НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

Если бы у выпусков нашей «Скорописи» заведены были отдельные заглавия, оставалось бы только завидовать названию одной из книг, которые мы в этот раз будем здесь рассматривать, — «Присвоение пространства», — к сегодняшнему замыслу оно подходит исключительно точно. Так называется сборник эссе (на самом деле составленный так, что они складываются в цельное повествование со сквозным завершенным сюжетом, но это мы обсудим отдельно) Ильи Кочергина — и именно этому предстоит стать предметом наших скорописных размышлений: разным способам превращения изначально чуждых, безразличных к нам земель и стран в часть собственной жизни и способ понимания мира и себя. И в каждом из случаев это размышление автора о собственном опыте от первого лица.

Наталья Осис. Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски. — М.: Редакция Елены Шубиной (АСТ), 2021. — (Русский iностранец).

Книга русской итальянки, итальянской русской Натальи Осис о ее личной Генуе — из всех, разместившихся в этот раз на нашей скорописной полке, самая счастливая, самая легкая и самая печальная. Только в самом тексте этой печали нет.

Печальная она потому, что книга, писавшаяся как дневник («Я решила записывать кардиограмму. Проводить ежедневные метеорологические замеры. Я стала писать дневник — дневник счастливого человека». При издании даты были убраны — чтобы, видимо, насколько возможно, вывести повествование за пределы сиюминутных обстоятельств), в качестве книги возникла уже как послесловие к счастью. Об этом говорит главка-постскриптум «4524 дня» — столько оно и длилось, больше десяти лет. Муж Натальи, ради которого она приехала в Италию, умер, книга посвящена его памяти. О своей итальянской жизни после этого Наталья уже не пишет, обрывая основной текст книги на том времени, когда жизнь и счастье были еще полными.

Так что счастливая книга потому, что чужая страна осваивалась героиней по самой счастливой и властной из причин — по взаимной любви, и все, подлежащее освоению: и не слишком удобные генуэзские улицы-лестницы, и странные русскому итальянские обыкновения (ну, скажем, свежесваренную пасту не заведено разогревать, а фокаччу поутру окунают прямо в чашку с капучино, «главное — не слишком сильно этому удивляться») прочитывалось и проживалось как имеющее отношение к любимому. Поэтому даже странное, неудобное, непонятное (Италия, традиционный предмет пламенного русского воображения, не так уж вписывалась в заготовленные представления о ней) не вызывало по-настоящему сильного сопротивления, — воспринималось, скорее, как захватывающая сложная задача, которую нужно решать, а главное, возможно решить.

«Вот эта самая реальность, которая, когда в ней оказываешься, выглядит параллельной, абсолютно невозможной — как жизнь на Марсе с радугами и единорогами. Слишком хорошо. Слишком странно. Слишком непонятно».

А легкая — потому, что автор не обременяет читателя проблематичностью всего, о чем говорит, которую, уж конечно, видит. Наталья Осис — драматург, писатель, преподаватель в университете Генуи — занимает по отношению ко всему наблюдаемому изначально конструктивную позицию, а книгу свою выстраивает не только и даже не в первую очередь как рассказ о собственной жизни. И это при том, что собственной ее жизни тут очень много, — не только итальянской, но и русской, включаемой сюда и для того, чтобы та, другая, в своих отличиях от нашей была виднее. А вообще автор живет на две страны — и постоянно держит в поле своего повествовательского зрения обе. Это мне, признаться, тоже хочется причислить к признакам счастья и даже, почему-то, легкости (вот почему: героиня Осис нигде не вязнет, ни от чего не впадает в зависимость) — которая не противоречит ни пристальности внимания, ни глубине, в случае Осис точно.

Воспоминания об этапах становления своего итальянства (всего их оказалось три, каждый следующий — глубже предыдущего) автор превращает в основу для — одновременно — очерков, вполне физиологических, особенностей местного быта, нравов, традиций, практик, условностей, человеческих типов («Рядом с Университетом сидит смуглая тетка с жуликоватыми глазами и жарит на баяне. У нее такая работа. Она здесь каждое утро, каждый день, включая субботу и воскресенье. В дождь и в жару. Сидит на табурете как на завалинке и наяривает: “Мой костер в тумане светит…”. Ни слова при этом не знает по-русски. Я проверяла») и подробнейшего — с точностью до улиц, до расстояний в метрах — туристического путеводителя, прямо-таки составленной из личных маршрутов письменной экскурсии по любимой Генуе, портрета города, выписанного так пристально, чтобы мы, Генуи еще не видевшие, при встрече сразу ее узнали.

«Скалината выходит на широкую улицу Бальби, сплошь застроенную дворцами: Палаццо Реале (Королевский дворец), факультеты Университета, Библиотека, и просто дворец, и чей-то помпезный дом с садом на крыше. Говорят, что в этом доме находится самая большая в Европе частная коллекция картин. И последний раз хозяин открывал ее, когда здесь с визитом был папа Иоанн Павел II. <…> Прохожу площадь Нунциата (Благовещения), огибаю рынок, поднимаюсь 20 метров по еще одной скалинате, простите, нет — это салита: здесь ступенек нет, значит, не лестница, а подъем…»

С этой книгой в руках по городу точно можно гулять. Надо попробовать.

Татьяна Нешумова. Шестиногая собачка: Дневники итальянских путешествий. — М.: Новое литературное обозрение, 2021. — (Письма русского путешественника).

Русский разговор об Италии продолжают писавшиеся с 2014 до 2020 года дневники-травелоги Татьяны Нешумовой — поэта, филолога, а теперь и художника. Причем особенно интересно то, что художником автора — совершенно неожиданно для нее самой — сделала Италия, и речь здесь идет — в качестве параллельного всем странствиям и объединяющего их сюжета — именно об этом. То есть перед нами роман если и не воспитания — хотя тоже почему бы и нет, и что за разница, в каком возрасте это с человеком случается, особенно если у него открытое восприятие и жадность до освоения нового? — то уж точно преобразования и обретения новых сложных умений, не остающихся без влияния и на личность в целом. Разговор о своей Италии, задавая направление читательского внимания, Нешумова начинает именно с этого: «Я была поэтом и филологом, а теперь я художник. <…> Я хочу рассказать о том, как я стала путешественником по Италии и как это сделало меня художником».

Ну, положим, быть поэтом и филологом Татьяна точно не перестала (ее итальянские дневники — верное свидетельство этому), но новая позиция по отношению к миру, новая, рискну сказать, субличность — в результате многолетнего и систематического всматривания в работы итальянских мастеров в естественной, порождающей среде их существования — несомненно сложилась. Результаты этого читатель может увидеть на включенных в книгу репродукциях картин Нешумовой, которые, между прочим, оказались оценены профессиональным сообществом: работы ее, говорит аннотация к книге, разлетелись по всему миру и даже попали в музейные собрания. Увы, большинство из присутствующих здесь репродукций — черно-белые, что, конечно, сильно обедняет восприятие, — но это отчасти компенсируется картинами, воспроизведенными на цветной вклейке и на обложке.

Путешествия (со всеми бытовыми неудобствами, трудностями — вроде, например, стертой до крови ноги — и терпеливой практикой их преодоления) поняты здесь — не просто как удовольствие и удовлетворение любопытства, хотя и это тоже — но как работа самосозидания. Перенасыщенная культурной памятью Италия оказалась для такой работы очень подходящим инструментом, а живопись — средством, и весьма эффективным, к тому, чтобы ее увидеть и прочувствовать.

Впрочем, в случае Нешумовой применительно к Италии слово «инструмент» не видится правильным: тут стоило бы говорить не об использовании, но, скорее, о любви. И почему бы книге не быть прочитанной еще и как любовная история? — история свиданий, в которых волнует и чувствуется значительным все, вплоть до ведущих к ним дорог (с 2014-го до 2020 года автор ездила туда при первой возможности каждый год, в 2015-м даже дважды), терпеливого всматривания в любимое существо, освоения — для лучшего взаимопонимания — его языка (одним из стимулов этих поездок для автора стало изучение итальянского: «Ну вот, скоро помирать, — думает она, молодая, сорокавосьмилетняя, — а я так и не выучила итальянский язык»).

Нешумова не зря филолог, умеющий работать с текстами. Текст-Италию, словесно-несловесный, она тоже читает: внимательно и во многих разных ключах. Ее помещенные здесь живописные и графические работы тоже имеют все основания быть понятыми как пристальное прочтение, как форма обучения себя Италии. Она буквально шла по следам итальянских художников, копируя их работы, воспроизводя собственным телом их движения; на это указывают названия многих ее картин:  Кроме того, что совершенно необходимо при присвоении пространства, она насыщает Италию личными, именно к себе самой обращенными смыслами. Путешествия туда начались для нее — не считая десяти дней, проведенных на Капри в 2004 году (но и тут был личный смысл: встречалась с подругой юности), — после смерти ее друга Григория Дашевского. Италия стала подарком и посланием от него, способом говорить с ним: «Может быть, потому что Катулл и Проперций — это Гриша? Может быть, и на виллу Адриана мы поехали потому, что это тоже был Гриша?».

По типу осуществленного здесь восприятия, по пристальности взгляда и тесноте эстетического ряда, по чувству значимости деталей и подробностей, вплоть до бытовых, по вписыванию всего воспринятого в один смысловой континуум книга Нешумовой видится мне близкой родственницей травелогов Дмитрия Бавильского, издавшего в прошлом году огромную книгу о взаимодействии с тридцатью пятью итальянскими городами как предприятии не (с)только культурном, сколько экзистенциальном, о прочтении итальянского пространства всем собой, с превращением в средства познания всех своих особенностей, всей, как это называет Бавильский, «личной синдроматики».

