|
КНИГА КАК ПОВОД
Об авторе | Александр Ласкин — историк, искусствовед, прозаик. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Жизнетворец» (О книге: Собеседник на пиру: памяти Николая Поболя, 2013, № 12.
Александр Ласкин
От блокады до свободы
Забываются самые замечательные поэты. Хорошо, если есть кому похлопотать, напомнить, укорить за невнимательность. Тогда выходят книжки, вроде той, что вот уже много дней я читаю и перечитываю1 . Она издана к столетию со дня рождения Льва Савельевича Друскина (1921–1990). Надо же — сто лет! Когда-то ее автор писал в своей «Спасенной книге»: «Главные стихи остались в тетрадях. Напечатают ли их когда-нибудь? Через пять лет? Через десять? Через сто?.. Через сто — ишь чего захотел!» Выясняется, в этом сроке нет ничего чрезвычайного.
Книга «У неба на виду» вышла усилиями вдовы поэта Лили и многих людей, которые помнят и любят поэта. Правда, нынешнему читателю следует кое-что объяснить, причем не только в связи с этим изданием и включенными в него текстами. Не менее важны жизнь и судьба Друскина. Говоря в терминах Юрия Лотмана, он был «художником с биографией».
В этой книге есть сюжет, и он определяется движением времени. Из пятидесятых в шестидесятые и дальше — сборник поделен на разделы по десятилетиям. Мы проходим путь от блокады до свободы — из Ленинграда военного попадаем в Ленинград мирный и, наконец, оказываемся в немецком Тюбингене. Кстати, минуя Санкт-Петербург — российскую перестройку Друскины переживали уже в эмиграции.
Случается, поэт сам выбирает судьбу, полную катаклизмов, но чаще обстоятельства выбирают его. Наверное, Друскин предпочел бы более спокойное существование, но с юности ему пришлось жить в истории. В положении человека, прикованного болезнью к постели, это не только тяжело, но очень опасно. Здоровые люди не справлялись, а каково было ему!
На протяжении этих лет Друскина поддерживала уверенность в том, что он поэт. Поэтом Лев Савельевич ощутил себя совсем рано. В конце тридцатых он стал участником кружка при Ленинградском Доме детской литературы, которым руководил Маршак. В 1939-м кружковцы были удостоены высокой чести — увидели свои тексты опубликованными. Вышел коллективный сборник «Стихи детей», и Друскин был одним из его авторов.
Затем была блокада и эвакуация. Все это время он писал дневник, и это было сознательным решением — поэт тем и отличается от остальных граждан, что он обязан оставить свидетельство2 … Казалось бы, на этом должна закончиться его жизнь в истории, но не тут-то было.
Начиная с 1960-х, стали выходить книги — пусть не без проблем и с перерывами. Можно было бы считать, что основные трудности позади, если бы не его стремление жить иначе. Как это иначе? Да как люди. Конечно, не как все люди, а только как те, кто дружит, с кем хочет, и говорит что думает. Жить в таком ощущении долго не позволялось никому. Сперва к нему пришли с обыском, а затем началась травля.
За что это Льву Савельевичу и его жене? За то, что читали «запрещенные» книжки. За то, что в их доме всегда было весело и шумно. Мало того, что бывали поэты, художники и артисты, но заглядывали иностранцы.
Вот и вся их вина. Читали. Звали в гости. Разговаривали. Еще Друскин вел дневник. Не для публикации, а для себя. Тому, кто хоть раз почувствовал себя участником истории, не следует замыкаться на личных проблемах. Пусть даже поле его зрения ограничено вынужденной неподвижностью.
Вспоминаю нашу первую встречу. Мы с отцом пришли в ахматовскую «будку», в которой после главной ее хозяйки поселились Лев Савельевич с Лилей. К моему удивлению, Друскин не стал читать свое, а прочел «Сретенье» Бродского. Мне было лет пятнадцать, я не очень представлял, что такое Сретенье и кто такой автор этих стихов, но кое-что понял про Льва Савельевича: если что-то показалось ему прекрасным, он не мог не поделиться радостью.
Читатель помоложе наверняка спросит: неужто так опасно делать то, что нравится? То есть (повторю еще раз) читать то, что не разрешено? Устраивать шумные сборища? Записывать мысли в дневник? Возможно, Лев Савельевич предполагал, что защищен диагнозом, но государство не видело в этом проблемы. После того, как его исключили из Союза писателей, выхода не оставалось, и им с Лилей пришлось эмигрировать.
Кстати, эту тему мы обсуждали с Виктором Кривулиным. Тоже не только поэт замечательный, но и человек отчаянный. Как-то он рассказывал о том, как к нему пришли с обыском, а он на это реагировал меланхолично. Сидел в углу и читал американское издание Ахматовой.
Свое поведение Кривулин объяснял уверенностью, что его не посмеют посадить. Тюрьма не для людей, которые могут передвигаться, только опираясь на палку. Действительно, его не тронули. Пытались воздействовать профилактическими беседами и, самое главное, непечатанием.
Впрочем, к моменту нашего разговора Виктор Борисович безусловно понимал, что государство вряд ли перед чем-то остановится. Не столь далекий опыт Друскина был перед глазами.
В травле Друскина поучаствовали коллеги. Среди них было несколько человек, которые вместе с ним занимались у Маршака. Тогда они показали себя настоящими друзьями — чтобы Лев Савельевич мог участвовать в заседаниях, нужно было его транспортировать. Всякий раз этим занимались кружковцы.
Сейчас ситуация изменилась. Кто-то сделал вид, что обижен его оценками — сердобольные Органы довели фрагменты дневника до сведения некоторых его героев. Другие просто не смогли отказать начальству. Да мало ли оправданий у испуганных людей? Один, к примеру, знал, что представлен к ордену, и решил, что правильней продемонстрировать лояльность.
Следует вспомнить еще одного писателя, вернее, что не одно и то же, члена Союза писателей. Он сказал, что теперь Друскина не посадят, а положат на скамью подсудимых. До меня эта фраза дошла с печальной интонацией, но изначально она была этакой шуткой.
Друскин не собирался становиться ни диссидентом, ни героем. Вообще в нем ни на каплю не было мрачной жертвенности. Напротив, он был светлым человеком. Думаю, оптимизма у него было больше, чем у многих коллег по цеху. Хотя бы потому, что их оптимизм был фальшивый, а у него настоящий.
Тут самое время сказать о его улыбке. Ты входил в комнату и видел очень крупного человека. Он не сидел, не стоял, а, опершись на локоть, полулежал на кровати. Эта мизансцена переставала казаться странной, едва на его лице появлялась улыбка.
Улыбка была главным состоянием как самого Льва Савельевича, так и его стихов. Эти тексты не покидает счастливое изумление. Даже тогда, когда мир его огорчает, он не перестает ему радоваться.
В одном из последних стихотворений, написанных уже очень больным человеком, есть рефрен. От строфы к строфе повторяется: «вот тебе и на!», «вот тебе и раз!», «вот так так!» А ведь говорится здесь о Китае, стране «дракона» и «красного флага», от которых «некуда деваться». При этом Друскин испытывает не только ужас, но едва ли не детское восхищение.
Как это понимать? Видно, мир интересен поэту даже тогда, когда он его отвращает. В самой крайней, может быть даже отчаянной, ситуации находится повод произнести: «вот тебе и раз!».
Это и есть уроки главного учителя Льва Савельевича — Самуила Яковлевича Маршака. Детский поэт, прежде всего, — поэт радости. Он радуется сам и учит этому своих читателей. Увлекает их неожиданной рифмой и веселой разговорной интонацией.
В сталинскую эпоху более всего независимы были детские поэты. Дело не в словах (как это в детской игре? — «Да и нет не говорите, черного и белого не называйте». Это же основной принцип советской литературы!), а в том, что за словами. В раскованных и звонких ритмах. Если угодно, во внутренней свободе.
У детского поэта есть еще одно свойство — он умеет сделать сложное понятным. Не упростить, а обнаружить изначальную ясность. Столь же бесхитростен Маршак был тогда, когда переводил взрослые стихи или писал их сам. Значит, дело не только в адресате, но в натуре автора, наиболее полное выражение нашедшей в поэзии для маленьких.
