|
КАРТ-БЛАНШ
Анка Хашин
Три рассказа
Автор, скрывающийся под псевдонимом Анка Хашин — моя постоянная собеседница в зуме и скайпе на занятиях в CWS, самой, вероятно, известной в Москве школе творческого письма. А еще Аня — сотрудник муниципалитета Гааги, участница выставок современного искусства в Роттердаме, Токио, Милане, Петербурге… И — автор книги рассказов, которая готовится к выходу в бельгийском издательстве Vrijdag на голландском языке. Что по-своему удивительно, если учесть, что прозу Аня начала писать лишь два года назад. А потому почти каждый ее рассказ — это порыв к той себе, которую она сама еще хорошо не знает. Это поиск жанра, стиля, ритма — чего угодно, но только не материала. Прожившая в Нидерландах шестнадцать лет, почти половину жизни, пишет Аня только о России. Я бы сказала о «глубинной России», если бы этот эпитет не был в последние годы так страстно зажеван.
Пишет много — как правило, это небольшие рассказы, часто созданные в один присест. Последние штрихи кладутся потом. Но этот моментальный, всегда энергичный выдох — каждый раз, как мне кажется, удивляющий ее саму, — свидетельство дара, который дается не каждому пишущему, — дара рассказчика.
Да, бельгийский издатель ждет от Анки Хашин романа, сесть за роман советует ей и один из мастеров в CWS — сколько ни хоронят роман, а читатели его ждут.
Ну а я жду от Ани новых рассказов, в которых вместе с ней буду смотреть ее сны о России, сны-воспоминания, сны-миражи.
Марина Вишневецкая
Глас совести
Автоматические ворота клацнули и закрылись. Шрам в нерешительности застыл, глядя на открывшуюся с холма панораму индустриального захолустья, привыкая к накатившей агорафобии.
Выдохнул и, по привычке оглядываясь через плечо, заспешил к сигаретному киоску.
— Какие самые дешевые?
Старая азиатка, капустой завернутая в двадцать слоев одежды, критически оглядела его.
— Прима бэз филтра. Сто рэ.
Шрам полез в карман рубашки, выудил шариковую ручку, разобрал пластик и вытащил обернутую вдоль стержня бумажку… Полсотни.
Шрам застеснялся, покраснел.
Торговка сочувственно покачала головой.
— Бэри… и протянула Шраму пачку сигарет и спички.
Тот схватил дареное, коснувшись ее раздутых, сизоватых пальцев, и, развернувшись, пошел прочь.
Вокруг остановки валялось битое стекло. Листок расписания прилип к фонарной ножке и вился грязненьким флажком.
Шрам сверился — автобус только ушел.
Метрах в трехстах от тюрьмы город заканчивался и начинались белесые от засухи поля. Шрам закурил и побрел по раздолбанной песчанке подальше из города.
Мимо проносились гремящие плохо закрепленным грузом фуры, легковушки дачников и тонированные «шестерки» местных хачиков.
Идти ему было часа три.
Шурин нервно вертелся перед зеркалом. Купленный спортивный костюмчик тютелька в тютельку! Он чуть приспустил молнию на куртке — в тусклом свете замерцала цепь, охватившая ошейником бычью шею.
«Ну как-то так», — удовлетворенно хмыкнул он.
Еще пару лет назад он запросто мог купить себе пять, а то и десять таких цепей. А теперь ему приходится покупать палево на барахолке у косоглазых…
В дверь позвонили. В дверях стоял Шрам.
— Шурин, сколько лет, сколько зим.
Старые приятели обнялись. Шурин провел гостя в заплеванную кухоньку. Так они просидели добрых пару часов. Шрам курил свою пятую сигарету и время от времени глубоко вздыхал. Вскоре сгустились сумерки. Ржавые качели за окном поглотил вечерний туман.
Шурин никогда не был разговорчивым.
— Подкрепиться бы надо, кишки бурлят, — наконец он разомкнул рот.
Выудил алюминиевую посудину и поставил на старенький примус. Борщ из некогда ярко-красного превратился в грязно-бурый. Внутри варева в диком танце кружили желтоватые бляшки жира.
Шрам потянул носом воздух.
— Не, братан, насыпь-ка лучше по маленькой!
Шурин подвинул ему тарелку с пузырящимся зельем.
— Вас там никак икоркой почивали а, братан? Жри, говорю!
Шрам нехотя задвигал челюстями.
Глядя на страдания гостя, Шурин чуть смягчился.
— Позже гулять будем. Дельце тут ждет одно…
Шрам вскочил с табуретки как ошпаренный.
