-художника и гостиная, большую часть которой занимал рояль матери-пианистки. Однако по новым нормативам в квартире Пастернаков «лишняя площадь» все же оставалась.
В дополнение к угрозе уплотнения перед жителями первого этажа дома на Волхонке возникла угроза выселения. Разместившийся на первом этаже дома Изобразительный отдел Наркомпроса начал расширяться, принуждая к выселению семью Устиновых, занимавших часть первого этажа. Чтобы избежать насильственного подселения чужих людей, жившие на втором этаже Пастернаки уступили часть своей квартиры семье Устиновых. Супруги Устиновы поселились в комнате Бориса и Александра, а их прислуге Прасковье была выделена небольшая комнатка в кухне. Весь скарб Устиновых, не уместившийся в их комнате, пришлось сложить в мастерской, где работал отец. Братья переселились в гостиную.
Фришманам удалось снять квартиру в подвальном этаже в Нащокинском переулке. В квартире ютилось пять человек: Самуил Саулович Фришман, его жена Людвига Бенционовна, их дочь Стелла, ее муж Абрам Адельсон (их свадьба состоялась 22 августа 1918 года еще в Воронеже) и Юлия Бенционовна — сестра Людвиги.
Между родителями Бориса Пастернака и семьей местечковых провинциалов было мало общего. Тем не менее дочери Пастернаков в отличие от своих родителей с радостью откликнулись на проявление сердечной привязанности со стороны семьи Фришманов. Дружба, возникшая между Стеллой Фришман-Адельсон и сестрами Бориса — Жозефиной и Лидией, сблизила между собой и родителей. Со временем они привыкли к пугавшей их экспансивности характера «жителей Полесья» (так именовал их Борис, намекая на глушь, из которой Фришманы прибыли в Москву, и на их язык, исковерканный разнообразными наречьями жителей западных губерний). Пастернаки принимали Фришманов у себя на Волхонке и навещали их полуподвальное жилище.
Стелла была ровесницей Жозефины. А младшая Лидия подружилась с мужем Стеллы, будущим химиком Абрамом Адельсоном. Они часто музицировали вместе. Абрам играл на скрипке, а Лидия — на рояле. Кроме того, они вместе занимались на химическом факультете 2-го МГУ7 .
Стелла, по-видимому, не проявляла интереса к получению дальнейшего образования. Ее вполне устраивала работа машинистки.
Отец семейства нашел себе работу по специальности в Центруправкоже (Центральное управление государственными предприятиями кожевенной промышленности). Он работал то ли консультантом, то ли экспертом по коже, его знаниями очень дорожили в конторе8 .
Знакомство двух семей не ограничивалось взаимными визитами. В наступившие тяжелые голодные годы они помогали друг другу чем могли.
«Город вымер и словно оглох»
1919-й — год всеобщей разрухи в России. В стране катастрофически не хватало топлива, лекарств, промышленных товаров. На плаву оставалась только военная промышленность. У издательств не было бумаги. Те крохи, которые удавалось получить, разрешалось использовать только для агитационной надобности. Люди гибли от голода, эпидемий сыпного тифа и испанки.
Продукты можно было купить только на рынке. Торговавшие в Москве крестьяне окрестных деревень вместо денег охотно принимали одежду и посуду…
Мы были музыкою чашек
Ушедших кушать чай во тьму…
Еще страшнее была зима 1920 года. К голоду прибавился холод. На отопление квартиры требовались дрова, которые не продавались даже и на рынке. Температура воздуха в комнате мало чем отличалась от температуры за окном. Снег, скапливающийся вдоль крестовины окна, превращаясь в наледь, сковывал льдом замерзшие стекла.
И окно по крестовине
Сдавит голод дровяной.
Чтобы хоть как-то помочь родителям, а заодно и иметь уважительную причину прекратить в 1919 году посещение так и не полюбившихся лекций по естественным наукам, старшая из сестер Бориса, Жозефина, решила оставить занятия в университете ради заработка. Самуил Саулович Фришман помог ей устроиться на должность конторской служащей в Центруправкоже, где работал он сам.
