МЕМУАРЫ

Об авторе | Владимир Георгиевич Скребицкий родился в Москве в 1934 году. Профессор, доктор биологических наук, член-корреспондент Российской академии наук (РАН), заведующий лабораторией Научного центра неврологии. Автор шести книг прозы. Предыдущая публикация в нашем журнале — «За Берлинской стеной» (№ 4 за 2021 год).

Владимир Скребицкий

Линор

романтическая хроника

Это был 1962 год. Я недавно закончил биологический факультет МГУ и был распределен работать в один из научно-исследовательских институтов в системе Академии медицинских наук. В Москве в это время открывался международный противораковый конгресс. Я к раку, слава богу, никакого отношения не имел, но меня вызвали в отдел кадров и представили молодому человеку из КГБ, который курировал наш институт. Звали его Юрий Иванович. (Два слова в сторону. Мне и впоследствии приходилось соприкасаться по касательной с людьми из этой конторы, и почему-то они часто были Ивановичи. Например, главный кагэбэшник Минздрава в 1986 году был Иван Иванович. Но не в этом суть.) Юрий Иванович сказал мне, что в Москву наедет масса иностранцев, и молодые научные сотрудники из всех институтов Академии медицинских наук, знающие английский язык (я его знал очень плохо), командируются для помощи конгрессу. Что конкретно входило в мои функции, он не уточнил (думаю, сам толком не знал), но точно было одно — я должен был быть там, помогать, когда в этом будет необходимость, и, разумеется, докладывать обо всем Юрию Ивановичу. Я охотно согласился. Перспектива не ходить на работу, а вместо этого болтаться на съезде и общаться с иностранцами вполне меня привлекала. Я решил, что сам подыщу какого-нибудь приятного иностранца и предложу ему свою помощь.

Конгресс проходил в роскошной гостинице «Украина» на берегу Москва-реки. Напомню, что это было время, когда Россия (СССР) только что приоткрылась иностранцам. Им все здесь было интересно. А у меня, к слову сказать, была «Волга» с оленем на капоте, которую мне подарил отец: так что я был гид хоть куда. Я подкатил на ней к «Украине», поставил сбоку от главного входа и пошел искать «своего» гостя. Напомню, что это было то счастливое для автомобили­стов время, когда слова «парковать», «парковка» еще не вошли в обиход, и я понятия не имел, что они могут значить — где остановишься, там и стоишь.

Ждать долго не пришлось: я увидел, что по лестнице спускаются две молодые женщины, одна из которых сразу же привлекла мое внимание. Высокая, стройная, с коротко подстриженными темными волосами и прелестным личиком, с каким-то немного наивным выражением. Вторая — мулатка, тоже высокого роста, с узким смуглым лицом и прекрасными темными волосами. Увы, имя ее я вспомнить не могу. Не стоит удивляться: ведь прошло почти шестьдесят лет.

Я сразу направился к ним, назвался и, как мог, объяснил, кто я такой и что могу им предложить. Моя девушка звалась Линор, что подтверждалось бэйджем, который на ней висел и на котором было написано Linor Langs (Canada). В Москве она была, естественно, первый раз и к моему предложению показать город и вообще быть полезным, отнеслась с восторженным одобрением. Подруга, которую я сразу же определил как дуэнью и так мысленно потом и звал, ей вторила.

Теперь немного о языке, на котором мы объяснялись. То есть про них-то все понятно: английский был их родной язык, а вот со мной все обстояло сложнее. В школе и в университете я учил немецкий; английским стал заниматься на последних курсах, и, поступив на работу, понял, что немецкий мой никому не нужен, а без английского — никуда. Мне удалось включиться в группу молодых сотрудников, учивших английский, под руководством прекрасной преподавательницы Ирины Константиновны Соколовой. У меня еще будет случай рассказать о ней подробнее. Но продолжалось это обучение недолго, и почерпнул я немного. Тогда решил взяться за дело сам. Читать простые тексты и учить грамматику меня не привлекало. Я сразу же принялся за серьезные романы, и первым из них был замечательный роман Джеймса Джонса «Отсюда в вечность» («From here to eternity»). Поначалу не понимал ничего — густой туман. Но после нескольких первых страниц в тумане начали появляться какие-то очертания: характеры, ситуации, переживания. Конечно, подглядывал в словарь; более того, у меня был подстрочник: ужасный перевод, сделанный каким-то военным издательством, которое выкинуло всю психологию, оставив только описание кошмарных условий, в которых жили американские солдаты на Гавайских островах накануне «Пирл Харбор». Затем пошел «Тихий американец», которого тогда читали все и где был прекрасный подстрочник, романы Хемингуэя и так далее. И всюду повторялось одно и то же: сначала — ничего, потом кое-что и в конце — удовлетворение от того, что прочел в оригинале. И все же должен признаться, что, когда перечитывал что-то в хорошем русском переводе, то видел, что при чтении оригинала, понял, наверно, процентов сорок, может быть, чуть больше. Например, читая какой-то роман, был уверен, что речь идет о маленьком мальчике, а потом оказалось, что это девочка; бывало и такое.