— Я же только откинулся. Ты че?
— Сел! — захрипел Шурин.
— Я ж завязал, братан… — лепетал Шрам.
— Завязал я, братан, — проблеял Шурин. — Шнурки завязывают! А вот должок платежом красен.
— Да я ж за все рассчитался!
— Перед государством, может, и рассчитался. А со мной… никак запамятовал?
— Да я ж, братан, я ж за нас обоих…
— Ты мне не обойкай. Вот сделаем дело, и завяжешь, ферштеен?
Глаза Шурина остановились на одной точке. Чуть выше шрамовского носа. Как бык перед выпадом, — Шрам вяло опустился на табуретку. Такой вспорет живот и не дрогнет. Он вдруг понял, что вовсе не свободен, ведь Шурин был и всегда будет звеном, соединяющим его с ядовитым прошлым. Шурин — тюряга, стремная жизнь на нарах, гниды, крысы, поножовщина. Глаза его, прозрачные немигающие — куски неба над убогой площадкой колонии, где птице и той не летать. Никогда он не сможет начать новую жизнь, пока Шурин стоит на его пути.
За следующие двое суток они обчистили два ларька. Доход был негуст, зато они снабдились по полной программе выпивкой и сигаретами. Налетели внезапно, все проделали чисто. Чистота — для Шурина это был вопрос принципа.
Первый киоск достался без возни. Шурин вырубил деда, слегка сунув тому по темечку. Зато во втором ларьке они до полусмерти напугали совсем еще юную продавщицу. Девчонка пялилась на них своими прожекторами, а потом вдруг стала чудовищно заикаться. Скорее всего, надолго, думал Шрам, покуривая на кухоньке Шурина. Если вообще заговорит.
За поеданием шуринских борщей ему думалось куда лучше, чем за все время пребывания в тюряге. А то и вообще за последние десяток лет. У Шрама вдруг проснулось то, что мирно дремало со школьной скамьи, — совесть.
В третью неделю им предстоял последний вылаз. А за ним — свобода. Шрам в этом ни капли не сомневался. Шурин был человеком слова.
Ерзая на переднем сиденье легковушки, Шрам уныло глядел в окно. Ночь выдалась ясная. Время от времени дорога выплевывала оранжевые кляксы — фары таких же, как они, ночных авантюристов.
На полпути Шурин вдруг резко затормозил и стал разворачиваться. Шедший по встречной грузовик, едва их не смяв, низко загудел.
— Да ты че? — просвистел Шрам, едва не опроставшись.
— Заедем кой-куда.
Машина скатилась на гравянку и затихла.
Шрам скрутил пальцы до боли. В скудном освещении ларька он углядел знакомый силуэт, бесформенный, как городской сугроб.
Шурин полез в багажник, вытащил было биту, но, видимо, передумав, бросил ее обратно. Шрам заметил лежащий на заднем сиденье электрошокер. Он быстро перегнулся через сиденье и, опередив Шурина, первым схватил аппарат.
— Я! — Шрам еле сдержался, чтобы не заорать. — Я пойду… Терпеть не могу… косоглазых!
Шурин ядовито прищурился, но взгляд Шрама — полный решимости — его убедил.
Шрам перебежал дорогу и нагнулся к пластиковому окошку.
Со своего места Шурин увидел, как открывается железная дверь и как азиатка, в шоке, сползает по обшарпанной двери. Он даже присвистнул от удивления. Чисто сработано.
Шурин полез заводить двигатель, но тут знакомый голос остановил его.
— Шурин… Скорее… Сюда…
Шрам звал его, и голос этот Шурину совсем не понравился. Вот параша! Не хватало еще попасться из-за этого баклана.
Он выскочил из машины и ворвался в ларек. Притаившийся в углу Шрам с силой прижал электрошокер к бычьей шее приятеля. Раз, два, три, четыре... Шурин грузно вывалился из ларька. Живой его глаз закатился, искусственный безразлично уставился в синеву вечернего неба.
Не теряя ни секунды, Шрам вытащил тело на дорогу.
Ночью прошел военный конвой, а под утро пошли груженные лесом грузовики. Тело Шурина стало плоским, как блин. Золотая цепь лопнула и растеклась по асфальту.
К утру на останки наткнулся полицейский патруль.
— Осточертела, Вась, мне эта пьянь. Мотаются ночью за водкой, не спится, гадам…
— А эта че, в киоске?
— Ничего не видела, дура-баба. Да и трансформатор так грохочет — два слова не разобрать…
Шрам между тем был уже очень далеко.
