ПЕРЕУЧЕТ

Кирилл Ямщиков

Грозовые вопросы небесной архитектуры

К материалам о 200-летии Ф.М. Достоевского в периодике 2021 года

Юбилеи классиков всегда удивляют: перечнем вызволенных «из архива» тем, величием самих дат — чем дальше от «здесь и сейчас», тем краше, — неочевидностью, сложностью анализируемых персоналий.

Для иных литературоведов это и повод воскресить хор домыслов, скелетов, плясок вокруг-да-около; потому неудивительно, что юбилей Федора Достоев­ского — острейшего мыслителя и проблемного художника — вызвал к печати множество текстов, увлекательность которых не делает чести многим текстам о литературе сегодняшней.

Симптоматичная горечь.

К тому же — перед нами трехзначный сумрак. Двести лет. Монументально. Нельзя, глядя на далекого титана, отделаться неумелым оммажем, книксеном вполсилы; материалы к юбилею, представленные номерами толстых журналов, удивляют гибкостью, авангардизмом, нежеланием проговаривать трюизмы.

Итак, подбираемся к началу. Январский номер «Нового мира» публикует статью Леонида Карасева «Достоевский и фракталы» — герметичный взгляд на обособленные фрагменты «Преступления и наказания». Идея, прямо скажем, нетривиальная, узконаправленная, требующая фриджазового напора, — проследить зеркальные отражения сюжетных граней, увидеть в космосе Раскольникова маршруты мысли самого Достоевского.

Снимая слой за слоем, Карасев демонстрирует нам скелет романа, объясняет важность отдельных суставов, костей и даже пылевых крупиц на них — дотошность, стоит признаться, ошеломительная. Ни одна деталь контекста не проходит мимо авторского рентгена. Случай формальной школы, ветер прежней эпохи, органично ужившийся с актуальными тезисами литературоведения.

Показ «скелета» следует высшей цели — выявлению ключевых по энергии символов, вокруг которых и движутся элементы нарратива. Путем рекурсии, научного отдаления Карасев старается обнаружить скрытый маршрут, следы которого, кажется, заметены Достоевским начисто, — и приходит к любопытнейшим выводам (в том числе и о возможности текста упрятать себя в название).

Барочный, густой, не распространяющийся за собственные границы текст Карасева тяжел в чтении, — это выверенное, овеществленное размышление. Увлекательная гипотеза сочетается здесь со сложным синтаксисом. Итог — литературоведческий подвиг, требующий от читателя не сверхнавыка, но, наверное, сверхинтереса к раскрываемой теме.

Несколько «свободнее» выглядит статья Барри Шера «Достоевский и евреи», опубликованная в апрельском номере «Крещатика». Дискуссия, воскрешенная текстом, актуальна и по сей день, что перво-наперво сильно удивляет: неужели частный вопрос вселенной Достоевского все еще не решен? Где долгожданная точка?

Первое впечатление ошибочно. Барри Шер занимается не теоретизированием «по случаю», но изучением уже имеющихся материалов. Однократно упоминаются важные, но не хрестоматийные труды, — именно что упоминаются, так как по-настоящему Шеру важно рассмотреть лишь книгу М.Л. Уральского и Г. Мондри «Достоевский и евреи».

Да, внешне это рецензия со всеми необходимыми формальностями. Но за­слуга Барри Шера заключается в прорыве «за границы», умении приподнять полог и закончить размышление (за авторов книги — или же за Достоевского?) там, где, вероятно, оно могло бы продолжаться и продолжаться, культивируя собственную неизбывность.

Заканчивая чтение, мы вместе с автором приходим к трезвому, но, пожалуй, не слишком утешающему выводу.

Майский же номер «НЛО» предлагает нам рецензию иного рода — текст Виктора Димитриева об очередной биографии Достоевского авторства Томаса Марулло. Здесь внутренней полемики практически нет. Скорее, мы наблюдаем конспект чужого труда, и не конспект даже, но пристальный взгляд на предложенное «новаторство». Димитриев подходит к труду Марулло с некоторой опаской — оговариваясь вначале, что появление новых биографий Достоев­ского нынче может быть обосновано лишь неподдельной свежестью подхода или ракурса.

