НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Литературное целительство в национальном масштабе

Гузель Яхина. Эшелон на Самарканд. М.: Редакция Елены Шубиной (АСТ), 2021.

Гузель Яхина вновь обращается к первым десятилетиям советской власти. Как и в предыдущих ее романах, «Зулейха открывает глаза» (о раскулачивании и об эмансипации женщины) и «Дети мои» (о республике немцев Поволжья и человеке, избегающем действительности), здесь есть увлекательно рассказанная история, опора на реальные факты и активное использование сценарных приемов, но этот роман производит впечатление более цельного.

Осенью 1923 года по распоряжению Дзержинского формируют эшелоны, в которых беспризорных детей перевозят из голодающего Поволжья в Туркестан. Санитарный поезд — «гирлянда» — состав из разномастных вагонов, в котором пятьсот «голдетей» (голодающих детей), собранных по детским домам и приемникам Казани. Им предстоит путь в четыре тысячи верст до Самарканда — по лесам, казахским степям, через пустыню к морю и, наконец, к далеким горам. Жанр травелога обеспечит сюжету обилие приключений, а характеры и взаимодействие главных героев позволяют назвать «Эшелон…» высокой мелодрамой. Яхина умело выстраивает персонажей, создает яркие визуальные образы. Она не скрывает, что пользуется инструментарием кино: для всех ее романов характерен динамичный сюжет, для «Эшелона…» — особенно.

Главные герои романа — не дети, а взрослые: начальник эшелона Деев и детский комиссар Белая. Показаны они и как обычные люди, и как неординарные личности.

Деев участвовал в Гражданской войне и в работе продотрядов, ему довелось убивать (в том числе детей), но в романе он изображен преимущественно как герой, совершающий подвиги. Кто он — спаситель детей или убийца их родителей? «Простой человек» Деев берет на себя ответственность за пять сотен детей, за социальных сестер, за их жизнь, здоровье и, главное, питание во время движения поезда. Кроме него, мужчин в составе двое — поваренок-подросток Мемеля и пожилой фельдшер Буг. Довести эшелон до Самарканда для Деева — не столько вопрос чести и долга, сколько выполнение своей внутренней задачи — искупления совершенных ранее жестокостей. Мотив искупления сближает его с главным героем романа Евгения Водолазкина «Лавр».

Фельдшер Буг, самый положительный и мудрый из героев, часто берет на себя функцию резонера. Он видит внутренние противоречия «простого человека» Деева и понимает: тот искалечен войной и насилием. Доброты в нем — «на троих», но и ненависти «на десятерых». Проницательный Буг разгадывает: за самоотверженно­стью Деева «не долг, не идея, не человеколюбие, а большое отчаяние и большая боль».

Для комиссара Белой главное — служение детям. «...ее служение было чистым и пылким, не допускающим и мысли об отдыхе или телесном комфорте». Она рано осознает свое призвание: «Революции Белая не заметила: в тот год она, выпускница приюта для девочек Зачатьевского монастыря в Москве, достигла взрослости и, чувствуя в себе душевную тягу к воспитанию детей, осталась в приюте трудницей». Вскоре она начинает работать в московском приемнике для беспризорных детей. Белая энергична, строга, даже сурова. Ей, волевой и независимой, чужды любые личные симпатии и привязанности.

Конфликт характеров и ежедневное сотрудничество Белой и Деева — внутренняя пружина романа. И все же главный герой здесь — голод. Мальчик-аутист Загрейка говорит: «Умею съесть дохлую ворону. Умею — гнилую рыбу. Умею — змею, шершня, пчелиные соты. Мездру, мох, волосы тоже, ящеричный хвост. Кости, свежее сено, сухую солому». Отношения Деева и Загрейки — сильные и самые трагичные страницы книги. По словам Яхиной, оба этих образа — символы советской власти. Деев в восприятии Загрейки: «Большой у меня брат, еле в поезде помещается… Не сердится — ярится и лютует. Не грустит — воет», «Он меня на руки берет и качает, как сосунка. …Залезает на вагонную крышу, садится и руки протягивает. Я ложусь на эти руки — замереть и слушать ночную тишину». Рядом с голодом — образ смерти: «Смерть подсела в эшелон уже давно, зайцем». Деев с ней буквально состязается, в какой-то момент начинает искать ее по всему эшелону, доходя до нервного срыва.