Да, это был тот самый Фришман, которому Борис Пастернак «в знак прочной и неискоренимой симпатии» подарит в марте 1920 года книгу об истории парламента.
Возможно, мысль о таком подарке появилась после взволнованного обсуждения с недавним беженцем из западных губерний России темы правового государства. Не исключено, что Пастернак действительно находился в тот момент в «состоянии совершенного опьянения от картошки» (как отмечено в тексте дарственной надписи). Ведь беседа велась за ужином именно с картошкой, что в те голодные годы способно было опьянить, особенно если учесть, что в России водка изначально делалась из картофеля и еще долгие годы картофель использовался для приготовления самогона («potatoes — alcoholism», — завершает Пастернак свою надпись).
Фришманы свободно владели немецким языком, что помогло Стелле в дальнейшем подрабатывать переводами. Самуил Саулович, по-видимому, знал также английский. Иначе вряд ли Борис подарил бы ему книгу на английском языке.
Семья Пастернаков жила впроголодь. Месячного жалования Жозефины едва хватало на покупку фунта масла на рынке. Редкие альманахи со стихами Бориса Пастернака оплачивались с большим опозданием. Принятая ЛИТО рукопись Пастернака «Сочинения. Т. I» так и осталась неизданной.
Тяжести голодной зимы сказались на больном сердце матери Бориса, Розалии Исидоровны. У Леонида Осиповича начала развиваться катаракта, что для художника могло обернуться крахом его профессии. Борис страдал от мучительного фурункулеза, возникшего от недоедания. Все ждали спасительного лета.
Летом 1920 года родители Бориса Пастернака получили на месяц путевку в подмосковный санаторий для поправки здоровья Розалии Исидоровны.
Бориса и его младшую сестру Лидию решили отправить к Осипу Исидоровичу Кауфману, брату Розалии Исидоровны. Он работал земским врачом в городе Касимове Рязанской губернии. Трудности голодного времени заставили его завести огород с расчетом поделиться урожаем с Пастернаками. Брат и сестра с удовольствием работали на огороде, копали и сушили картошку, солили огурцы. Несмотря на продолжающийся у Бориса фурункулез, работа на свежем воздухе вернула ему силы, он был полон энергии и веры в будущее. В августе 1920 года брат с сестрой вернулись из Касимова пароходом, груженные мешками и бочками с заготовленными собственными руками овощами.
«…В огромность квартиры, наводящей грусть»
Весной 1921 года Наркомпрос, находящийся на первом этаже дома на Волхонке, потребовал освободить квартиру на втором этаже, занимаемую семьей Л.О. Пастернака. Квартиру удалось отстоять благодаря хлопотам А.В. Луначарского, возглавлявшего Наркомпрос. «Леонид Осипович Пастернак находится под решительным покровительством Советского правительства, и на его мастерскую посягать нельзя», — написал нарком своему заместителю по организационной работе Е.А. Литкенсу.
Летом 1921 года старшая сестра Бориса Пастернака, Жозефина, начала хлопоты по отъезду в Берлин. Ее не устраивало обучение на естественном отделении физико-математического факультета бывших Высших женских курсов. Она мечтала изучать философию в Берлинском университете.
Борис Леонидович познакомил сестру с Осипом Бриком, который, будучи сотрудником ЧК, выхлопотал ей разрешение на отъезд. Так как основанием для получения разрешения на выезд было желание учиться в высшем учебном заведении, требовалось получить подписи из комиссариата просвещения. Леониду Осиповичу снова пришлось воспользоваться помощью Луначарского.
Жозефина Пастернак уехала в Германию 27 июня 1921 года. И как только расположилась в съемной комнате пансиона и подала документы на философский факультет Берлинского университета9 , начала хлопоты о получении визы для родителей, нуждающихся в лечении, и для младшей сестры Лидии, также стремившейся получить образование в Берлинском университете.
Когда немецкие визы пришли, Жозефина сняла для родителей квартиру, так что им оставалось только получить разрешение на выезд из России. Это удалось благодаря тому же Луначарскому, который внес Леонида Осиповича и его жену в список отправляемых для лечения за границу. Из Москвы выехали 13 сентября 1921 года.