Но возвращаюсь к милым дамам, которых я оставил на ступеньках гостиницы «Украина». Я спросил у них, обращаясь в основном к Линор, что они хотели бы в первую очередь посмотреть в Москве? К своему изумлению, услыхал «Zoo». Вот так. Не Третьяковскую галерею, не музей Пушкина, не Красную площадь, не Кремль, не Мавзолей понятно кого, а зоопарк! Образ избранницы как-то немного померк в моих глазах. Впрочем, зоопарк так зоопарк. Поехали туда, и там Линор так живо всем интересовалась, так загорались ее глазки, так она восклицала: «O my goodness!», что чувство мое вспыхнуло вновь. Помню, как мы долго стояли перед клеткой со львами, надеясь, что старый лев проснется и как-то себя проявит, но он не захотел.

Мои дамы не слишком утруждали себя сидением на заседаниях, и у меня была возможность показать им Третьяковскую галерею, Красную площадь, Новодевичий монастырь и другие достопримечательности Москвы. Помню, как я водил их по залам Третьяковки, рассказывая о разных художниках. Что уж они из моих рассказов понимали? Видимо, что-то понимали, так как иногда переспрашивали. О чем они говорили между собой, я не понимал совсем. Как вдруг, Линор употребила слово, которое я знал: «my husband». «Что-что?!» Она посмотрела на меня своими ясными глазками: «my husband Dick, he is very funny». Ревность вспыхнула во мне лишь на мгновение: ведь этот funny Dick был где-то там, неизвестно где, а она была здесь, рядом со мной. Да больше она о нем и не упоминала. Другое мне запомнилось. Линор наклонилась ко мне и спросила, улыбаясь: «не разрешенное сочетание is here ladies room?» Такого слова я точно никогда не слышал. Поначалу подумал, что речь идет о какой-то картине, и сказал, что спрошу у дежурной по залу. Но по тому, как они заулыбались, как стали говорить, что это не обязательно, я понял, что что-то тут не то. И только когда где-то промелькнуло спасительное слово «туалет», я обрел контроль над ситуацией.

Не хочу, чтобы сложилось впечатление, что на конгрессе я занимался только дамами. Это не так. Однажды, ко мне обратились, чтобы я помог уладить некий конфликт: какой-то англичанин в ресторане отказывался заплатить за обед, утверждая, что он гость президента академии и ни за что платить не должен. Я шепнул официанту, что за все заплачу, и заверил разгневанного англичанина, что официант был просто не в курсе дела, и он, конечно, гость президента академии и за обед платить не должен.

Другой случай был более значительным. Мне сказали, что какой-то профессор из Австралии неважно себя чувствует и просит к себе зайти. Я пошел к профессору, но, придя, выяснил, что у него уже побывал врач, они все обсудили, он чувствует себя хорошо и в моей помощи не нуждается. Тем не менее ему хотелось поговорить, и, выяснив, что я нейрофизиолог, он оживился и сказал, что, у него в Мельбурне есть друг, тоже нейрофизиолог, что они дружат семьями и регулярно встречаются и играют во — что-то. Когда он назвал имя этого друга — Джон Экклс, я затрепетал. Это был нейрофизиолог номер один: по его книге мы учились, перед его работами преклонялись, для нас это был бог, а я сидел рядом с его другом.  Я попросил его передать от меня какой-нибудь сувенир, он согласился. Я купил очень красивый альбом Кижи и других деревянных церквей. Через какое-то время получил  в ответ короткое благодарственное письмо и пачку оттисков, чем безмерно гордился. Год спустя (1963) Джон Экклс был удостоен Нобелевской премии по физиологии и медицине.

