Пение и дым. Стихи. Иван Коновалов
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 12, 2024

№ 11, 2024

№ 10, 2024
№ 9, 2024

№ 8, 2024

№ 7, 2024
№ 6, 2024

№ 5, 2024

№ 4, 2024
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Об авторе | Иван Ильич Коновалов (30.08.1988, Ярославль) — поэт, учился в ЯрГУ им. Демидова, программист. Публикации: «Юность», «Эмигрантская лира», «Prosodia». В 2018 году выпустил книгу стихов «Предвиденный огонь» (Ярославль, изд. «Филигрань»). С 2020 года живет в Санкт-Петербурге. Дебют в «Знамени».




Иван Коновалов

Пение и дым


* * *

Целый день, как маленький зверёк

суетился — вдоль и поперёк

я оббегал скудную делянку:


вымыл пол и выстирал бельё,

стало пахнуть свежестью жильё.

До заката дел и спозаранку.


Утром дождь был, к полудню пекло.

Заменил разбитое стекло —

так бывает, трескаются в раме


стёкла, только дёрни посильней,

раму перекосит — вот уж в ней

паутинки блещут веерами.


Из дневного мелкого труда

ничему не выдержать года:

съем обед и скатерть замараю,


даже исцелённое окно

всё равно не вечно, всё равно

не через окно дорога к раю.


Вечны только глупые стишки:

книгу выпущу, зашью в мешки

полиэтиленовые, в заводь


опущу и пусть лежат на дне

рыбьей поручу хранить родне,

пусть читают — не всегда ж им плавать.



* * *

Я рос во время разочарований,

когда восторг от лопнувшей препоны,

от воздуха ворвавшегося в дом

инфляцией закашлялся. Купоны

кому-то кем-то розданные. Зданий

обглоданные кости, и содом

внезапно разрешённый — на экране,

и черви, копошащиеся в ране

живого тела. Списаны на лом

ещё вчера летавшие машины...

чеченский молох требовал людей,

в запоях выли глухо и черно,

бродя по зазеркалию идей,

ища халтуры, дела, дармовщины.

На видиках кассеты, где кино

про тренировки и единоборства;

развалы, барахолки, скопидомство

грошовое — такое полотно

рисуется, но было же иначе:

плацкарт, дорога на Урал, собака,

озёра, слепни, хвойные костры

и клешни в речке пойманного рака.

Мы с мамой, с крёстной ездили на дачу

сажать картошку, ныли комары,

в вагончике мы дождь пережидали,

в болотцах — ёршики рогоза, дали

синее были и глаза — остры.



* * *

На излёте лета не отцветший

куст шиповника благоухан.

Вот шмеля с тычиночных наверший

обсыпает жёлтая труха,

вот — нежны как трепетные веки —

лепестки последних двух недель;

лаковыми лапками сусеки

лакомясь, скребёт угрюмый шмель.

Вот плоды лоснятся красно-буры,

под завязку полные семян,

прежде их губами рвали туры,

горьким молоком телят кормя.

Потому наверно мне милее

куст в шипах и влаге дождевой,

чем высокая в оранжерее

роза с горделивой головой.



* * *

«Кузова колесниц агона

легки и хрупки,

как ореховые скорлупки,

и в горячке обгона

ступица ударит по колесу,

лопнет обод,

и, скажи, как я перенесу,

если повод

потащит тебя, петлёй захлестнув запястье,

ты запутаешься в постромках,

густоволосыми юношами несчастье

в дом войдёт. На руках

внесут тебя, будет казаться —

ты сед и бел;

на волосах, лице, на недвижных пальцах —

толчёный мел,

это мел, это пыль агона, —

на лице, кудрях,

я застыну камнем, взглянёт Горгона —

как последний страх.

Как в сетях кабана,

распалённые кони тебя потащат, ломая кости,

не для пира — для плача нальют вина

в чашу большую гости.

Стань лучше воином — много ли чести

сгинуть под рёв толпы?

Им бы вина и горланить песни,

на любовь же они скупы…» —

так старик колесничий напутствовал сына, а сын глядел,

потом улыбнулся и мотоциклетный сверкающий шлем надел.

И вон он садится в седло, машина о двух колёсах

по наждаку асфальта, руслом улиц в утёсах стен,

уходя в поворот, ложится почти, и косо

блещет молния на груди, а крен

такой, что колено едва не скребёт асфальт,

и утро дробится золотою россыпью смальт.



* * *

Что думал самолёт, когда его

ужалила под левое крыло

на дурака летящая ракета?

что видел он, помимо вспышки света?

Он падал, удивляясь — отчего

воздушных струй упругое крыло

не чувствует, и нет привычной дрожи;

он сам как будто сделался порожним,

он падал, и в падении ему… —

«ещё чуть-чуть — и всё же дотяну...» —

мерещилась постель аэродрома;

ему мешала сонная истома,

внезапная усталость им владела,

и быстрое серебряное тело

воздушной рыбы падало на дно,

разлитой ртутью мрело полотно

воды миражной в каменной пустыне, —

и то была не смерть, а чёрный смерч,

кулак, схвативший самолёт — засечь

то не могли приборы в Палестине.

О, чёрный смерч, о дымный столп огня,

что думал самолёт в зените дня,

горевший как в обряде погребенья?

Свист ветра — лучше — двигателя вой

он гул огня почуял под собой

и в гуле различал слова и пенье.



* * *

А тебе полевая форма пошла б к лицу:

непонятный и наспех вышитый звёздный счёт

только что установленных званий и на плацу

по машинам — команда — в колонну по два, вперёд!

Сединою и пылью напудрит кочевный быт

огневое руно, медноцветные волосы,

но — тебе салютуя — не стая ворон взлетит:

эскадрон со взлётно-посадочной полосы.

Ты и так — прикаспийский ветер солончаков,

человеческое неволишь отпрянуть в тень;

жалки астры конфорок и розаны очагов,

когда невыносимым светом сияет день;

страшно небо — шатровый простёртый холст,

по краям ярко-синий, выжженый посреди;

страшен ангел, что предстоял бы мне в полный рост —

мне, который не прорицатель — простолюдин.

А наш мир походит на бабочкин кокон, он

распираем под коркой упругим движеньем масс.

Он глотает снотворное, длит наведённый сон

и блуждает бессмысленным взглядом незрячих глаз.

Сны бликующим светом скользят по щекам, когда

по щелям им сквозить — и то уже вышел срок;

половодье весны — и запруженная вода

миллионы голов захватит в людской поток.

Вот тогда тебе пригодятся шинель, шитьё

может быть — консервы, но точно — упрямый нрав,

я же буду сражаться, чтобы твоё житьё

не мешалось бы с дымом в степи запалённых трав.



* * *

Оторочена золотым

зелень крыш, чешуя куполов,

а в храме опять — песнопенье и дым,

и кружащийся в сумраке часослов.

Тюрбаны из змиевой кожи,

шишки сосен — зелёные купола.

С большекрылою птицей схожа

подымается медленная хвала.

А шатры колоколен будто из полотна —

воздух гуляет в прорезях — а полотно из льна,

выбелены белее белого колокольни,

будто девушки заспанные, в смятом со сна исподнем —

разбудило громом, выбежали во двор

и стоят, обнявшись — вот до сих пор;

в восторге ли, в страхе — смеются

(кружевные рубахи, белые плечи!),

смеются и звоны льются,

как девичьи речи.

А напротив Ильинской церкви — арифмометр, механизм,

планового хозяйства рациональный счёт,

так стоит недостроенный, законсервированный коммунизм,

и по рёбрам его бетонным время смолой течёт.

Так же чёрные дыры около центра масс

пляшут, сжимая, бьются, сжимая круг,

и от их столкновения волны бегут до нас,

привнося аритмию в ровный сердечный стук.

Так купцовская церковь глядит на советский храм,

так обком осквернённый хмуро глядит в ответ,

так, на площади стоя, скажешь гостям-ветрам,

что ни бога, ни смерти, ни бога, ни смерти нет.



* * *

Художник прав. Распахнутое в ночь

окно в облупленной, щелястой раме —

вот образ бога. Не спеши с дарами

и похвалой уста не опорочь.

Ни смальта, ни лазурь, ни ровный взгляд,

ни светлый лик, ни тёмная олифа —

ничто верней не выражает мифа

о боге, чем растресканный квадрат.

Но вот по тучам ниспадает свет

как складки ткани с мраморного торса,

и — с робостью — для вечного вопроса

смолкает приготовленный ответ.

Как трудно жить без детской веры в то,

что я по крайней мере буду понят.