Перед отъездом, стремясь сохранить за собой на время проживания в Берлине свои остававшиеся в Москве комнаты, Леонид Осипович сначала предложил своей овдовевшей сестре А.О. Фрейденберг переехать из Петрограда в Москву вместе с дочерью О.М. Фрейденберг. Но это предложение не было принято.
Тогда Леонид Осипович решил оставить освобождавшиеся после их отъезда комнаты семье Самуила Сауловича Фришмана, с которыми он за это время сдружился. Розалия Исидоровна также надеялась, что Людвига Бенционовна Фришман не оставит сыновей без присмотра.
Так профессорская квартира на Волхонке, полученная Леонидом Осиповичем Пастернаком в 1911 году от Училища живописи, в котором он преподавал, после отъезда в Германию родителей и дочерей превратилась в коммунальную.
Семья Фришманов вселилась в квартиру Пастернаков через неделю после отъезда родителей с Лидией.
Борис оставил за собой комнату, служившую отцу мастерской, Александр перебрался в гостиную. Их спальню уже давно занимали Василий Иванович Устинов и его жена Елизавета Ивановна. В спальню родителей въехали Самуил Саулович Фришман с женой Людвигой Бенционовной. Их дочь Стелла с мужем расположились в бывшей спальне Жозефины и Лидии. Юлия Бенционовна, сестра Людвиги, жила в столовой за занавеской. Маленькая комнатка на кухне превратилась в лабораторию мужа Стеллы, химика Абрама Адельсона. Прислуга Устиновых и Фришманов ютилась за занавеской на кухне. Столовая вначале считалась общей для сбора семьи Фришманов и братьев Пастернаков за обеденным столом. Но иллюзия семейной жизни продолжалась недолго.
Уже через два года в мастерской, которую занимал Борис Леонидович, стало тесно. Поэт делил ее со своей женой, художницей Евгенией Владимировной Лурье, а за перегораживающими комнату шкафами спал их сын с няней. Работать в такой обстановке было невозможно. Иногда спасала соседняя комната брата, но вскоре Борис Леонидович лишился и этого. Александр женился, и в 1927 году у него родился сын Федор.
Вселение в квартиру семьи Фришманов изначально рассматривалось как временное. Фришманы планировали перебраться в Берлин к Давиду Фришману, брату Самуила.
Однако их предполагавшийся отъезд в Германию в 1920-е годы не состоялся. В 1922 году в Берлине умер Давид Фришман, на помощь и поддержку которого возлагал большие надежды его брат Самуил. К тому же московских Фришманов пугали трудности жизни в послевоенной Германии, о которых писали в своих письмах старшие Пастернаки.
Только летом 1931 года у Бориса Пастернака появилась надежда выхлопотать для себя комнату брата, освобождавшуюся осенью. А.Л. Пастернак вместе с женой и сыном должны были получить отдельную кооперативную квартиру в новом доме, выстроенном с участием Александра Леонидовича на Гоголевском бульваре для московских архитекторов.
Зимой мы расширим жилплощадь,
Я комнату брата займу.
В ней шум уплотнителей глуше,
И слушаться будет жадней,
Как битыми днями баклуши
Бьют зимние тучи на ней.
Надежды Бориса Леонидовича, что их соседи поймут, как они стесняют увеличившуюся семью хозяев квартиры и подыщут себе другое жилище, не оправдались10 . Таким образом временное соседство обернулось многолетним, трудным, порою невыносимым и продлилось до конца 1937 года, то есть до переезда Бориса Леонидовича Пастернака с женой Зинаидой Николаевной и ее двумя сыновьями в квартиру в Лаврушинском переулке.
«Но время шло, и старилось, и глохло…»
Описанное выше опирается на тексты писем и воспоминаний участников этой истории. Но как только мы перейдем к изложению пути, по которому книга с обнаруженной дарственной надписью могла оказаться у отца Якова Литвака, фактам приходится потесниться и уступить место предположениям.