И странное дело, совесть теперь заговорила с ним совсем другим голосом. Голосом малознакомого ему человека.
— Хороший ты. Да храни тебя Аллах.
По женской части
Лядова Наталья, тетка лет эдак под сорок с дулькой на соломенных волосах, собирается в областной центр. Надо бы провериться по женской части.
Возраст уже какой, поговаривает мать, а ты все одна. Ни мужика, ни прироста.
Посмотри на нее со стороны, вроде не красавица Лядова, но и не уродка. О таких в народе говорят: «С водкой потянет».
Лядова накидывает платок на покатые плечи, сумочку из кожзама на плечо и режет полем, по мокрой поутру траве. У шоссе на город ее уже ждет Володька из Большого. У Володьки старая, но рабочая «Нива», и он часто бывает в городе. Только городским от этого не стал. Завидя Лядову, Володька лыбится. Зубы у него, что клавиши у старого фортепиано. Желтые и шаткие.
— Что, Наташка, куда это те в такую рань? Никак жоних городской появился?
— Замолкни, Володька. Ходил бы в такую рань автобус, стала бы тебя просить!
— Да ты не серчай так. Я ж любя.
Дорога в город что сказка. Разорилась местная администрация на новый асфальт — глядишь, сам президент дачу решил отстроить. Хорошие у них места.
Всю дорогу Володька поглядывает в водительское зеркало на Наталку. Сама Лядова, наморщив носик-картошку средней величины, сосредоточенно листает в сети. Штудирует гинего… гинелок… Готовит себя к тому самому, так сказать.
Володька подвозит пассажирку к воротам городской поликлиники, старому желтому особняку в стиле ампир. Когда-то графьям принадлежал, а теперь люд принимает болезный — горожан да сельчан.
— Девонька, а мне б по женской части.
Девушка на рецепции — подтянутая блондинка — окидывает Лядову с легкой издевкой. Простенький Натальин свитерок, юбку с большесельского рынка, сумочку. Деревня!
— Вам по коридору на третий этаж. Лифт не работает.
Лядова благодарит медсестру, поправляет платок и кряхтя взбирается по лестнице.
Городская это забава — лестница с перилами. В деревнях по стремянке лишь на сеновал лазать.
В шестой кабинет — приемную врача М. Г. Запрудовой сидит живая очередь.
Студентка в розовых очках и в цвет им наушниках, женщина в возрасте, одетая в строгий светлый костюм, две рокерши и негритянка. Все уперлись в смартфоны.
Лядова перешагивает через загорелые ноги студентки и бочком-бочком садится на стульчик, в углу, рядом с дамой в костюме. Последняя окидывает Лядову ледяным взглядом и поджимает губы.
Холодно в приемной и неуютно. К счастью, ждать долго не приходится. В коридоре показывается медсестра.
— Лядова Наталья Анатольевна в кабинет номер шесть.
Наталка посмеивается про себя. Ишь тебе, Анатольевна!
В приемной пахнет заморским парфюмом и еще чем-то, неприродным.
Сама врач, тучная красивая женщина, кивает Наталье на кресло.
— Ну что, присаживайтесь, Наталья Анатольевна. Давно проверялись в последний раз?
Лядова заливается краской.
— Давненько…
— Так-так, — врач изучает медкарту, — сорок три года. Скажите-ка, коитус у вас часто бывает?
Лядова хлопает глазами.
— Чаго? Хто бывает?
— В связь, говорю, давно вступали с мужчиной?
Наталка облегченно выдыхает.
— А то. А как же! Была связь сутрева. Володьке вон звонила, чтоб в город свез.
Врач кладет локти на стол, скрещивает ладони и устало смотрит на пациентку.
— Женщина, вы русский язык понимаете? Половая связь у вас когда была с мужчиной? Секс, понимаете?
— А-а, — Лядова заливается краской. — Так сразу и сказали бы. Да не, какой там секес. У меня вон скотина…
— Рожать приходилось?
— Да ну? — прыскает Лядова. — Неужто от Святаго духа?
— Залезайте на кресло.
Лядова заробело смотрит на странную конструкцию, но подчиняется.
Врач вооружается лупой и исчезает, как кажется Лядовой, у нее в подоле.
Наталка чувствует какую-то возню неприятную, аж в самых кишках, приподнимается на кресле, смотрит, куда делась врач.
— Сидите, не двигайтесь, — раздается глухо.
Запрудова выныривает, скидывает перчатки, моет руки.
— Ну что же вы? — кидает она Лядовой, которая так и застыла на кресле в чем мать родила. Одевайтесь!
