НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Поутру все убили всех

Данила Давыдов. Не рыба. — М.: всегоничего, 2021.

«Он шел по полю, ровно по той линии, где, по его расчетам, должна была проходить граница между двумя лагерями. Дошел до пролеска, набрал хворосту, разулся, разжег костер, сел, задумался. Из темноты появились четыре фигуры, генерал тех-то и его адъютант, и генерал тех-то и его адъютант. Разговор получился бессодержательный, зато супчик сварился над костром ого. Поутру все убили всех, и миротворец отправился дальше».

Наверное, самый простой способ определить, стоит вам читать прозу Данилы Давыдова или не стоит — превратить этот рассказ в психологический тест «Найди себя на картинке». (Да, это и был весь рассказ. Причем даже не самый циничный и без всесокрушающего финального твиста.) Если вы порядочный генерал или адъютант, открывать «Не рыбу» не стоит — вы сильно огорчитесь. А вот если вы идущий дальше странноватый миротворец, то эта книга может стать вам утешением в тяжелую минуту и надежным подспорьем в трудах. И не расстраивайтесь, если внезапно почувствуете, что в этой картине мира вы — супчик. В малой прозе Давыдова ткань мироздания зачастую удерживает от расползания только он.

Прозу Давыдов пишет редко. В небольшую — сто сорок страниц — «Не рыбу»  вошли тексты, накопленные за десять лет. Но это не собрание случайных вкраплений, образовавшихся с течением времени в «поэтическом массиве». Давыдовские истории напоминают тесную социальную общность фантастических существ с небольшими отлично сработанными телами, медленным метаболизмом и долгой жизнью. Им некуда торопиться, и они способны захватывать планеты. И эти существа не имеют никакого отношения к трогательному племени курьезов, порождаемых поэтами, берущимися писать прозу, не обладая сознанием прозаика. Данила Давыдов — не рыба. Он амфибия. Крохотные повествования об оккупации Титана, профессоре Клавушкине, взрезающем живот трупа, и встрече с рысью так же важны для понимания его художественной реальности, как, например, «школьники поймали черта…» или «скажи вот: пуговица. или расческа».

Давыдов объясняет особенности своих рассказов специфическим восприятием нарратива. Писать прозу «обычных» размеров он пробовал, но в конце концов понял: все, что можно уместить на двадцати-тридцати страницах, можно с тем же успехом уместить и на двух-трех. Это невинно звучащее «умещение» представляет собой один из главных философских инструментов Давыдова-прозаика. Читатель «Не рыбы» оказывается свидетелем катаклизма, наблюдателем текста, который одновременно взрывается наружу и внутрь. Что это так бумкнуло, куда делся воздушный шарик и откуда взялись эти таинственные фрагменты? Что случилось с этой старомодной космооперой, с этой милой советской повестью, с этим небезынтересным образцом русского реализма, с этим многообещающим внутренним монологом, с этой записью фольклориста? Некое божество Семантического Очищения одним махом сорвано с них все лишнее, оставив скелет, приятный и понятный специалисту, но пугающий обывателя? Или наоборот, боги прокляли изящную словесность, литературный конец света, о котором так долго говорили эксперты на книжных ярмарках, свершился и из обожженной земли торчат обломки мирового повествования — можно найти себе берцовую кость, кусок скульптуры из Лувра или ручку от кофемолки, только не стоит пытаться различить, что есть что, ибо различия безнадежно стерлись? А может быть, не было ни божества, ни конца света, вообще ничего из ряда вон выходящего не происходило в этом мире, населенном призраками — теми самыми, что так восхищали Набокова в произведениях Гоголя. Только фантомы Давыдова не мелькают паранормальными явлениями в мире четких сюжетов и законченных образов, они живут полноценной жизнью в своей экосистеме. И, возможно, катаклизм происходит лишь в сознании ненароком забредшего сюда медиума. Наверное, шок читателя, попадающего в давыдовскую вселенную, где таинственные существа «без конца и без начала» с самым серьезным видом совершают нечто и исчезают навсегда, сравним с ужасом японца, столкнувшегося на ночной дороге с ноппэрапоном — человекообразной нечистью, обожающей внезапно демонстрировать запоздалым прохожим свое лицо, полностью лишенное каких-либо черт. Зачем ноппэрапон это делает, как он видит, слышит, говорит и ест — загадка, однако он с успехом показывает свое шоу уже много столетий. И гарантированно переживет нас с вами.

А самое трогательное в прозе Давыдова — да, эти зверские истории, в которых кого-то постоянно травмируют физически и психологически, расстреливают, поедают и испепеляют лазером вместе со всей планетой, очень трогательны и полны совершенно обэриутского сочетания умилительности и свирепости — то, что повествует она вовсе не о деконструкции текста. В качестве материала Давыдов выбирает тех, кто «сам напросился» — позорно автоматизировавшуюся узкожанровую и морально устаревшую литературу или документальный нарратив, которому «по долж­ности» положен некий кредит доверия, как правило, прискорбно не оправдываемый (и особенно прекрасно, когда в толпе космических воителей, тварей из иных миров и недостоверных рассказчиков вдруг мелькает двойник автора — мизантропичный гуманитарий, замученный учениками, коллегами, удаленкой и городской средой). Но жуткая встреча с Давыдовым сообщает зарапортовавшемуся тексту новую достоверность, новую странную цельность. Ничего не поделаешь, в основе любого хорошего супа должно быть немного старого доброго ультранасилия. Литература устроена так, что даже после того, как хапсы и чветы будут истреблены во имя учения товарища Трабле, зомби вылезут из могильника, в ответ на просьбу показать дорогу на Клопчаки вы услышите: «Ый, уемна была жля!», — и все убьют всех, кто-то да останется. И начнет готовить себе обед.

А «не рыба» — это кстати, не зловещая подделка под рыбу и не антипод рыбы. Это самая что ни на есть полноценная рыба, которая незнамо почему остается реальной посреди затапливающей рассказ мутной грезы героя, но уплывает от читателя прежде, чем он успеет придумать про нее какую-нибудь глупость.

Мария Мельникова