Вообще, должен сказать, что отношение гостей (по крайней мере ко мне) было, как правило, добродушным и предупредительным. Помню, как спускался в метро с двумя американцами, и один из них спросил меня с ехидцей: «Почему это у вас метро такое глубокое? На случай войны?» Я не успел ничего ответить, как вмешался другой. «Зачем ты задаешь такие вопросы? Ну откуда молодой человек может это знать?»

Однажды  несколько иностранцев допытывались: есть ли в Москве ночная жизнь и где она? Я, честно, ничего про это не знал (даже не знал, что такое «ночная жизнь»). Они не верили, уговаривали, чтобы я показал ее им, заверяя, что возьмут меня с собой и все мои затраты берут на себя. Увы, пришлось их разочаровать.

Обо всех этих эпизодах (разумеется, за исключением Линор) я подробно докладывал Юрию Ивановичу, которого, по-моему, все это совершенно не интересовало.

Время пролетело быстро: конгресс длился лишь несколько дней, и вот настал последний, после которого все делегации должны были разлетаться кто куда. Я узнал, что группа, в которой была Линор, на следующее утро ехала в Ленин­град, проводила там день, а потом переезжала в Хельсинки и прямым рейсом в Монреаль. В этот последний день было торжественное закрытие конгресса, а потом прием в Кремле в Георгиевском зале. Ни на одно из этих мероприятий я, разумеется, приглашен не был и встретился с моими девушками лишь вечером, когда они уже порядком устали. Запомнился мне один американец, который показывал свою правую руку и хвастался, что ее пожимал сам Микоян! Он добивался у меня: правда ли, что Микоян в Союзе второй человек после Хрущева? Я заверил его, что именно так, хотя плохо разбирался в их табели о рангах.

Я покатал своих барышень по вечерней Москве, и мы расстались с рукопожатиями, легкими нежными прикосновениями, улыбками, но даже без поцелуев. Роман был закончен.

Роман был закончен, но не моя влюбленность. Я переживал ее так, как будто мы не расставались. Она по-прежнему была рядом, по-прежнему прикасалась к моему плечу и восклицала: «O, my goodness!», если что-то ее особенно поражало. День был очень утомительный, и когда лег спать, то мгновенно уснул, полный грез и мечтаний.

На следующий день, идя по Арбату, я встретил своего сокурсника, Тома Тихоненко. Хотя мы в недавнем прошлом учились на одном курсе биологического факультета, Том был на восемь лет старше меня. Дело в том, что до этого он успел поучиться на философском факультете, где в 1949 году вместе с рядом других студентов был арестован и отправлен в лагерь. Что им инкриминировалось, мне толком не известно. Были какие-то разговоры о группе, занимавшейся изучением буддизма. Сам Том не любил разговоров на эту тему, так что я знал только то, что в 1953-м его освободили и дали возможность поступить сразу на второй курс биофака, где я и познакомился с ним на прекрасной звенигородской практике. На вопрос, почему он пошел на биологический, а не вернулся на философский, он кратко ответил, что философии ему хватило по горло. Мы подружились. Я поражался его начитанности, ясности суждений и независимости, которая чувствовалась в общении с окружающими. Какое-то время Том был моим кумиром и образцом поведения. Его любимым писателем был Анатоль Франс, и под его влиянием я увлекся великим французом и прочел все романы, и все, что было о нем написано.

Итак, мы случайно встретились на Арбате, и я, естественно, рассказал ему, что влюблен в прекрасную иностранку, что зовут ее Линор (а я знал, что Том любит стихотворение Эдгара По, где героиню зовут Линор), что вчера она со своей группой уехала в Ленинград, а завтра улетит к себе в Канаду. Том внимательно меня выслушал, а потом задал неожиданный вопрос:

— Ну, это все хорошо, но почему ты-то здесь?

Я опешил.

— А где же я, по-твоему, должен быть?

— Как где? В Ленинграде. Я бы на твоем месте ни за что не упустил такую возможность побыть с ней хотя бы еще пару дней.

Я не знал, что возразить, и мы расстались.

Какое-то время я ходил озадаченный: «А может быть, Том прав? Может быть, мне действительно надо было ехать за ней в Ленинград? Но где бы я там остановился? Как бы я объяснил той же Линор, что вдруг здесь оказался? Да хочется ли мне ехать в Ленинград?» На самом деле, я купался в своей влюбленности, и мне было этого достаточно, хотя я не отдавал себе в этом отчета. В конце концов, я решил, что Том всегда отличался некоей экстравагантностью, и мне необязательно во всем ему следовать.