Рассудок будто в тёмных водах тонет,

хватая воздух посиневшим ртом.

Пускай квадрат. Пусть чёрная дыра.

Пусть бога нет — есть только дым и пенье,

есть не обман, но олицетворенье

и духа есть свободная игра.

Пускай квадрат, но где-то ж есть межа,

и каждый дачник яблок урожай

чуть осень, так разносит по родным...

хотя есть только пение и дым.



* * *

Галилеянин, хочешь сказать, распят,

но не воскресал?.. и тело его, закутав

в полотнище смерти до сухожильных пят,

тайком унесли из гроба в ночную смуту,

когда поднимался ветер, и темнота

на пламенники бросалась, рвала когтями;

как нижняя челюсть, свёрнутая плита

проход открывала внутрь, к погребальной яме.


И, хочешь сказать, полночные бденья зря?

Церквушки по сёлам с синими куполами,

занявшаяся от свечек во мгле заря,

как тление льна над северными холмами.

В промозглой квартире, в тазике, в наготе,

московский интеллигент принимал крещенье;

священник гудел молитвы, кружились те,

стояло на кухне скромное угощенье —


зачем это было трепетно и светло,

когда над пустыней не просияло чудо,

бесстыдно, бессудно средь человецев зло,

и сребреники считает впотьмах Иуда.

И как я могу не верить тебе, мой ум?

Оставшись без бога, храм есть кирпич и щебень.

Пожарищем, местом отбушевавших дум

смотрю на сгоревший мир, что бывал волшебен.



* * *

Программист Валера пишет на си-плюс-плюс,

для него утечка памяти будто флюс:

он пальпирует код и чувствует — да вот здесь

                                                                              есть.

— Ну-ка прогоним тестик — точно же, чёрт возьми!

В кружке Валеры — много часов возни:

кофе зрел на плантациях, потом его собирали,

сушили, мололи, жарили, паковали...

Валера, не глядя, пьёт этот чёрный дым,

запускает отладку — куда там ведут следы?

Так, улики, мотивы, вот тут от подошвы пятна...

Инвалидация кэша! Ну, всё понятно.

Дело закрыто. А впрочем, сравненья хромы

и многочисленны, точно закладки хрома.

На сегодня хватит, надо ещё в спортзал:

становой тяги — тренер ему сказал —

не заменят ни брусья, ни излюбленный твой турник.

После удачной охоты Валера сник.

Его контора десятый год пишет финансовый инструмент,

Валере до этого, в общем-то, дела нет.

Главное, что его алгоритмы работают как дифуры.

Как большие склады, куда едут ночные фуры

с грузом кофе, по морю приплывшего в Ленинград.

Алгоритмы работают споро. Валера рад.

Иногда он негромко думает (нет, ещё тише)

вот мы пишем и пишем — каждый день — сотни тысяч — пишем,

и ведь это всё оседает на серверах...

Не машинный код, не подножный прах,

а карьерные самосвалы, мечтательные БЕЛАЗы,

алгоритмы умеют видеть нечеловечьим глазом,

это третья природа, ей от роду меньше ста,

она просыпается, тянет гифы во все места,

и если прислушаться чуть, то понятно сразу

в мировой сети трепещет и бьётся разум,

и вот-вот стряхнёт с себя путы сна...

А какое небо в закате, боже ты мой, весна,

и как стёкла горят напротив, будто бы там пожар,

и ночь обещает быть ласкова и свежа...

Нет, надо сегодня всё же пойти в спортзал,

тренер сказал.



* * *

Я во сне бродил, вижу — лес, а там

всё в тенётах, будто в кажденьи храм,

белый дым, прозрачный воздух, виссон,

пауки повсюду — таков был сон.

Лес дышал и свет из себя точил,

белый свет был пойман в паучьи сети,

и, прорехи в ткани едва приметив,

их латали труженики ткачи.


Инженеры мы, программисты мы,

будто лес стоячий оплетены,

но и ловим свет, языком машин

выясняя плоть и состав души.

И ухватим, вычислим, сеть верна,

мы латаем дыры, не зная толком

как устроено всё целиком, и только

лес был тих, таинствен и полон сна.

…Вычислитель, вот тебе человек!

Прошерстишь реестры библиотек,

растворишь и заново соберёшь

в том лесу, где света и лапок дрожь.




Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru