Всё навсегда, моя собака. Стихи. Марина Курсанова
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Об авторе | Марина Викторовна Курсанова родилась в Каспийске (Дагестан). Окончила Львовский полиграфический институт. Книга стихов «Лодка насквозь» (Львов, 1995), романы «Список мертвых мужчин» (АСТ, 2000), «Любовь пчел трудовых» (АСТ, 2001), «Превращение-Перетворення» (2015). Исполнитель рок-баллад и романсов собственного сочинения. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 9, 2020. Стихи переведены на шведский, украинский, польский и другие языки. Живет во Львове.




Марина Курсанова

Всё навсегда, моя собака


* * *

Мы путешествуем с тобой, идём к товарным поездам,

черешня дикая в траве — и лето дикое пылает.

Дождя внимательная речь всё собирается в ответ

на разговор высоких крон и на склоненья птичьих стаек.


Мы путешествуем с тобой туда, где спят товарняки.

Деревья наблюдают сон и так похожи на бизонов.

Черешня дикая в траве, черешня дикая в крови,

ты знаешь, знаешь дымный след и запах липы и вагонов.


И никого, и никого — мы молча слушаем траву,

и ветер, ветер без конца — всё навсегда, моя собака.

За новостройками — поля. Мы возвращаемся домой,

переменив случайно жизнь и ветер над пустым оврагом.



* * *

Походка лошадей и жаб слепых дыханье,

Мерцание стрекоз и комариный гром —

Всё движется скорей, чем думается нами,

Но переменчив мир с трудом, дитя, с трудом.


Зачем на травах знак последующих ветров,

И так натянут свод распластанной воды

В предчувствии дождя? — и прогибаем светом,

Ночной звериный зрак двоится, словно дым?



* * *

Запах дыни не смешивается ни с чем.


После полудня поднимается ветер,

Вытягивается до верхушек деревьев

На цыпочках.


Душный запах земли нагадает былую любовь.


Вернуться к себе — но быть не с тобой.



* * *

У нас не было будущего,

потому что он был поляк, а я русская,

он — здешний, а я — пришлая,

приехала к бабушке на каникулы,

они из польского города, а мы оккупанты.


Мы с ним жили через дом на пыльной окраинной улице,

в тени клёнов, на периферии города и Вселенной:

в нашем дворе упал гигантский старый тополь,

и перегородил улицу — впрочем, машин тогда было мало,

так что это никого особенно и не обеспокоило. Нам было по 12,


и целую неделю, каждый день, тем божественным летом

мы с ним выходили гулять, не смея дышать от счастья,

сидели верхом на поваленном тополе, вокруг летал пух,

вместе с другими уличными, нашими ровесниками,

бегали за мороженым в ближний магазин,

и я меняла платья по три раза на день, чтобы ему понравиться;


за нами беспрестанно следили моя старшая сестра и его младший брат

и доносили взрослым,

а мы пробирались сквозь дальние овраги и ветки парка,

пропитанные солнцем, всё светилось — и мы не разговаривали,

это было ни к чему.


А потом мы залезли на раскалённую жестяную крышу

его двухэтажного дома, старого польского особняка —

от всех подальше, и там было высоко, синее небо и ветер.


Мы сидели на горячей крыше и

ни о чём не говорили, не касались друг друга, смотрели

на высокое, синее небо и ветер, на гигантский тополь попёрек улицы,

на дальние овраги и ветки парка, пропитанные солнцем.


А потом пришли взрослые и сказали, что так не должно быть. И тополь убрали



* * *

Наша бричка толкнулась в калитку,

как рыба — в запруду из ила,

как звериный князь — в мякоть клетки —

(лев — головою в хлев?):

деревья, неровная плитка,

деревня, Господи, окраина,

окарина, господа, пастушье лето,

дудка, трое, вечный сюжет.


Въезжаем. Сливовый запах.

Музеи, особняки, базары.

(Ветер хлопает створками длинных

окон в комнатах затенённых.)