Вечером я пошел в гости к Ирине Константиновне. Я уже упоминал о ней как о преподавательнице английского языка. Вообще-то она заведовала соответствующей кафедрой в Академии медицинских наук. У меня всегда была тяга к пожилым, благородным и интеллигентным женщинам. Ирина Константиновна стала Соколовой по мужу, а девичья ее фамилия — Киршбаум. Она была дальней родственницей Блока. В ней чувствовалась порода. Ее отличала поразительная смена настроений и оценок: порой она становилась презрительна и высокомерна, порой оставалась мила и доброжелательна. Ее учениками были многие академики и директора институтов. О некоторых она отзывалась с насмешкой и пренебрежением. Оно и понятно: все хотели быстро овладеть языком, не прилагая особых усилий. Я, хотя не был ни академиком, ни директором, принадлежал к их числу. «Владимир Георгиевич, — говорила мне Ирина Константиновна, — вы думаете, чтобы выучить язык, достаточно завести преподавательницу и платить ей? Это не так. Надо учить слова, запоминать выражения, а моя задача приводить все это в движение. Вы это понимаете?» Я это понимал, особенно когда гулял с Линор и дуэньей, пытаясь объяснить вещи, казалось бы, самые простые.

Расскажу еще маленькую историю. В это время в Москву приехала молодая англичанка, специализировавшаяся на русской литературе, в частности, на Блоке. Англичанку звали Аврил Пайман, но почему-то все звали ее Дики. Ее познакомили с Ириной Константиновной, и сын последней художник Кирилл Соколов влюбился в нее, у них возник роман. Впоследствии они поженились и Дики долго жила в СССР. Но это «впоследствии», но в тот период Кирилл был совершенно уверен, что я приставлен к ним КГБ, а вся эта история с Линор — только прикрытие. Надо сказать, что я каким-то образом заслужил расположение Ирины Константиновны, и она не сомневалась в моей лояльности. Помнится, как мы с ней веселились, рассказывая друг другу, как я, покинув их квартиру на Маросейке, усталый иду в свой кабинет на Лубянке, и записываю все, что слышал у них в доме. Позднее Кирилл понял, что ошибался, мы подружились, и я часто бывал в Куприянихе — деревне на берегу Пахры, где они снимали дачу. Потом я бывал у них и в Лондоне, но это уже другая история.

Когда я рассказывал Ирине Константиновне о последнем вечере, в который, повозив своих канадских друзей по вечерней Москве, целомудренно расстался с ними, продолжая мечтать о Линор, она как бы пожирала меня глазами, а потом пригвоздила к стенке вопросом: «Владимир Георгиевич, но почему же вы здесь?»

Это было уже ниже пояса. Я поехал в авиакассу и взял на завтра билет в Ленинград. Я прилетел туда одним из первых рейсов и отправился на поиски Линор.

Вы, конечно, знаете, что Ленинград большой город и в нем много гостиниц. Однако я понимал, что группу иностранцев с конгресса могут поселить только в интуристской гостинице. Уже в аэропорту, я выяснил, где ближайшая интурист­ская гостиница и устремился туда. Мне почему-то казалось, что если их нет в этой первой гостинице, то мне наверняка подскажут, где они могут быть. Но ни в первой, ни во второй, ни в третьей гостинице мне не дали никаких наводок и вообще смотрели на меня удивленно и настороженно. Где-то меня спросили, кого, собственно, я ищу, и я объяснил, что в Москве был прикомандирован к гостям конгресса (что было правдой) и, что один профессор что-то оставил в номере, и мне поручено это ему передать (что было чистое вранье). Тогда мне резонно сказали, что странно, что в оргкомитете конгресса не знали гостиницы, в которой остановился профессор. На это я что-то промямлил и быстро ретировался. Короче говоря, мероприятие оказалось не таким простым, как можно было подумать. В наши дни я бы наверняка пользовался каким-нибудь Яндекс-такси, но тогда про такое не слышали, и я ездил на общественном транспорте, что было довольно утомительно.