Наталка скорей чулочки натягивать, юбочку, свитерок, платок поверх плеч.
Кланяется-кланяется, а сама — к выходу.
Володька у чугунной решетки уже с добрый час как кукует.
Время от времени задирает голову в сторону главной лестницы, где снует разнообразный фолк. Да все не те.
Наконец, на лестнице маячат знакомые поджарые лодыжки.
Обратный рейс ну совсем невесел. Наталка задумчива и молчалива, вот Володька и не решается ни о чем спросить.
Ну что ж. Вот и березки знакомые, а под ними скамеечка кособокая. Шофер лихо тормозит, выскакивает из машины и бежит пассажирке дверь открывать. А та сидит на заднем сиденье истуканчиком — глазами впереди себя уперлась, губами шевелит.
— Слышь, Наталь…— Володька слегка надавливает на ее плечо.
Лядова выскакивает как ужаленная и, подхватив юбку, исчезает в высокой траве.
Володька тоскливо глядит ей вслед:
— Ну, чума...
— Наталь, а Наталь, ну че там те сказали-то, — кричит мать из сарая, давя на раздувшиеся соски Мотьки.
Мотька, черно-белая их буренка, вот-вот понесет.
— Да че, — Лядова присаживается рядом с матерью на табуреточку. — Коитуса, говорят, жди…
— Да ну, а шо за птица будет?
— Да на кой он мне, мать, сдался, твой коитус. Кто бы от Володьки избавил!
Птицей лететь
Весна в этом году выдалась мягкая, солнечная.
Последний снег был слаб и лежал островками. Здесь и там сквозь него пробивались бугорки земли и сухой лишайник. С высоты птичьего полета плато походило на пеструю оленью шкуру.
Раннее тепло пробудило местного жителя — бурого медведя — уже пару дней как медведица с медвежатами бродила по округе в поисках провианта.
Утек оценивающе осмотрел шалаш — он смастерил его из костей моржа, которые нашел близ берега. Скелет был крупным — повезло же охотникам, его повалившим!
Гиттинэвыт как раз закончила разделку корюшки и, захватив младшую дочь, вышла посмотреть на работу сына. Она прислонилась к яранге и прикрыла лицо рукой, будто бы прячась от солнца. Сама же незаметно смахнула слезу.
Утром за ее сыном прилетит вертолет, чтобы увезти его и несколько соседских ребят-погодков на материк. Далеко, очень далеко от пустынной земли с неприветливым климатом, от моря, щедрого на дары для зверя и человека.
Там они останутся до тех пор, пока не закончат их первую школу жизни — интернат.
— Будут математике учить, — бормотала она. — Яблоко один, яблоко два…
Маленькая Еля потянула мать за подол.
— Что за яблоко, мама?
— Плод такой. В тундре не водится, а растет на Большой земле. А еще в нем червяк живет, понимаешь?
— Ага. Тепло ему там.
— Тепло.
К полудню с охоты вернулся Каам. Перед тем как войти в ярангу, отец приласкал собак, поблагодарил за верную работу.
Скинул вымазанную кровью малицу, вытер руки и лицо.
Гиттинэвыт встретила мужа сытным ужином — бульоном с кусками оленьего мяса, поджаренными лепешками и чаем.
— Морж лодку нам покорежил, — усмехнулся Каам, чавкая похлебкой. Завтра чинить.
Гиттинэвыт молча собрала оставшиеся от еды крошки и разбросала их по яранге, а еще не забыла побрызгать все углы водкой, чтобы задобрить подземных духов.
В тундре болтунов нет. Каждое слово здесь на вес золота.
И все же сегодня ей было особенно сложно удержать мысли в голове. Сказывалось волнение за Утека. Единственный сын ее вырос. Его ждала другая жизнь. Столь же далекая от привычного быта, насколько они, люди, далеки от богов. Одиннадцать долгих лет предстоит прожить ему среди чужаков.
Таковы были традиции здесь, на Чукотке.
Гиттинэвыт не выдержала.
— Уезжает наш Утек…
Каам раздраженно махнул рукой.
— Все уезжают! Выучится на Большой земле, человеком ученым станет.
Мать кивнула.
— Интересно в городе жить. Но много искушений в нем, всего в нем много. Вдруг не захочет возвращаться в тундру?
— Я вернулся. А не вернется наш сын — ни нам, ни Богам за него не решать. То будет его личный выбор.
— Я и ты… ведь другое то время было. Не то, что сейчас…
Каам нахмурился и поджал губы — разговор был исчерпан.