В эшелоне — «голдети» разных национальностей, у каждого есть прозвище, но они создают впечатление образа собирательного. У них свой язык: «Не располагая имуществом и даже одежкой-обувью, не имея родителей и дома, а зачастую и дет­ских воспоминаний, дети владели единственно — языком. Он был их богатством, их родиной и памятью. Они его творили. Складывали в него все, что находили по пути. В редких словечках сохраняли воспоминания о встречах с пришлыми из других краев. Не пускали на его территорию взрослых». Пространство языковой игры — чуть ли не единственно доступное им в пути средство самовыражения. Отсюда смешной фольклор вроде: «Я тебе сворочу рыло и скажу, что так и было». Яхина объясняет, как рифма и ритм работают для детского сознания: «Четкий ритм усиливал простой смысл высказываний: зарифмованные слова становились уже заклинанием, обретали магические свойства. А те, кто умел рифмовать, — особый авторитет». Звуковое и ритмическое пространство эшелона дополняется звучанием лермонтовской лирики — одна из социальных сестер, бывшая библиотекарша, регулярно читает вслух книгу: «Дети рифмовали мир, укладывая в ритмические строки, словно этим хотели его подчинить. И потому затея с чтением Лермонтова в вечерние часы не­ожиданно обернулась удачей… выяснилось, что сюжеты не первостепенны — дети слушали не истории, а музыку поэзии... не стремились угнаться за фабулой, а ловили наслаждение в ритме и рифмах».

«Эшелон…» еще больше, чем «Дети мои», пронизан сказочными приемами и мотивами. То, что эшелон — Ноев ковчег, — очевидно; в нем есть даже куры. Деев, как сказочный Иван, преодолевает препятствия, добывая необходимое; как в сказке, он вынужден обращаться за помощью к разным людям (сказочный типаж помощника). В итоге он оказывается в амплуа героя-победителя, и так его начинают воспринимать дети.

Опора на документальность в романе, по словам автора, подразумевала тщательный отбор фактов, при котором главным был критерий этический. Какую меру страшного можно показать? Яхина решила не показывать запредельных ужасов вроде детской проституции. Назвать страшное, но не описывать его в болезненных подробностях. Текст не должен ужасать. «Эшелон…» — попытка достоверно рассказать про голодное время так, чтобы преодолеть его боль.

Да, рассказыванием своих историй Яхина создает приемлемые для национального сознания версии тяжелых событий голода в Поволжье, раскулачивания и переселения в Сибирь, разорения поволжских немцев. Кто станет изучать архивные документы и диссертации, посвященные конкретным историческим эпизодам? Единицы. А романы Яхиной прочли уже тысячи. Она проделала большую архив­ную работу, отобрала факты (страшные, но все же не шокирующие) и предложила целительную, одновременно реалистичную и сказочную версию событий, миф о благородных поступках, о сострадании и человечности, позволяющих выжить, который, возможно, будет принят в массовом сознании. Основу для него создает сочетание реального и сказочного. (Очевидно, что мы все существуем в мифологизированном социальном пространстве, и наш выбор лишь в том, какие мифы считать для себя приемлемыми, а какие — ложными.) Литература веками существует в устных жанрах легенд и былин, героического эпоса. Главные герои всех романов Яхиной с их яркими характерами и необычными обстоятельствами по сути близки к героям эпическим. Не зря автор подчеркивает, что она именно «рассказывает истории». Ее роль сказительницы (всероссийского масштаба) гораздо очевиднее писательской. На глубинном (в том числе нравственном, идейном) уровне ее тексты близки не столько традиции европейского романа, сколько фольклору, эпосу, и массовый читатель это чувствует.

В одной из рецензий на «Эшелон…» Николай Эппле точно сказал о главном: о психотерапевтической функции романов Яхиной. Она стремится исцелить травмы российской истории в народной памяти. Вспомнить страшное, назвать его и постараться переосмыслить, предлагая пусть трагичный, но в целом жизнеутверждающий сценарий, в котором действуют герои, в котором есть доброта, любовь и самоотверженность. Страшное, осмысленное с помощью сказочных сюжетов, становится мифологизированным и более приемлемым вариантом русской истории. Психотерапия в масштабе страны. Композиционно «Эшелон…» устроен так, что страшное (голод, болезни, смерти) присутствует фоном, а на первом плане — героические поступки главных героев, сострадание и гуманизм. В итоге практически все встреченные — чекисты, басмачи, казачья банда — помогают детскому эшелону. Так нивелируется социальная вражда.

В работе с русской исторической травмой в масштабе страны «Эшелон…» резко отличается от, скажем, «Вечной мерзлоты» Виктора Ремизова. Ремизов обнажает боль, страх, ложь и лицемерие изображаемого времени (1949–1953, послевоенные сталинские лагеря), доводит читателя до слез в надежде, что общество, вспомнив, не станет наступать на те же грабли. Но мы и так последние два года живем в условиях настоящей болезни; страха, боли и смертей — в избытке. Тяжелое, серьезное чтение многие сейчас воспринимают с трудом, рука порой непроизвольно тянется к литературе приключенческой, как к спасительному снотворному. В «Эшелоне» приключенческий элемент есть, и, не сомневаюсь, новый роман Яхиной будет прочитан массово.

Татьяна Веретенова