Граница восточной провинции. Запад

вполоборота глядит на жаркий

пейзаж с приезжими. Взгляд — синий —

обнимает камни, равнины, склоны.


В бричке — собранная в букет семья,

перевитая детскою прядью.

Мама смеётся — но смеха,

как и прочих звуков — не слышно.


Город медленно разворачивается,

словно пёстрый веер в окладе

каменном: — Здравствуйте, Небо!

Мы к Вам всё выше и выше!


...Всё это пруд, летний, зыбкий,

и улиц круги, и улитки, и парки —

всё это водные игры, радуги —

идеальный младенческий привкус!..


Куда же нам плыть — с печальной улыбкой? —

паром над Городом, бричкой,

паром... О чем же нам петь внутри ограды —

не выплыть из жизни,

но с ней и не свыкнуться...


...если бы рощи вокруг ограды,

вокруг стены, городской, невидимой —

видимой лишь на гравюрах в музее,

где в рощах осенних фигурки крестьян,


да от холода покраснели руки,

да барды играют на флейтах —

если бы выплыли эти рощи в лицо, —


было б теплее погружаться

в мрак и туман.



* * *

...И пыль, и бред, стекая по листве,

исчезли с летним ливнем — в летний полдень

прохладный лепет лета. В синеве

и зелени мой дом и мир. Но — полно —


вполне оправданно течение толпы

по летним площадям. И вдруг — мгновенье! —

и до покоя, и до пустоты

Львов полон не безликостью толпы —

но атрибутами тягучей летней лени;

с потоком улиц и потоком тесноты.


...В одном котле ворочаются люди

и разевают розовые рты.

(Безликость требует блаженной немоты —

и хорошо!) Подумать: так и будет —

лишь наблюдать и плыть. И что новей

зелёных дней июля — дней без цели?

Что цель? — сумятица последующих дней.


...И нет отдохновенья от безделья.



Отцу


            «Души усопших — не призрак, смертью всё не кончается;

           бледная тень ускользает, победив костёр»

                                                                                          Проперций


Всё меньше жизни остаётся.

Опять нелепый поворот:

цветут забытые колодцы

охапкой трав. Щегол-пилот

взбирается на горку-голос.

(Ни тень не вздрогнет, поздний сон).

Тепло ли спати, зимний поезд?

Темно ли пить в сухой уклон?


Всё меньше жизни в тех, наружных,

железных латах. Львовский полк

заплакан до забрал. На ужин —

лишь две свечи да холодок.

Всё — меньше. Всё приличней ночи.

Всё не с кем воевать в ножи.


...Но ангел пальчиком грозит —

и отпускать тебя не хочет.



* * *

Эвтерпа, кроличий басок, мутант прелестный,

на цыпочках постой, чуть-чуть, босая,

на пальчиках — крылом передвигая

в тягучем воздухе, распяленном, как плесень.


Какие там камеи да свирели... —

здесь в каменных платках грустят пришельцы.

Сельцо закапано ветхозаветной елью —

и плотник успокоился под нею.



* * *

Мне не дерзнуть с косноязычной речью

в кругу (на острове!) угрюмого народа,

где квиты красные, и стены словно вечер

туманом падают — и это Львов и запад...


Нет, не дерзнуть. Но оглянуться — стоит.

И отойти, отталкивая волны, —

на кромку между небом и водою,

любя лишь переход (влюблённость, утро —


и смерть, а прочее — лишь страсти,

такие бедные...) И если каждый ждущий

отправит лодку к дому и затеплит

одиннадцать свечей — и сварит ужин,


и спать пойдёт, крича и вожделея —

как пусто он проснётся... ...рыбы в небе

и звёзды в море. Где мой Дом и — Лодка?

Где речь моя в кругу? О, где мой остров?


Я отойду...



* * *

Сны о Гумилёве.

Дневники переписывая, разбирая раковину вечера,

заворачивая краски в стакане, чёрную и коричневую, знаю:


блуждающее лицо во сне покрывается листьями,

пламенно зеленеющими, в нежных трещинках,

запелёнывается живой полуночной тканью, и —

бывает, лицо иногда становится — личным.