И вообще, это дело представлялось мне все более несуразным. Наверняка участников конгресса привезли в Ленинград не для того, чтобы они сидели в отеле. Их возили на экскурсии и, поскольку многие уже сегодня должны были разлетаться по домам, могли лишь на короткое время завезти в отель, чтобы взять вещи. И я должен был попасть в этот промежуток! Маловероятно! Но дело даже не в этом. Случись, я найду Линор. Как я объясню ей, зачем прилетел. «Хотел вас проводить». Как это сказать? «I wanted you accompany…» Нет, accompany здесь не пойдет. «I wanted to see you off». Все равно это ненатурально. Представляю, как она удивится, как удивится дуэнья.

Кстати говоря, время уже перевалило за полдень; я устал, был голоден и думал: «Да вправду ли я так влюблен, чтобы мучить себя бестолковой ездой по гостиницам?» Утешало только то, что осталась лишь одна гостиница, где они могли остановиться: «Россия» на Московском проспекте. Я твердо решил, что зайду туда, услышу то, что уже много раз слышал, поеду в аэропорт, куплю билет на ближайший рейс и — домой!

Я вошел в фойе, и первый человек, которого увидал, была дуэнья. Она стояла на лестнице. Ее реакция была мгновенной. «Сейчас позову Линор», — сказала она и исчезла. Через мгновение появилась Линор. Мы взялись за руки, побежали на задний двор гостиницы, где начали страстно обниматься и целоваться. Мой запас ласковых английских слов был невелик. Из какого-то романа мне запомнилось слово honey, и я его повторял, целуя ее прелестные глазки и щечки. Она тоже что-то быстро говорила, чего уж я совсем не понимал, но это не имело ни малейшего значения. И только тогда, когда я прижимал ее к себе и наши губы нашли друг друга и не хотели разъединяться, я понял до какой степени, действительно, влюблен в нее. Когда ее ручка касалась моего тела, я понял, что в Ars Amandi она понимает не меньше, а может быть, и больше меня. И я представлял, как мы могли бы наслаждаться друг другом, вместо того чтобы стоять у клетки со львами.

Но в это время с другой стороны гостиницы уже гудел автобус. (Или, может быть, нам кто-то сказал, что он там гудит.) Мы оторвались друг от друга, Линор сбегала за вещами, и мы, взявшись за руки, пошли в автобус. Там было несколько человек, улетавших, очевидно, одним и тем же рейсом. (Дуэньи среди них не было.) Все улыбались нам очень приветливо: они понимали, свидетелями чего являются. Паспортный контроль нас разлучил. Мы стояли по разные стороны границы и смотрели друг на друга. Своего лица я не видел, зато видел, как выглядит лицо женщины, которая прощается с любимым человеком.

Домой я прилетел, не ощущая боли расставания. Я был по-прежнему во власти своей влюбленности. Мне казалось, что мы обязательно скоро встретимся. В этом сказывалась иллюзия молодости, но, может быть, и иллюзия времени: окно приоткрылось, воздух свободы вливался в него…(Увы, скоро оно захлопнулось, и надолго). У меня была пластинка Шульженко, где она пела: «Что такое любовь? Это встреча. Навсегда, до конца, на века». Вот в этом мире я тогда и жил. Я сказал отцу, что влюбился в канадскую девушку и хочу на ней жениться. Отец был человек умный. Он не стал вдаваться в детали,  только как-то с сомнением хмыкнул, а потом одобрительно закивал головой.

Через какое-то время я получил от нее конверт с парой оттисков ее научных статей. Я тоже послал ей свои оттиски. Таким образом, между нами начала налаживаться почтовая связь. Когда наступила зима, она прислала мне Christmas card, где сообщила, что они с Диком ездили на какие-то озера, жили в палатке, и она там мерзла. Я тоже, с помощью Ирины Константиновны, написал ей письмо, где рассказал, что происходило со мной за это время.

И все! Все кончилось. Никогда больше я ничего о ней не слышал. Наверно, большие и важные дяди там наверху решили, что молодые люди побаловались, и хватит. Я писал ей письма, посылал оттиски, посылал открытки. Никакого ответа. Ничего. За все почти шестьдесят лет я не получил от нее ни слова.

Когда мы обнимались на заднем дворе гостиницы, я, как мог, спросил, любит ли она меня? Она немного отстранилась, начертила на груди крест и сказала (это я понял), что я врезался в ее жизнь как крест. Пожалуй, я не могу сказать, что она врезалась в меня как крест, скорее она вошла в мое дыхание, и когда думаю о ней, то  как бы выдыхаю: Линор Лэнгс.