НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Притяжение пролога

Наталия Репина. Жизнеописание Льва. — М.: Эксмо: Inspiria, 2020; Пролог. — М.: Эксмо, 2021.

Романы сценариста и филолога Наталии Репиной — контрмолодежная проза. Энергетически они зациклены на героях, вступающих в жизнь, на этапе «пролога», когда все впереди и только предчувствуется. Но фокус этой прозы — в обрыве времени пролога.

Точный сигнал для читателя: рекомендация на обложке «Жизнеописания Льва» — именно от Марины Степновой, покоряющей воображение ретроутопией, погружением в мир утраченного прошлого, которое она обживает при помощи немодно густого, барственно метафорического стиля. Герои Степновой в «Женщинах Лазаря» и «Саде» выглядят аристократами быта и языка — тем убедительнее, чем дальше отодвинуты от нас во времени. Ретроутопия Репиной еще драматичнее: ее молодые герои целиком солидарны с нами в мотивах и чувствах, и нам сложнее отодвинуться от них, принять за литературную игру в прошлое. И если Степнова в романе «Сад» остроумно проращивает в русском прошлом зерна актуальности, то Репина актуализует прошлое как всеобщее будущее, обостряя тоску по минувшему, заставляя ощутить всю нашу жизнь как всего лишь предчувствие.

«Пролог» и «Жизнеописание Льва» — проза многолинейная, переплетающая романтические темы творчества и роковой любви с бытовыми обстоятельствами взросления, следящая разом за несколькими персонажами, преследующими каждый свою птицу счастья, встраивающая случайности в судьбу, близорукими рывками мостящая долгий, на годы, путь.

Второй роман хотелось бы видеть развитием идей и методов едва заявившей о себе писательницы, но — не получается. «Жизнеописание Льва» — роман из трех частей, из которых первая — самая сильная, напряженная, но она — всего лишь пролог. Роман анонсируется как история современного (основная интрига запускается в 1999 году) юродивого, и тема странно сужает текст: духовно возрастая, юродивый Лев в сюжетном отношении действует все одномернее.

Репина, кажется, пишет о времени хорошо изученном, близком, и первая, ностальгическая часть романа о дачном детстве получается убедительной, зримой, щемящей. Но и этот роман о юродивом, как «Лавр» Водолазкина, будто подтверждает досадный для текущего литпроцесса вывод о том, что святого, блаженного или праведного героя не получится изобразить нашим современником.

Если же приглядеться к устройству романа, окажется: Репина не со святостью героя не справляется, а с его взрослением. И вызов брошен не всей литературе — а лично ей: сможет ли преодолеть притяжение «пролога», создать героя с долгой историей роста? Сейчас даже самый немолодой и уставший ее герой, художник в «Прологе», живет предчувствием картины-прорыва. Едва подарив ему ожидаемое, Репина жестко обрывает ему биографию. Кажется, взрослая, изо дня в день исполняемая как повинность жизнь после прорыва ее не интересует. Ее герои растут благодаря романтическому ожиданию поворотного дара судьбы. Но когда с персонажами наконец случается нечто судьбоносное: в «Прологе» — пишется картина, рождается ребенок, находится определяющее жизнь увлечение, в «Жизнеописании Льва» — происходит первое столкновение с предательством и смертью, запускается актер­ская карьера, обретаются лучший друг и среда единомышленников, — автор говорит об этом тоном эпилога, выключая будущее. Жизни вне ожидания экстраординарного поворота для Репиной словно нет. Герои родившие, создавшие, нашедшие свое перестают для нее существовать. И это очень жанровая — сказочная и очень возрастная — детская логика: нет сказки после свадьбы, нет жизни после взросления, и нечем заполнить дни, когда заветное сбылось.

Вот почему юродивый Лев интересен до того, как духовно возрастет. Первая, дачная часть «Жизнеописания…» — интригующий, напитанный напряжением предчувствия текст. Лев тут никакой не юродивый, а просто особенный ребенок, со своим, обостренно наивным, нежным и болезненным отношением к миру. В том, как он оживотворяет все насущное, можно увидеть предвестье праведности и подвига. Но, оживотворяя, он жизни не принимает, и тут проступает его душевное недомогание: Лев отторгает непредсказуемость жизни. Беспорядок атакует: Репина умело раскрывает закулисные бездны дачных игр и чаепитий. Темные тайны страсти — в скромной матери Льва, нарастающее конкурентное отчуждение — в полноценной и обеспеченной семье соседей, истребление человека и человечности — в как будто проходном и игровом дачном расследовании. Начало романа закручивает гайки, притискивая героев к несущей конструкции, в которой начинает распознаваться центральная для романа идея жизни. Венчая интригу, в первой части торжествует случайность, выражающая самое страшное для Льва, но и провиденциальное: он теряется в хаосе дачных улиц и отношений, но посылает миру свой детский зов-молитву — и его, против логики, в нарушение вероятности, внезапно находят, возвращают к жизни родные люди.

Однако несущая конструкция оказывается такой же фикцией, как юродивость Льва. Во второй и третьей частях обнажается литературная природа образа, и роман не подтверждает своей жизнеспособности как целого.