А у шестиногой собачки, ставшей заглавием, тоже есть смысл, и в книге он объясняется, — но, пока вы ее не прочитаете, мы с автором его, конечно, не раскроем.

Илья Кочергин. Присвоение пространства. — М.: Новое литературное обозрение, 2021. — (Письма русского путешественника).

«Мы плохо чувствуем огромное тело своей страны, — говорит прозаик Илья Кочергин, книга которого вышла в той же серии, что и дневники Татьяны Нешумовой, — словно подростки, не свыкшиеся еще со своими вымахавшими конечностями. Тело работает, иногда устает, истощается, требует отдыха или болит. Но оно для нас только ресурс, мы пугаемся и злимся, когда оно подводит нас». Сам Кочергин своими путешествиями только и делает, что учится чувствовать и понимать пространства хорошо — как продолжение и условие собственного тела и личности. Врастая в них, он растет ими, им навстречу — и в составивших книгу эссе рассказывает об этапах своего роста и его понимания. Эти этапы, разные степени зрелости в отношениях с пространством могут быть обозначены примерно так: от дерзкого покорения и острой потребности в экзотическом — через внимательное обживание (в том числе — развитие в себе умения чувствовать и видеть), открытие значительности близкого и незаметного — до, наконец, передачи обретенного сыну-наследнику, введения его в понимание дорогих для автора пространств и людей, которые их населяют. Их последовательность — сюжетообразующая линия книги.

«Мне не приходилось в юности покорять столицу, — говорит Кочергин в эссе, посвященном созданию собственного дома в рязанской деревне, которое оказалось для него почти неожиданной, но очень важной задачей, — это сделали за меня мои предки — отец, дед, бабка. Мне никогда не приходилось откуда-нибудь, например со смотровой площадки возле МГУ, “окидывать этот гудевший улей алчным взглядом, как будто предвкушая его мед”, подобно Растиньяку. Я рос в нем и рос, в этом гудящем улье.

Я учился покорять другие, слабонаселенные людьми пространства — от тундры на границе Чукотки с Камчаткой до тундр Кольского полуострова, как называют там плосковатые вершины, до которых не добирается лес. Несколько лет я вживался в дикие просторы Алтайского заповедника, где с алчным взглядом нередко замирал на какой-нибудь естественной смотровой площадке, оглядывая открывшиеся пейзажи, предвкушая их дикий мед.

Покорять малолюдные пространства оказалось очень легко…»

Но, понятно, самое трудное было еще впереди.

«Сначала я мыслил масштабами целой страны, мотаясь от берегов Белого моря до побережий Охотского, легко менял Байкал на Телецкое озеро, выбирал места, где взгляд не тормозится ничем на огромные расстояния, видимый горизонт отодвигается на десятки километров так, чтобы вдали за холмами, поросшими цветущими маками, тянулись в дымке горы Копетдага, отделяющие Туркмению от Ирана…»

Обживание тридцати соток на окраине рязанской деревни Кривель оказалось задачей не менее масштабной, а главное — не только не уступающей перемещениям на огромные расстояния в глубине, но, пожалуй, и превосходящей их в этом.

Как может показаться, Кочергин подходит к работе присвоения пространства совсем с другой стороны, чем, скажем, изучающая художественное наследие Италии Татьяна Нешумова, тем более что пространства занимают его (по крайней мере, в этой книге) исключительно российские, притом весьма удаленные от центров того, что нам привычно считать высокой культурой. Но, во-первых, от этого стоящие перед ним задачи не менее трудны, а во-вторых, общего здесь на самом деле на удивление много.

Рассказанная Кочергиным в нескольких эссе история — тоже роман воспитания. Размером во всю жизнь. И каждое из «присвоенных» пространств — и деревня в глубине Рязанской области, и особенно любимый Алтай — становится для него, москвича по рождению, еще одной родиной, не меньше первой, поскольку родина — это то, что решающим образом нас создает.

Отношения Кочергина с большим, мощным, трудным телом России, — личные, чувственные и чуткие, одновременно практические, этические и эстетические, без противоречий и внутренних границ. Даже, пожалуй, так: бытовые практики — «работа шилом и крючком, чтобы сшить себе обутки для лыж или починить седло, выделка кож, выпечка хлеба, а в тайге — лепешек, разделка животных, тесание жердей, сметывание стогов, отбивание косы, лечение лошадей, ловля лошадей, перекладка печи, доение коровы и выкармливание телят») для него — чистая этика, а уж потом и эстетика, ее условия и инструменты. И мы не можем не видеть здесь глубокого родства с тем, что, например, делает Татьяна Нешумова, когда, копируя работы итальянских мастеров, проходит их путь, воспроизводит его своим телом и делает частью собственного опыта. Так же точно Кочергин своим пространствам — не турист, а ученик и собеседник: он разговаривает с ними всем, что делает, и больше слушает, чем говорит. А вошедшие в книгу тексты — лишь та часть этих разговоров, которую возможно передать словами. Наверняка небольшая.