|
Об авторе | Марина Викторовна Курсанова родилась в Каспийске (Дагестан). Окончила Львовский полиграфический институт. Книга стихов «Лодка насквозь» (Львов, 1995), романы «Список мертвых мужчин» (АСТ, 2000), «Любовь пчел трудовых» (АСТ, 2001), «Превращение-Перетворення» (2015). Исполнитель рок-баллад и романсов собственного сочинения. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 9, 2020. Стихи переведены на шведский, украинский, польский и другие языки. Живет во Львове.
Марина Курсанова
Всё навсегда, моя собака
* * *
Мы путешествуем с тобой, идём к товарным поездам,
черешня дикая в траве — и лето дикое пылает.
Дождя внимательная речь всё собирается в ответ
на разговор высоких крон и на склоненья птичьих стаек.
Мы путешествуем с тобой туда, где спят товарняки.
Деревья наблюдают сон и так похожи на бизонов.
Черешня дикая в траве, черешня дикая в крови,
ты знаешь, знаешь дымный след и запах липы и вагонов.
И никого, и никого — мы молча слушаем траву,
и ветер, ветер без конца — всё навсегда, моя собака.
За новостройками — поля. Мы возвращаемся домой,
переменив случайно жизнь и ветер над пустым оврагом.
* * *
Походка лошадей и жаб слепых дыханье,
Мерцание стрекоз и комариный гром —
Всё движется скорей, чем думается нами,
Но переменчив мир с трудом, дитя, с трудом.
Зачем на травах знак последующих ветров,
И так натянут свод распластанной воды
В предчувствии дождя? — и прогибаем светом,
Ночной звериный зрак двоится, словно дым?
* * *
Запах дыни не смешивается ни с чем.
После полудня поднимается ветер,
Вытягивается до верхушек деревьев
На цыпочках.
Душный запах земли нагадает былую любовь.
Вернуться к себе — но быть не с тобой.
* * *
У нас не было будущего,
потому что он был поляк, а я русская,
он — здешний, а я — пришлая,
приехала к бабушке на каникулы,
они из польского города, а мы оккупанты.
Мы с ним жили через дом на пыльной окраинной улице,
в тени клёнов, на периферии города и Вселенной:
в нашем дворе упал гигантский старый тополь,
и перегородил улицу — впрочем, машин тогда было мало,
так что это никого особенно и не обеспокоило. Нам было по 12,
и целую неделю, каждый день, тем божественным летом
мы с ним выходили гулять, не смея дышать от счастья,
сидели верхом на поваленном тополе, вокруг летал пух,
вместе с другими уличными, нашими ровесниками,
бегали за мороженым в ближний магазин,
и я меняла платья по три раза на день, чтобы ему понравиться;
за нами беспрестанно следили моя старшая сестра и его младший брат
и доносили взрослым,
а мы пробирались сквозь дальние овраги и ветки парка,
пропитанные солнцем, всё светилось — и мы не разговаривали,
это было ни к чему.
А потом мы залезли на раскалённую жестяную крышу
его двухэтажного дома, старого польского особняка —
от всех подальше, и там было высоко, синее небо и ветер.
Мы сидели на горячей крыше и
ни о чём не говорили, не касались друг друга, смотрели
на высокое, синее небо и ветер, на гигантский тополь попёрек улицы,
на дальние овраги и ветки парка, пропитанные солнцем.
А потом пришли взрослые и сказали, что так не должно быть. И тополь убрали
* * *
Наша бричка толкнулась в калитку,
как рыба — в запруду из ила,
как звериный князь — в мякоть клетки —
(лев — головою в хлев?):
деревья, неровная плитка,
деревня, Господи, окраина,
окарина, господа, пастушье лето,
дудка, трое, вечный сюжет.
Въезжаем. Сливовый запах.
Музеи, особняки, базары.
(Ветер хлопает створками длинных
окон в комнатах затенённых.)
Граница восточной провинции. Запад
вполоборота глядит на жаркий
пейзаж с приезжими. Взгляд — синий —
обнимает камни, равнины, склоны.
В бричке — собранная в букет семья,
перевитая детскою прядью.
Мама смеётся — но смеха,
как и прочих звуков — не слышно.
Город медленно разворачивается,
словно пёстрый веер в окладе
каменном: — Здравствуйте, Небо!
Мы к Вам всё выше и выше!
...Всё это пруд, летний, зыбкий,
и улиц круги, и улитки, и парки —
всё это водные игры, радуги —
идеальный младенческий привкус!..
Куда же нам плыть — с печальной улыбкой? —
паром над Городом, бричкой,
паром... О чем же нам петь внутри ограды —
не выплыть из жизни,
но с ней и не свыкнуться...
...если бы рощи вокруг ограды,
вокруг стены, городской, невидимой —
видимой лишь на гравюрах в музее,
где в рощах осенних фигурки крестьян,
да от холода покраснели руки,
да барды играют на флейтах —
если бы выплыли эти рощи в лицо, —
было б теплее погружаться
в мрак и туман.
* * *
...И пыль, и бред, стекая по листве,
исчезли с летним ливнем — в летний полдень
прохладный лепет лета. В синеве
и зелени мой дом и мир. Но — полно —
вполне оправданно течение толпы
по летним площадям. И вдруг — мгновенье! —
и до покоя, и до пустоты
Львов полон не безликостью толпы —
но атрибутами тягучей летней лени;
с потоком улиц и потоком тесноты.
...В одном котле ворочаются люди
и разевают розовые рты.
(Безликость требует блаженной немоты —
и хорошо!) Подумать: так и будет —
лишь наблюдать и плыть. И что новей
зелёных дней июля — дней без цели?
Что цель? — сумятица последующих дней.
...И нет отдохновенья от безделья.
Отцу
«Души усопших — не призрак, смертью всё не кончается;
бледная тень ускользает, победив костёр»
Проперций
Всё меньше жизни остаётся.
Опять нелепый поворот:
цветут забытые колодцы
охапкой трав. Щегол-пилот
взбирается на горку-голос.
(Ни тень не вздрогнет, поздний сон).
Тепло ли спати, зимний поезд?
Темно ли пить в сухой уклон?
Всё меньше жизни в тех, наружных,
железных латах. Львовский полк
заплакан до забрал. На ужин —
лишь две свечи да холодок.
Всё — меньше. Всё приличней ночи.
Всё не с кем воевать в ножи.
...Но ангел пальчиком грозит —
и отпускать тебя не хочет.
* * *
Эвтерпа, кроличий басок, мутант прелестный,
на цыпочках постой, чуть-чуть, босая,
на пальчиках — крылом передвигая
в тягучем воздухе, распяленном, как плесень.
Какие там камеи да свирели... —
здесь в каменных платках грустят пришельцы.
Сельцо закапано ветхозаветной елью —
и плотник успокоился под нею.
* * *
Мне не дерзнуть с косноязычной речью
в кругу (на острове!) угрюмого народа,
где квиты красные, и стены словно вечер
туманом падают — и это Львов и запад...
Нет, не дерзнуть. Но оглянуться — стоит.
И отойти, отталкивая волны, —
на кромку между небом и водою,
любя лишь переход (влюблённость, утро —
и смерть, а прочее — лишь страсти,
такие бедные...) И если каждый ждущий
отправит лодку к дому и затеплит
одиннадцать свечей — и сварит ужин,
и спать пойдёт, крича и вожделея —
как пусто он проснётся... ...рыбы в небе
и звёзды в море. Где мой Дом и — Лодка?
Где речь моя в кругу? О, где мой остров?
Я отойду...
* * *
Сны о Гумилёве.
Дневники переписывая, разбирая раковину вечера,
заворачивая краски в стакане, чёрную и коричневую, знаю:
блуждающее лицо во сне покрывается листьями,
пламенно зеленеющими, в нежных трещинках,
запелёнывается живой полуночной тканью, и —
бывает, лицо иногда становится — личным.
Быстрый взгляд охотника слишком протяжен для тамошних чащ.
Враг садится у дерева подумать о расстоянии.
Дорогие духи девушки, умершей во время войны, — помню.
Как будто из ящичка — вынут Город — модель такая —
в которой живы все мы.
Кто же пришёл? — вот зачем этот ветер, песок, пот, слюна и секрет.
Холим ногти, манерницы, шьём из волны —
или — льём пули из воска для вас.
Игры в мужчин понимая — от маленьких сил — пол-весны —
(вижу: крошатся дома, обрывая движки по игре,
звери застыли челом, в животах — много-ватт) —
но это — не лучше — не хуже эпохи любой в биноклях двойных.
Разбирая приметы, сводящие быстро с ума,
отсекай осторожно: струйку, строчку и ручку.
В тёмном лбу что шевелит — к чему приведёт речь и чернь? —
(для шеи твоей, дорогая, нет слов — но даже задумка нема —
ибо женщина так только любит и учит,
когда не умеет назвать полный опыт ничей).
Холм всё тоньше — ни панцирем не назову,
ни бронёй. Ухо перемещая в облако, вылетевшее изо рта,
слышу порой скрежеток снегиря, хохоток старика...
Болею. Судороги свяжите ремнём.
Вспомните, что и Вы, кавалер, — сирота,
но и Вы, безусловно, достигнете южных широт.
Это пусть успокоит.
Пока.
* * *
Дух угнетён, как угнетён — снег
ранней весной. Дверь не закрыть в дом.
Воздух сырой пахнет, что кровь. Свет
не пропустить в поздний больной сон.
Резкий толчок — это гремит март
в хоре погод, в неперестань-дне.
Серый развод парковых почв, карт,
веток на срез, воинства вод, тел.
Глянешь в окно: там ни надежд, ни
даже тоски — движется плен вплавь.
Скоро ль покой? — легче сплести нить,
чем распустить милую мысль в плач.
О, не уйти! — вечен Париж нам.
Вот он распра-вит (перенос!) тент:
красных полос над головой дам
сколько угодно — в городе ЭнЭн.
Здесь же костёл, поздний сверчок, трам-
вай — в небе часы бьют-бьют!
Говоры есть в горле из двух рам —
облак и луж. Есть также марш, юнь.
Или влюблён, или горит ум.
Боже, весна — мне-то зачем бред?
Или расстрел — или прилив лун —
мне ничего, кроме себя, нет.
На магазин голубь летит, сиз.
Ходят крестья-не (перенос!) — кто?
Ищут колбас, ищут занять жизнь.
Мне — ничего. Мне — закрывай том.
Книга, куда? Видим — о, океан!
В бурю-сирень вывернуто окно.
Как аргонавт из молодых стран
Дух утомлён ярким в окно — руном!
* * *
Жить при дворе императора. Выстроены облака
Над серыми волнами моря правильно и легко.
Собаки спят на причале. Пора не задавать вопросов на «к»:
«когда», «кой черт», «кому» и подобное, вглядываясь в далеко.
Молчать, моя радость, слаще. Горы всегда одни.
В тени половина склона — другая, условно, светлее.
Но где же сам Император? — плачет, почему-то считая дни.
Где домочадцы? — ловят оленей внутри аллеи.
Посмотрев на луну, что будет, не знай, умоляю, не знай.
Стань, любовь моя, тем, чем получится — так дороже дышать тобою.
Тени императорского двора кладут на бумагу тень, случайно сказав —
«шар» — звёздный — ночной — земной —
небесный — и — ясно — «под…» —
(Девушки. Драгоценности. Рыбки в сандальях… Смех…)
…Не принимай решений, решений и вовсе нет.
* * *
Пойду погуляю.
С Антонычем и Стусом —
они, такие, мне говорят:
— Мала, не плачь. —
Эх... Я бы платила.
Да некому только — и незачем.
| 
