НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

В историю и обратно

Наталия Соколовская. Долгое счастливое утро: повести, рассказы. СПб.: Лимбус Пресс, 2021.

О чем бы ни писала прозаик Наталия Соколовская — о современности ли, о событиях ли прошлого, — сквозь героев и события ее повестей и рассказов ясно просматривается история. Та, что в каждодневной жизни завуалирована обыденностью, кроется в недрах то ли нашего сознания, то ли бытия, но на самом деле двигает и чувствами нашими, и поступками, и мыслями. Выстраивает их и направляет.

Взять хотя бы вошедшую в книгу повесть «Дети Динэры». Само по себе имя этой учительницы — отсылка к временам начала 1920-х, когда в изрядно идеологизированном социуме возобладала мода на «Нинелей», «Октябрин», «Ревмир» («революционный мир»), Велиоров («Великая Октябрьская революция»). Сюда же присоседилась и Динэра — «Дитя новой эры». Только новая эра, от которой ждали чудес мирового масштаба, выдала много горестей и бед — масштаба уже вселенского. По судьбе этой женщины валом прокатывается эпоха, причем в самых своих страшных проявлениях. Отец Динэры, врач, попадает под каток сталинских репрессий и гибнет. В 1950-х осиротевшая его дочь выяснит: погиб он в Воркуте, в угольной шахте, под рухнувшей кровлей забоя. Дальше — больше. Война, несмотря на всю смертоносность, оказывается, в чем-то приносит и облегчение, — вот уж вроде совсем не ее задача! Именно в военное гибельное время Динэре, как и многим ее соотечественникам, становится ясно, кто враг и где он прячется.

Впрочем, этот оксюморон — загадка разве что для иностранцев, а нам объяснять ничего не нужно.

И яростная комсомолка Динэра, когда-то сказавшая про собственного отца, исключенного из партии: «Если бы меня исключили из партии, я бы покончила с собой», запутавшаяся, исстрадавшаяся, идет на войну добровольцем, будто кидается в омут с головой. Вся ее, как и общая наша, жизнь и до войны, и после была и есть, сказано в повести, «ежесекундное напряжение всех душевных и физических сил, возведенный в норму существования подвиг».

Бесконечным напряжением пронизана вся жизнь Динэры, к тому же тяжело раненной на фронте. Оно невольно проецируется и на ее учеников, рожденных уже во времена вроде бы не такие страшные, но и от желанного спокойствия далекие. Катаклизмы истории не проходят бесследно ни для испытавших их на собственной шкуре, ни для их потомков, ни для следующих поколений.

Но Динэра — учительница, и ее ученики любят ее, как родного и близкого им человека, — не слишком частая штука в школе. А как Динэру не любить, если именно с ее помощью они по-настоящему почувствовали и гибель князя Андрея, и самоубийство Катерины, и нелепую смерть доктора Дымова… Литература. Человеко-ведение. Предельное насыщение жизни страстями и горестями вроде бы чужих, далеких по времени и обстоятельствам жизней.

Так обостренно прочувствована история у Соколовской. Она для нее — понятие живое, каждодневное.

И, разумеется, нелегкое. Откуда взяться легкости, если позади нас, какой исторический период ни возьми, за редчайшим исключением, — времена все непростые, мучительные? То репрессии, то голод, то войны, то изматывающее ожидание этих войн, то еще какая-нибудь хвороба…

Живущий в такой атмосфере человек поневоле проникается этим драматизмом насквозь, и во что это потом выльется?.. Задачка для психологов, историков, писателей, возможно, даже медиков.

Но то, что бесследно такие эксперименты над человеческой природой, хрупкой по сути, не проходят, — для Соколовской аксиома. Ее включенные в историческую цепочку персонажи подтверждают это с неопровержимостью живого свидетельства.

Она замечает (повесть «День космонавтики»): не случайно детей 1960-х, времени вроде бы спокойного, воспитывают и растят словно в вечном предчувствии войны. Словно та и не кончалась никогда. Вот они, совсем маленькие, выстроились около школы вокруг самолета, установленного в ее дворе. Самолет, разумеется, военный, МиГ, «такие летали в войну, такие “выполняли интернациональный долг” во Вьетнаме, и на таком во время испытательного полета погиб в шестьдесят восьмом космонавт номер один Юрий Гагарин». Действительно, была такая школа в Ленинграде, всем известное учебное заведение «с самолетом», позже от времени разрушившимся. И дети стоят около него, подняв руки в пионерском салюте, они «были готовы на подвиг во имя того, чтобы неведомую сказку воплотить в жизнь… Их шеи, напрягшиеся от пения, были схвачены шелковыми галстуками цвета крови, и все они были той сакральной жертвой, которую раз за разом, поколение за поколением, пестует на свою потребу государство, чтобы совершить круговой путь в истории».

Разве что знаменитый полет Гагарина на время объединил страну в высокой и заслуженной гордости, и отец девочки, стоявшей в том строю, позже говорит ей: «Знаешь, как хорошо! Благодаря этому мальчишке Гагарину нам всем удалось хоть немного побыть <…> народом…».

Горько. Трудно. Трудно жить в такой атмосфере, когда токи прошедшей жизни словно пронизывают тебя со всех сторон, больно и страшно, иногда в прямом смысле, — когда взрывается, например, снаряд, найденный на Синявинских болотах, и от взрыва гибнет мальчишка, когда всплывают в памяти нашего современника блокадные женщины, эвакуированные из Ленинграда, исстрадавшиеся, чудом не умершие от голода… Когда умирает от последствий блокады взрослый мужчина, которого в те страшные годы мать выбрала (!) из двоих своих детей, с тем чтобы он жил, а жить ему, оказывается, и нечем… Будто бы, думает мальчик Васятка (повесть «Теленок»), вспоминая свою жизнь в маленьком сибирском городке, «все люди только матери и отцы друг другу, и это как бесконечный поезд, где ни один из вагонов не может быть отцеплен, иначе прервется общее движение…».

Васятка — очень хороший мальчик, словно даже не из нашего времени, начитанный, умный, толковый, едет он с мамой на московский конкурс чтецов и впитывает в себя, с радостью и удивлением, массу столичных чудес и красот. Чего только не дарит ему Москва — Бородинскую панораму, модель космического корабля за окном гостиницы, все такое «героическое, великое, требующее самозабвения и жерт­вы». И вот настает его звездный час — он  выступает на конкурсе, где собрался читать мирный рассказик про корову. Но в самый ответственный момент в мальчике будто срабатывает какая-то машина — и он выдает вовсе неожиданное для всех, кто его слушает: «…Корова отдала нам все, то есть молоко, сына, мясо, кожу, внутренности и кости… Я тоже хочу, чтобы всем людям нашей Родины была от меня польза…».

…Писатели тихого и мирного, как нам кажется, ХIХ века часто оперировали таким замшелым понятием, как гуманность: пожалейте несчастных, подайте милостыню бедной старой актрисе, снизойдите к брошенным, униженным, оскорбленным. Не дайте им пропасть — несправедливо, позорно для звания человека мириться с такими напастями. Перенестись бы этим прекраснодушным, болеющим чужой болью, чутким творцам в следующую, не очень дальнюю эпоху. Невозможно предугадать, что бы они все о нас подумали. И как бы вместе с нами страдали.

Они ведь тоже чувствовали историю каждой своей клеточкой. И передали это тем из наших современников, кто болеет той же высокой болезнью — нетерпимо­стью к чужим страданиям.

Евгения Щеглова