Дети и взрослые, занимавшие наше воображение в дачной интриге, выключаются из повествования: их предчувствия, намерения уже сбылись, автор кратко сообщает об их судьбах — и набирает новый каст. Особенный мальчик Лев обращается в типичного книжного человека, библиотекаря-интроверта, нашедшего убежище от хаоса жизни в каталогах. Книжной, придуманной кажется и новая случайность, которая выводит его к новым своим: Лев натыкается на отсылку к неизвестному поэту из круга Мандельштама, а затем — на чужой, частный разговор с его упоминанием. Если первая часть создавала ощущение расходящихся кругов угрозы, то вторая сжимается в хороводик: по наводке таинственного имени Лев выходит на домашний музей поэта — и, вот же совпадение, угрожает музею знакомая ему постоянная посетительница библиотеки, чиновница от культуры. Еще одно совпадение сжимает роман в точку: одинокий и невинный Лев запал на эту чиновницу — и надо же, она тоже рвется заполучить его любовное внимание. Да, можно сказать, что во второй части происходит развитие темы, поднятой в первой: Лев находит увлечение, друзей и любимую — и обманывается в каждом обретении: жизнь не так логична и пряма, как стези, которые он с детства старался выправить, каждое дачное лето начиная с ручной починки дорог. Но первая часть романа говорит об иррациональной глубине жизни на языке поэтического парадокса — вторая же грешит логикой и однозначностью детективной задачки.

В третьей части мы видим третий вариант развития Льва и его новое, совсем куцее окружение. Точнее, Льва даже и не видим — только тревожимся о нем, собираем слухи. Тему романа отпускаем, как голубя, который непременно появится в финале романа о праведном Льве, как и нимб его утешительного обаяния: юродивость Льва помогает рассказчице смириться с непоправимым.

Формально ниточка между частями протянута: во второй части спасали домашний музей — в третьей возникает квартирный вопрос, обострившийся по итогам прежней борьбы. И вроде бы знакомый мотив хаоса присутствует: Лев предает себя жизни, вычеркиваясь из социальной логики, сбегая, опускаясь, водясь с подозрительными людьми, чем изумляет рассказчицу, которая тоже постепенно выпадает из связей и логики — но не ради подвига, а как жертва беспорядочности соседей по дому. Но получается не вершина романа о праведнике — а совершенно самостоятельный рассказ о безумии, о границах правды. Юродивый Лев излечивает рассказчицу от болезненной правоты, от обиды на жизнь и людей. Надо ли читать предыдущие две части, чтобы насладиться тихим сиянием принятия в конце романа? Не уверена.

Для меня Репина сейчас — автор не двух романов, а драматичной маленькой повести про дачное детство, растянутого филологического анекдота о музее неизвестного поэта, занятного рассказа о корнях безумия — и, да, одного вполне удавшегося романа.

«Пролог» сложнее и целостнее «Жизнеописания Льва» не только потому, что автор здесь дала себе труд проследить за каждым из героев до момента, который ей кажется концом, а читателю, возможно, только началом, и это несовпадение усиливает напряжение романа. И не только потому, что ей удалось сделать это с разных точек зрения, позволяя нам увидеть скрытую логику поступков сразу троих: неуклюжей юной мечтательницы, влюбившейся в немолодого художника, самого художника, много пережившего, но по-юношески неприкаянного, и девушки из хорошей семьи, только что потерявшей мать и влипшей в ненужную любовную связь.

Дело и в том, что в этом романе нет магистральной темы. «Пролог» растет насквозь. И само заглавное слово тут — многомерный символ. Персонажи думают, что штурмуют жизнь, намереваясь взять реванш за долгие ожидания, — но это жизнь надвигается на них: накатывает новая, послесталинская, оттепельная эпоха, выталкивает в колею первый успех, сбивает компас эротический опыт. «Пролог» не только сюжет романа — это сама его строительная материя. Поиск, прощупывание, проба объединяют разнородные линии романа и уравнивают его разновозрастных героев. Творческие сомнения, последний, обрывающийся в бездну отчуждения диалог с родителями, разрыв с домом и первой работой, прыжки в неизвестность, ненужность надуманных отношений — это поле колебаний образует кипящее, текучее ядро романа, неуязвимое для располосовки на части, для выстужения выводов.

«Пролог» — манифест. Идеальный дебют, который можно прочитать как жизненную и литературную программу. Тайна цельности романа — в том, что логика искусства и логика жизни в нем прочно слиты. И Репина открывается как писатель, способный убедить в парадоксальной ценности тайной работы судьбы и вдохновения: бабочка обречена быть приколота и забыта, а настоящие жизнь и творчество — это незримый труд куколки. Преодолеть притяжение пролога для Репиной, возможно, означает распространить философию предчувствия, красоту недооформленно­сти за возрастные и поколенческие пределы. В сказке или романе взросления герой прыгает в преображение, как в смерть. Но стоит снять эти жанровые ограничения — и откроется, что у роста и поиска нет границ: они — другое имя жизни.

Валерия Пустовая