Откинув полог, в ярангу зашел Утек, крупный, рослый для своих восьми.
— У меня есть слово, отец...— начал он робко.
— Говори!
— Вот уеду я завтра на материк. И некому будет следить за моим сапсаном… Что будет тогда с птицей?
— Птица свободна в своем полете, — Каам пристально взглянул на сына. Разве прикажешь ей остаться? Займись делом — накорми собак…
Утек подошел к отцу поближе.
— Отец?
— Что еще, сын?
— Разреши мне проведать Тумана, как покормлю собак.
Каам подул в кружку.
— Иди, иди, Утек. Чего без толку языком молоть.
Вожак — большая белая хаски — растянулся в тени яранги, остальные собаки вокруг него.
При виде мальчика с едой псы оживились, но терпеливо пропустили вожака, ведь ему ужин полагался первым. Тот неторопливо встал и аккуратно взял мясо из рук хозяина. Утек раздал стае оставшуюся оленину и направился к берегу.
Море сегодня было неспокойным. Да еще — неслыханное дело, откуда-то принесло громадные льдины. За все весны его жизни Утек ни разу такого не видел.
Вот отчего отец был такой смурной. Конечно, он не стал рассказывать об этом матери, чтобы та не решила, что на них разгневались кэле — злые духи.
Знакомый охотник поприветствовал его и вернулся к делу — заточке гарпуна.
Надеются все же выйти в море, подумал Утек.
Неподалеку от берега заискрил брызгами фонтан — то кит бороздил воду.
— Дразнит. Знает — не поймать сегодня, — покачал головой охотник.
Вдоль горизонта проплыло продолговатое, пузатое облако. Чайки, почуяв близкую охоту, низко кружились над зеленоватым весенним морем — ветер поднялся от взмахов их крыльев.
Он нашел сапсана в его излюбленном месте — у выступа Вороновой скалы. Здесь всегда было тихо и безветренно, и лишь слабый запах водорослей выдавал близость моря.
Завидев человека, сокол сделал радостный круг, а затем аккуратно приземлился Утеку на рукав.
Мальчик вытащил кусок оленины — птица блеснула золотистыми глазами и быстро заглотнула мясо.
Утек улыбнулся старому другу.
— Мне завтра уезжать, обратился он к птице. Ты и я, Туман, мы не увидимся много-много — одиннадцать лет.
Сокол наклонил умную голову в сторону кармана. Утек понял — и дал еще оленины.
— Теперь тебе придется кормиться самому.
Мальчик осторожно притронулся к переливающемуся на солнце крылу.
— Послушай, я буду долго и честно учиться. А ты… ты будешь парить над скалами и неспокойным морем. Летать с ветром, как он летает здесь много-много лет. А когда я вернусь, ты будешь уже старой птицей. И может быть, такой же мудрой, как шаман из Уэлена.
К вечеру Гиттинэвыт закончила шитье торбасов. С каждым стежком сердце женщины разрывалось от тоски.
Поутру отправились они на голый мыс — туда обычно садился вертолет. Частил мелкий весенний дождик.
Там, у вертолета, стояли люди с Большой земли.
Утек попрощался с собаками, кивнул матери, отцу, захныкавшей Еле. Деловито заправил руки в карманы новой куртки и не оборачиваясь зашагал к вертолету.
С подножки кабины он вдруг увидел знакомую птицу. Туман сделал круг и вскрикнул. Не почудилось ли ему? Неужели Туман прощался с ним? Ведь сапсаны — молчаливы.
Мальчик кинул прощальный взгляд на тундру. Он унесет ее с собой в сердце.
— Я вернусь! — закричал он, но ветер поглотил слова.
Вертолет затарахтел, поднял вокруг себя пыльное облако и поднялся высоко над землей.
Еще долго Гиттинэвыт и остальные матери махали платками и провожали его глазами, пока тот не превратился в черную точку и не исчез в лазурно-голубой дали.
А днем все пошло своим чередом. Гиттинэвыт окунулась в домашние заботы.
Каам пошел к охотникам чинить лодку.
Маленькую Елю окружили юные оленята. Бок о бок они принялись пробовать первые ягоды тундры.
После работы Гиттинэвыт сняла со стены бубен из оленьей кожи, забила в него.
Затянула песню. Ту самую, что они с Каамом сочинили на рождение их первенца.
Голос ее, обыкновенно переливчатый и задорный, был сегодня исполнен светлой печалью, но и великой надеждой.
Правда за мужем. Разве прикажешь пернатой остаться? Нет, птица свободна в своем полете.
| 