Быстрый взгляд охотника слишком протяжен для тамошних чащ.

Враг садится у дерева подумать о расстоянии.

Дорогие духи девушки, умершей во время войны, — помню.

Как будто из ящичка — вынут Город — модель такая —

в которой живы все мы.


Кто же пришёл? — вот зачем этот ветер, песок, пот, слюна и секрет.

Холим ногти, манерницы, шьём из волны —

или — льём пули из воска для вас.

Игры в мужчин понимая — от маленьких сил — пол-весны —

(вижу: крошатся дома, обрывая движки по игре,

звери застыли челом, в животах — много-ватт) —

но это — не лучше — не хуже эпохи любой в биноклях двойных.


Разбирая приметы, сводящие быстро с ума,

отсекай осторожно: струйку, строчку и ручку.

В тёмном лбу что шевелит — к чему приведёт речь и чернь? —

(для шеи твоей, дорогая, нет слов — но даже задумка нема —

ибо женщина так только любит и учит,

когда не умеет назвать полный опыт ничей).


Холм всё тоньше — ни панцирем не назову,

ни бронёй. Ухо перемещая в облако, вылетевшее изо рта,

слышу порой скрежеток снегиря, хохоток старика...


Болею. Судороги свяжите ремнём.

Вспомните, что и Вы, кавалер, — сирота,

но и Вы, безусловно, достигнете южных широт.

Это пусть успокоит.


Пока.



* * *

Дух угнетён, как угнетён — снег

ранней весной. Дверь не закрыть в дом.

Воздух сырой пахнет, что кровь. Свет

не пропустить в поздний больной сон.


Резкий толчок — это гремит март

в хоре погод, в неперестань-дне.

Серый развод парковых почв, карт,

веток на срез, воинства вод, тел.


Глянешь в окно: там ни надежд, ни

даже тоски — движется плен вплавь.

Скоро ль покой? — легче сплести нить,

чем распустить милую мысль в плач.


О, не уйти! — вечен Париж нам.

Вот он распра-вит (перенос!) тент:

красных полос над головой дам

сколько угодно — в городе ЭнЭн.


Здесь же костёл, поздний сверчок, трам-

вай — в небе часы бьют-бьют!

Говоры есть в горле из двух рам —

облак и луж. Есть также марш, юнь.


Или влюблён, или горит ум.

Боже, весна — мне-то зачем бред?

Или расстрел — или прилив лун —

мне ничего, кроме себя, нет.


На магазин голубь летит, сиз.

Ходят крестья-не (перенос!) — кто?

Ищут колбас, ищут занять жизнь.

Мне — ничего. Мне — закрывай том.


Книга, куда? Видим — о, океан!

В бурю-сирень вывернуто окно.

Как аргонавт из молодых стран

Дух утомлён ярким в окно — руном!



* * *

Жить при дворе императора. Выстроены облака

Над серыми волнами моря правильно и легко.

Собаки спят на причале. Пора не задавать вопросов на «к»:

«когда», «кой черт», «кому» и подобное, вглядываясь в далеко.


Молчать, моя радость, слаще. Горы всегда одни.

В тени половина склона — другая, условно, светлее.

Но где же сам Император? — плачет, почему-то считая дни.

Где домочадцы? — ловят оленей внутри аллеи.


Посмотрев на луну, что будет, не знай, умоляю, не знай.

Стань, любовь моя, тем, чем получится — так дороже дышать тобою.


Тени императорского двора кладут на бумагу тень, случайно сказав —

«шар» — звёздный — ночной — земной —

небесный — и — ясно — «под…» —

(Девушки. Драгоценности. Рыбки в сандальях… Смех…)


…Не принимай решений, решений и вовсе нет.



* * *

Пойду погуляю.

С Антонычем и Стусом —

они, такие, мне говорят:


— Мала, не плачь. —

Эх... Я бы платила.

Да некому только — и незачем.




Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru