|
Об авторе | Геннадий Александрович Русаков (15.08.1938) воспитывался в Суворовском военном училище, учился в Литинституте, окончил 1-й Московский педагогический институт иностранных языков (1966). Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке, в Москве в Комитете за европейскую безопасность, в МИДе СССР, Секретариате ООН в Женеве. Автор десяти книг стихотворений. Премия Аполлона Григорьева, «Венец», национальная премия «Поэт» (2014), «Русская премия» (2016). Постоянный и очень давний «знаменский» автор. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 5, 2021. Живет в Москве и Нью-Йорке.
Геннадий Русаков
Прошла пора моих военкоматов…
1. У каждого народа свой тиран —
свой тёмный гений, сотворивший чудо,
вошедший в книги, в песни, на экран…
Потом с восторгом изгнанный оттуда.
(Не надо быть умней своих времён
и утомлять сограждан чудесами:
ты до поры до времени умён,
но с временами разберёмся сами).
Любой пророк повинен — в правоте,
в бестактной неуместности прозренья…
(Нам вечно попадаются не те
и реже одного на поколенье.)
Мне Бог не дал всего, что мог бы дать
и я Ему признателен за это.
Но то, что дал — такая благодать!
Почётный титул Дряхлого Поэта.
2. Мы, кроме себя, не нужны никому:
такая страна и такие соседи —
и взятые скопом, и по одному.
А дальше, на север — так просто медведи!
Мы зря поселились на нашей земле,
забыв у поляков спросить разрешенье…
И немцы в обиде, и шведы в нуле.
И всякие-разные сплошь в сокрушенье.
Притом, между прочим, сплошное жульё!
На картах и нынче нас делят ломтями:
«Вот это — тебе, остальное моё!»
Пошли они, граждане, к чёртовой маме!
Мы трудный народ, не привыкший ко лжи.
Когда-то мы попросту звали их «воры».
…Живём, охраняем свои рубежи.
Привыкли к соседям, к визжанию своры.
3. Прошла пора моих военкоматов:
никто меня на сборы не берёт,
хоть день с утра от заморозка матов
и распорядок знает наперёд.
Всё будто воротилось без причины:
труба зовёт к отправке в лагеря,
промокший плац, и мальчики-мужчины
готовятся к седьмому ноября…
Вставать — «Подъём!», ложиться по отбою,
помывка в среду с выдачей белья…
Я эту жизнь ещё ношу с собою,
хотя она давно уж не моя.
Есть памяти бессрочное проклятье —
как времени родимое пятно:
отречься, лгать, менять года, как платье,
всё позабыть…
И снова: вот оно.
4. …А есть стихи — их ангел нашептал.
Они не наши, мы таких не можем.
В них боль и гнев, в них нежность и металл…
От них горячка и мороз по коже.
Мы не умеем их запоминать —
ослабевает память и суставы.
Ночами снятся бабушка и мать.
И громыхают близкие составы.
Зачем о детстве плакать старику?
Закрой глаза и задержи дыханье…
У нас такое было на веку!
А нынче просто жизни затуханье.
Твой ангел всё запомнил и учёл.
Заснял на плёнку. Выжег на скрижали,
чтоб рассказать Творцу про нас и пчёл.
Про то, как мы из времени бежали.
5. Но жизнь мою разгадывать не надо:
я вам её на блюдечке поднёс.
Вот гомон мелекесского горсада
и подсинённый воздух-купорос,
вот щипачи с лирическим прищуром
и нежностью касательной руки.
Вот понедельник выстелен гипюром,
которого не любят старики.
Вон прошлое, замотанное в дымку
и прочее из мусорной дали:
не бывшее с несбывшимся в обнимку
под мухой распевают «ай-люли».
Осточертело до зубного скрипа!
А на экране вечная херня:
там трясуны хохочут аж до всхлипа,
сосут шмурдяк…
Столетье, чур меня!
6. Когда я над Хопром стрекал крапивой ноги
и удил головлей, с плеча крушил кугу,
я с временем моим столкнулся по дороге
и до сих пор забыть про это не могу.
Но всё ж пришёл в себя, да и другое было…
Желтел речной песок, обваливался зной,
от бешеных стрижей весь день в глазах рябило
и август оглушал органной тишиной.
Давно мне ничего от времени не надо:
все шмоны отстоял и вывернул карман.
Уеду я от вас хотя б в страну Канада…
(Но ведь, куда ни кинь, везде один шалман.)
На небо не пора, да и без интереса.
А ближе, на земле, мне даже бомж не рад.
Эх, взять бы, словно встарь, плацкарт до Мелекесса!..
Да только он давным-давно Димитровград.
7. Как-то скушно мне ходится-бродится —
без понятия целей и тем:
не рыбачится, не огородится…
Лишь растыр между этим и тем.
Так бывает — а всё ж получается.
Так бывало, да мимо прошло:
жизнь, как прелая нитка, кончается,
хоть ещё не сказали число.
Молодёжь проживёт вне столетия,
ей года-лабуда до балды:
так, мура-мишура, междометия,
третий вторник у пятой среды…
Ну, а мне скушно ходится-бродится,
колготится и здесь, и теперь:
не рыбачится, не огородится…
Лишь скребётся Хозяину в дверь.
8. Осень. Слякоть. Пустые сады.
Понедельник закончился в среду.
Обойдусь и без этой среды:
соберу барахло и уеду!
Что ж ты, отчина, так тяжела
с этой вечно слюнявой погодой,
с этой лужей на четверть села,
со своею задрипанной модой?
С пьянкой, драками, бабьей войной,
с мусорами, палёною водкой…
Как же хочется жизни иной —
ну, пускай даже самой короткой!
К чёрту всех бухарей и ханыг!
К чёрту ваши засраные виды!
…Так ругаются лишь на родных —
не держа за душою обиды.
9.
«Согласно учёным, жизнь на Земле
оказалась случайным совпаденьем».
Из Интернета
…А скоро время птичьим стаям.
Потом дожди, растыр и хмарь.
Мы до конца перелистаем
природы тощий календарь.
Душа от нежности заплачет,
не понимая, что же с ней…
А странный век всего лишь начат
и не становится родней:
ведь нас так жизнью запугали,
что я, ей-богу, берегусь,
когда в подветренном прогале
плеснёт крылом пролётный гусь,
когда закончат гонку мёда
и август стихнет за окном…
А чуть испортится погода,
я вспоминаю об ином:
что наша жизнь лишь совпаденье
и в ней большого смысла нет —
здесь, на моей до обалденья,
единственной среди планет!
10. Всё бывает, хотя и не вдруг.
А возможно, и вовсе не будет.
…Жалко стало чего-то вокруг,
хоть вокруг только дождик и люди.
Не дождей же мне, право, жалеть!
Их жалей не жалей — загудели.
И гудеть собираются впредь…
Ничего — всё хотя бы при деле.
Жизнь порой происходит без нас,
локотки выставляет для пляса.
А сегодня — какой уж тут пляс!
Три притопа и два выкрутаса…
Только всё-таки лучше хоть так:
хоть на цыпочках, хоть без притопа —
но попасть сотворению в такт.
Пусть хоть пропуск фонемы… Синкопа.
11. Облак выплыл, накрыл меня тенью.
Кот прошёл, не сказав ничего.
Не привык я к его поведенью…
Ну, да ладно, начхать на него!
Мир наполнился утром до края,
(аж с трудом умещается в нём),
как обычно, бока обдирая…
И становится попросту днём.
Вот и славно. Всё снова в порядке.
Мир ещё получшел со вчера.
Первый дождик запрыгал по грядке.
День рождения у комара.
Боже правый, за что же мне это:
умирать на такой красоте
среди самого лучшего лета —
если живы и эти, и те?
12. Как меняется колер земли
с переменой сезонной погоды!
Суше, жёстче. И стали видны
вдалеке опустевшие воды.
Мы меняемся вместе с землёй:
вместе с этим клочкастым покрытьем,
вместе с флорой — с цветком, коноплёй…
Со зверьём и его общежитьем.
Устаёт от старенья душа
и мелеет с годами по строчке…
Вон сегодня живёт, чуть дыша,
в пустяковой своей оболочке.
Всё и каждому будет своё,
независимо от воспитанья…
Мне — пилюли, ковид, дожитьё,
дочь в Москве, Пашка рядом. И Таня.
13. Большое сердце нужно для стихов…
А у меня оно неровно бьётся
из-за моих губительных грехов,
которых позабыть не удаётся.
Я никогда молиться не умел.
К чему молить? Творцу всё так известно.
(С годами я порядком охамел —
мне на земле порой бывало тесно…)
Теперь ничто уже не защитит:
ни фарт, ни маза, ни лихие схроны…
Мои стихи — копеечный петит,
который прочитали разве жёны.
Да я не каюсь… Поздно, ни к чему.
Жил, как жилось. Любил, когда любилось.
Что я скажу на том суде Ему?
— Прости, Господь, неровно сердце билось…
14. Cпасибо, что утро. Спасибо, что холод.
Спасибо, что мышь эту ночь проспала.
Что день на торшере булавкой приколот
и в дырку прокола полезли дела.
Спасибо, что ветер слезу вышибает.
Что воздух при каждом движенье хрустит.
Что жизнь меня снова вовсю нагибает,
а я всё равно нагулял аппетит.
Спасибо, что мама на смазанной фотке
опять молода и с тяжёлой косой.
Что хлюпает что-то с утра в носоглотке,
метели проходят густой полосой.
Спасибо за всё — даже тем, кто не нужен
и лишь по неведенью вляпался в стих,
который сегодня заметно натружен…
А ветер над садом, похоже, утих.
15. Как хотелось, так и выходило…
Только редко и не до конца:
видно, география вредила —
низко август реял у лица,
комары кусались озверело
и срывали этим медосбор,
Солнце не по-правдашнему грело
и, конкретно, в ареале Гор.
Я искал укрытья от стихии,
от судьбы, от века и людей,
чтоб писать стихи — пускай плохие,
но зато с обилием идей:
чтоб в родной земле неслись несушки,
каплуны нагуливали жир,
пели птицы и молчали пушки,
зацветал питательный инжир.
Мне хотелось тихого, не злого,
говорить вполслуха, не кричать —
понимая с детства силу слова
и дурного прозвища печать…
16. Карболкой пахнет память доходяг,
блевотиной немыслимых сортиров,
окалиной на брошенных путях,
ментовкой от шинелей конвоиров…
Тот мир был злобно звучен и пахуч.
В нём жили несмываемые краски.
Но каждый день сверкал как Божий луч,
ложившийся в ладони без опаски.
Прошло сто лет, а запахи живут…
Всё остальное выпало в осадок.
Как дым отечества, они к себе зовут
и дополняют мой миропорядок.
Как пахнул китель папы моего!
Как мама для меня благоухала!
А больше не осталось никого…
Лишь бабушка молилась и вздыхала.
17. Счастливый день глядит в моё окно —
вся зелень мира, все оттенки счастья:
всё, что могло и было мне дано
в оплату многолетнего участья.
Родимые, не бойтесь умереть!
Мы небу заплатили за земное.
Что взяли — остаётся с нами впредь,
как этот день в окне и остальное:
вот этот сад, провисший под дождём,
вот эта глина с колеи в Варищи,
вот те, кого мы безвозвратно ждём
и у Творца когда-нибудь отыщем.
Да, жалко жизни, что так коротка
и всякий мусор налипает в строчки…
А счастье выдаётся на пока,
причём не всем, а лишь поодиночке.
18. День был как день, но сердце билось плохо.
К тому ж, он оказался деловит.
Уже кончалась странная эпоха
с продлёнкой, карантинами… Ковид.
Прохожие шарахались друг друга.
Приюты хоронили стариков:
рядами в ров — последняя услуга.
Ни скорби, ни прощанья, ни венков.
Я был готов — мне восемьдесят третий.
Я группа риска, списанный товар.
Мне всё кричало: — Зажился на свете! —
Оно и правда: я постыдно стар.
Но вот живу. И вслушиваюсь в тело:
вдруг занедужит? Вдруг чихнёт не так?
Не дай-то бог — остаться захотело,
ещё пожить хотя бы на пятак!
19. На дороге сразу опустело —
муравьи ушли перед грозой:
населенье ждать не захотело
и вернулось в поздний мезозой.
Или добежало до Небраски,
взобралось на самый Гиндукуш,
убоясь губительной огласки
ради блага муравьиных душ.
Я не муравей, а понимаю
всю необходимость этих мер…
Мир вернётся в норму где-то к маю:
так когда-то было в СССР.
Муравьи опять затеют стройку,
жизнь забьёт фонтаном до краёв.
Я для «встречи справа» встану в стойку…
Граждане, я пью за муравьёв!
20. Всё, что хотел, я, в целом, доказал…
Сумел, успел: «всё» уместилось в горстку.
Я веса в ней совсем не осязал,
и, торжествуя, погрозил напёрстку:
знай наших! Я доделал все дела.
А с кем тягался, те в другом столетье.
(Я в двух пожил: судьба щедра была…
Но, слава богу, не увижу третье.)
Поел, попил, где надо — пошустрил.
Ходил в кино, качал мускулатуру,
двоих детей двум жёнам подарил,
хотя любил всё ту же музу-дуру.
Мне, в общем, славно было на земле
среди всего, что помню без разбору:
снега, луга, её парад-алле…
Лошадку, тянущую хворост в гору.
Хартсдейл, США
| 