Так и получилось — Марулло берет за основу документ (что мы уже неод­нократно наблюдали в отечественных биографиях: достаточно вспомнить «Брюсова» Ашукина и Щербакова или же «Виктора Шкловского» Владимира Березина) и вглядывается в «годы становления», мало, по его мнению, изученные прочими литературоведами.

Опаска по отношению к рецензируемому труду возрастает, и Димитриев делает печальный вывод: книга Марулло хоть и полезна для понимания неисчерпаемой вселенной Достоевского, но проблематична из-за целого ряда неподтвержденных бравад, ключевая из которых — мысль о новаторском подходе автора — рушится хотя бы потому, что Марулло не указывает на многочисленные отечественные труды по Достоевскому (в том числе и на труды Игоря Волгина, близкие книге Марулло и тематически, и интонационно).

Сильнее остальных приближенной к «легкому чтению» можно назвать статью Светланы Кайдаш-Лакшиной «Боярыня Морозова и Федор Достоев­ский», опубликованную в июньском номере журнала «Звезда».

Это историко-культурологическое эссе, посвященное частной параллели. Неожиданное сопоставление биографии, контекста жизни Феодосии Морозовой — и творческих воззрений Достоевского, касающихся его же текстов, а не жизненных установок, ежедневных «ритуалов плавания», поначалу озадачивает.

Интонация текста причудлива: он лихо закручен, не теряет в ритме, даже, вероятно, ускоряется ближе к эпилогу, — это исследование «галопом», насыщенное авторской страстью, приближается к прозо-поэтическим экспериментам Гая Давенпорта, Владимира Шарова, внимание которых сфокусировано на широком круге культурных, исторических, духовных вопросов, но само по себе не принадлежит ни одному из них, выходя за тематические и жанровые рамки.

Чтение, удивительное даже по меркам сегодняшней вольной эссеистики: строгий исторический каркас, изящное письмо — и мысль, будоражащая авторское сознание, мысль удачная, свежая, находчивая, позволяющая усмотреть в книгах Достоевского голоса, им, вероятно, не слишком свойственные.

Наиболее же интересным текстом, приуроченным к двухсотлетию Достоевского, мне представляется статья Александра Чанцева «Приключения вертикали в “Братьях Карамазовых”», опубликованная — круг замыкается — в августовском «Новом мире». Интуитивная связь с материалом Карасева улавливается — и там и там пристальный взгляд на роман мастера, взятый за основу экспериментальный тезис, его разворачивание внутри набора «ключевых» сцен.

Другое дело, что текст Чанцева прочитывается как поэзия размышления. Посвящен он, разумеется, не только Достоевскому, но и сегодняшним событиям. Труд по выявлению имплицитной «вертикали» в «Братьях Карамазовых» говорит о потребности читающего мира в новой гипотезе, раскрыв которую тот смог бы прояснить некоторые моменты своего актуального существования.

Подходят для выстраивания таких гипотез, конечно, только титаны — давно унесшиеся в космос архитекторы реальности, сотворившие здесь столько неслыханного, что рассуждений, кривотолков, фантазий хватит и на отдельную вечность. Наиболее важные тексты, приуроченные к двухсотлетию Достоевского, — тексты Чанцева и Карасева сопрягают мистическое с научным, стараясь выйти за грань очевидного восприятия, «прямого чтения», и обнаружить лакуны, которые, должно быть, еще только дожидаются своего часа.

Грозовые вопросы небесной архитектуры остаются неразрешенными — однако нам по-прежнему интересно считывать «маргиналии» восприятия и экзотические гипотезы. Рассмотренные выше тексты подстегивают интерес к переоткрытию Достоевского и его посланий. И это, разумеется, триумф — триумф авторов, умудряющихся обнаруживать необнаруженное в книгах одного из самых изученных прозаиков мира.