Однако начнем с фактов. Отец Якова Литвака — Леви Литвак — родился в 1915 году в небольшом местечке рядом с Клайпедой. Позже семья перебралась в Каунас, который со 2 января 1919 года был временной столицей Литвы. В Каунасе Леви Литвак закончил еврейскую гимназию11 , после чего некоторое время редактировал Каунасскую идишистскую газету. Английский язык он освоил самостоятельно и владел им в совершенстве. А вот русского языка он не знал совсем. Позже Литвак-старший переехал в Вильнюс, где работал сначала журналистом-международником в литовском информационном агентстве «ELTA», потом заместителем директора этого агентства. В 1940 году, после присоединения стран Прибалтики к СССР, агентство «ELTA» было включено в единую систему информационных служб Советского Союза — ТАСС. В июне 1941 года зам. директора литовского агентства ТАСС получил путевку в советский санаторий на двоих с женой, и в первых числах июня супруги уехали в Гагры. По дороге они узнали о начале войны. Из Гагры Леви Литвака отозвали в Москву в распоряжение ТАСС, откуда литовское отделение ТАСС вскоре эвакуировали в Алма-Ату. Именно там Леви Литвак начал учить русский язык.
После освобождения Литвы в 1944 году родители Якова вернулись в Вильнюс и с тех пор оттуда не выезжали12 . Таким образом, в Москве они находились несколько дней перед началом войны.
В это время Фришманы уже давно покинули коммуналку на Волхонке. Вместе с ними на новую квартиру переехала и вся мебель из спальни родителей Бориса Леонидовича, остававшаяся в пользовании квартирантов после отъезда ее хозяев в Германию, и все картины Леонида Осиповича, висевшие на стенах пастернаковской квартиры на Волхонке. Остается предположить, что вместе с Фришманами переехала в новую квартиру и интересующая нас книга с дарственной надписью Бориса Пастернака.
При любом раскладе событий книга исчезла из квартиры Фришманов раньше, чем картины Леонида Осиповича. Как мы помним, книга появилась в Вильнюсе вскоре после окончания войны. А картины Л.О. Пастернака находились у Стеллы Фришман-Адельсон вплоть до ее смерти в 1988 году. Согласно завещанию Стеллы, картины и мебель из спальни Пастернаков перешли в собственность Евгения Борисовича, старшего сына Бориса Пастернака.
Правда, как потом выяснилось, страдающая тяжелой деменцией Стелла успела завещать имущество Пастернаков и другим совершенно посторонним людям, в частности, своей соседке Варваре. Но поскольку Евгений Борисович предложил картины и мебель своего деда Музею частных коллекций (ГМИИ), то оспаривать это решение желающих не нашлось. Сбылось желание Евгения Борисовича, работы деда перешли в собственность музея и, следовательно, становились доступны многочисленной публике.
(К сожалению, работы Л.О. Пастернака лишь изредка покидают запасники ГМИИ. В 2007 году мне посчастливилось увидеть его крупномасштабное легендарное полотно «Поздравление» в Отделе личных коллекций ГМИИ.)
Что же касается нашей книги, я думаю, после смерти Самуила Сауловича Фришмана его дочь легко распрощалась с ненужными ни ей, ни ее мужу книгами отца. Точный год смерти С.С. Фришмана мне не известен.
Е.Б. Пастернак вспоминал13 , что Самуил Саулович был болен грудной жабой и уже в середине 1920-х годов целые дни проводил в своем кресле.
Имена родителей Стеллы перестали упоминаться в переписке Б.Л. Пастернака с родителями после июня 1935 года. В этом году Фришману могло быть уже за 8014 . Возраст вполне смертный…
С 1931 года началось постепенное и планомерное разрушение дома на Волхонке.
Первые «раны» дом получил при уничтожении храма Христа Спасителя 5 декабря 1931 года. Взрыв оставил не только глубокие трещины в стенах ближайших домов, но вышиб все стекла в оконных рамах и вызвал миграцию крыс во всех близлежащих переулках.
Через три года дом оказался на пути стройки века — в феврале 1934 года в непосредственной близости началась прокладка линии метрополитена.
«…Черный ход забили, обвалили лестницу на чердак, и мой конец квартиры стал хозяйственным трактом для остальных соседей, находящихся, конечно, в худшем положении, нежели я, потому что в чаяньи обвала я могу требовать для себя квартиры с некоторой надеждой ее когда-нибудь получить, с их же стороны такие попытки обогатили бы только народный фольклор, являясь бескорыстнейшими образцами устного творчества, ни к чему практически не ведущими»15 .
Семья Пастернаков смогла покинуть этот полуразрушенный дом в конце 1937 года, когда от него осталась только угловая правая часть, где на втором этаже находились две комнаты Пастернаков. Комнаты Фришманов располагались в глубине квартиры, и им пришлось ждать выселения до 1940 года.
Гостиная комната Пастернаков, как видно, рухнула в первую очередь. А смотревшая наружу стена бывшей мастерской художника с сохранившимся отпечатком стоявшего когда-то возле нее шкафа исчезла вместе с остатками дома только в мае 1960 года. Практически одновременно со смертью Бориса Пастернака.
«На свете былей непочатый край…»
Но вернемся к нашей таинственной находке. Остался невыясненным вопрос, каким образом книга, подаренная С.С. Фришману, оказалась у отца Якова Литвака.
Одно из возможных на сегодняшний день предположений: Стелла продала отцовские книги в букинистический магазин при переезде семьи на новую квартиру. Там книгу вполне мог приобрести некий библиофил, хорошо знающий английский язык и пленившийся либо темой книги, либо ее дореволюционным изданием. Непохоже, чтобы ему было знакомо имя поэта Бориса Пастернака, иначе у книги была бы совершенно иная история. Судя по дальнейшему путешествию книги в Вильнюс, неизвестный нам библиофил мог быть беженцем из недавно приобретенных Советским Союзом западных государств.
Начнем с того, что до начала Первой мировой войны, то есть до июля 1914 года, Вильно входил в состав Российской империи. В 1915 году город был оккупирован германской армией. Но в конце 1918 года во время гражданской войны германские войска отступили с территории бывшей Российской империи, уступив место бойцам Красной Армии, а в 1922 году Вильно перешел во владение Польши. Уже тогда началось выселение с территории Польши польских евреев. Но больший масштаб бегство евреев из Польши, в частности из Вильно, приобрело в 1939 году при разделе Польши между Германией и СССР.
23 августа 1939 года Министр иностранных дел Германии И. Риббентроп прибыл в Москву, чтобы заключить с Наркомом иностранных дел СССР В. Молотовым Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом сроком на 10 лет.
Одновременно был подписан секретный дополнительный протокол о разделе сфер влияния в Восточной Европе, согласно которому в сферу влияния СССР попали Финляндия, Эстония, Латвия и Бессарабия, а в сферу влияния Германии — Литва.
В результате раздела польской территории советские границы передвинулись глубоко на запад, и СССР стал граничить с третьим прибалтийским государством — Литвой. Германия намеревалась превратить Литву в свой протекторат, но 25 сентября 1939 года приняла предложение СССР об отказе Германии от претензий на Литву в обмен на территории Варшавского и Люблинского воеводств.
Так принадлежавший Польше город Вильно, который во время передела Польши заняли советские войска, был передан Литве и стал снова Вильнюсом — столицей образовавшейся с помощью Советов Литовской республики.
Осенью и зимой 1939 года из оккупированной Германией Польши началось бегство польских евреев. Они нашли временное пристанище в Вильнюсе.
В конце 1940 — начале 1941 года, в преддверии наступления Германии на Литву, началось бегство литовских и польских евреев уже из самого Вильнюса. Часть из них проникла на территорию Советской Белоруссии и оттуда уехала на Дальний Восток, чтобы затем перебраться в Шанхай, Японию, а некоторые добрались до Эрец-Исраэль. Но огромная часть беженцев сумела задержаться на европейской территории СССР и даже добраться до Москвы.
Между июлем 1940-го и июнем 1941 года в Москву прибыло несколько тысяч еврейских беженцев из Литвы. Один из них вполне мог быть знаком с семьей Фришманов и оказаться тем самым библиофилом, который приобрел заинтересовавшую его книгу в букинистическом магазине или непосредственно у самой Стеллы. И после окончания войны этот неизвестный нам библиофил вместе с купленными в Москве книгами вернулся в литовский Вильнюс.
В послевоенное время во многих странах, проведших несколько лет под нацистами, наблюдался рост антисемитизма. В Варшаве это вылилось в страшный погром против еврейского населения, вернувшегося в оставленные дома. Антисемитские настроения проявились также в Венгрии. Был отмечен рост антисемитизма и в Вильнюсе. Подвергся ли дом нашего вернувшегося домой библиофила нападению со стороны местного населения, можно только предполагать. Возможно, вернувшийся домой библиофил умер своей смертью. Но в любом случае его имуществом, а именно книжным шкафом с редкими книгами и старинной картой Палестины, завладел рыночный торговец, который, как уже отмечалось, продал свою добычу по дешевке (фанерный шкаф никакой ценности не представлял) отцу Якова Литвака вместе с находившимися в нем книгами.
Книга об устройстве парламента могла входить в ряд профессиональных интересов Леви Литвака. Но он не мог предположить, что находящаяся в его шкафу невзрачная на вид книга на английском языке ценна дарственной надписью великого поэта.
Сердечно благодарю Якова Литвака, нынешнего владельца автографа Б.Л. Пастернака, не только прекрасно знающего русский язык, но и любящего поэзию Бориса Пастернака. Благодаря ему книга проделала еще один длинный путь, репатриировавшись вместе с новым хозяином в Израиль.
1 Эту мысль Б. Пастернак высказал 15 августа 1922 года в письме к В.Я. Брюсову после своей беседы с Троцким, обвинявшем Пастернака в отрешенности от общественных тем.
2 Из письма Б. Пастернака младшей сестре Лидии 23 ноября 1921 года.
3 Из книги Жозефины Пастернак «Хождение по канату». М., 2010. — С. 152.
4 Из статьи Л. Фришмана «Сердечная смута», Eternity`s Hostage / не разрешенное сочетаниеed Papers from the Stanford International Conference on Boris Pasternak. — May 2004. Stanford Slavic Studies. — C. 549.
5 Из статьи Л. Фришмана «Сердечная смута» (Eternity`s Hostage / не разрешенное сочетаниеed Papers from the Stanford International Conference on Boris Pasternak, May 2004. Stanford Slavic Studies, с. 549) известно, что Виктор Фришман умер незадолго до отъезда из Воронежа в 1918 г. в возрасте 11 лет.
6 Фотоальбом Фришманов хранится в семейном архиве Б. Пастернака.
7 В октябре 1918 года бывшие московские Высшие женские курсы, на которых учились сестры Бориса Пастернака, были преобразованы во 2-й МГУ.
8 Из книги Жозефины Пастернак «Хождение по канату». М., 2010. — С. 159.
9 Жозефина завершила свое образование в Мюнхенском университете и, сдав дополнительные экзамены и защитив работу «Ein Beitrang zur Lehre von den akustischen Untermittenzerscheinungen». («К учению о прерывистых акустических эффектах»), в 1929 году получила за нее ученую степень доктора философии.
10Об этом Б.Л. Пастернак подробно писал своему брату 15 февраля 1923 года.
11 В те времена в Польше и других местах, где проживало много граждан еврейской национальности, для детей евреев существовало два типа гимназий. Еврейская — где обучение велось на идиш, и древнееврейская — где обучение велось на иврите.
12 Этой информацией о своих родителях со мной поделился Яков Литвак.
13Е.Б. Пастернак. Существованья ткань сквозная. —М., 2017. — С. 281.
14Возраст С.С. Фришмана вычислен мною исходя из того, что он был старше своего брата Давида Фришмана (1859–1922) примерно на пять лет, о чем можно судить по фотографии, на которой сняты оба брата.
15 Из письма Б. Пастернака П.М. Фоляну 14 февраля 1934 г.
| 