Еще, конечно, детский поэт — во многом ребенок. По воспоминаниям о Маршаке или Корнее Чуковском мы знаем, что они порой не уступали своим подопечным. Ребяческое было и в недавно от нас ушедшем Михаиле Яснове.
Отношения с читателем у детского поэта тоже особые. Стихи для него — не разговор с собой, не медитация своего рода, а что-то вроде игры. Если ребенок не только прочитал, но вошел в ритм, едва ли не почувствовал себя соавтором, то поэт достиг цели.
В ХХ столетии между искусством для взрослых и для детей наметились внутренние связи. Вспомним футуристов, которые признавали влияние детей на свое творчество — не только выставляли их рисунки рядом со своими, но публиковали их тексты в своих изданиях. Это ли не свидетельство тектонических сдвигов? — прежде границы считались незыблемыми, а теперь свободно пересекались в ту и другую сторону.
Друскин — совсем не футурист. Более того, его связи с детской поэзией имеют биографические причины. Наверное, кто-то не воспринял уроков Маршака, но на сей раз все совпало: то, чего добивался учитель, и то, что внутренне вызревало в ученике.
Так мы узнали, что поэзия для взрослых может быть поэзией радости. И интонационное разнообразие ей присуще, и открытость читателю, и способность говорить, не переусложняя. К тому же эти стихи не меньше, чем детские, предполагают присутствие собеседника. Чуть ли не в каждом тексте поэт к нему обращается — спрашивает, ищет поддержки и даже вступает в спор. Поэтому так важны для него посвящения — иначе как бы мы поняли, с кем именно он ведет разговор?
Называя адресата, Лев Савельевич очерчивал свой «круг». В него входили Сергей Юрский и Наталья Тенякова, Александр Городницкий, Александр Кушнер и физик Михаил Петров. Впрочем, эти фамилии я нахожу в книгах, вышедших до эмиграции. В западных публикациях, чтобы не навредить друзьям, некоторые посвящения сняты. К сожалению, многих из них нет и в издании «Звезды».
Демократизм, способность к контакту, характерные для стихов Друскина, не исключают мысли о том, что реальностей не одна, а две. Все, чего нельзя в первой, оказывается возможным во второй. Это еще один урок Маршака и поэзии для детей.
Впервые Лев Савельевич понял это во время блокады. Например, записываешь в дневнике: «Мы подходим к только что разрушенному дому» — и вроде как действительно идешь. Или упоминаешь, что «ужин был царский» — и совсем по-другому смотришь на «студень из желатина и горчицы».
Об этом мы читаем и в «Спасенной книге». Друскин говорит, что «судьба преследовала меня как дикого зверя: загнала в угол, лишила ног, морила голодом и стужей, убила близких», а уже в следующем абзаце отвлекается от своих горестей — и вступает на территорию поэзии. Он вспоминает об «огромных веселых звездах» и «журчащих арыках». А вот и собственно стихи — этот пассаж завершается восьмистишием.
Словом, Лев Савельевич воспринимает поэзию как убежище. С ней — и даже в ней — спасаются. «А мы запрячемся в строке», — так в одном стихотворении он обращается к жене.
Тот, кто живет стихами, в ожидании стихов, радуется всему, что становится поводом для их появления на свет. Потому и страшится, что однажды это закончится. Приближается старость, и его может покинуть способность удивляться.
Больше восторг мои губы не сушит,
Ворот застегнутый больше не душит —
Нету охоты его распахнуть…
Едва он пожаловался на недостаток чувств, как эти чувства стали возвращаться. На вопрос: «Что это с нами случилось сегодня?» он сам отвечает: случились стихи.
Но издалека (чего не бывает!)
К берегу тихо корабль подплывает —
Белые крылья и алая грудь.
Мы поднимаемся дерзко по сходням.
Что это с нами случилось сегодня?
Жадно мы пробуем ветер морской.
Снова кружить нам в морях одичалых,
Снова нас ждут на высоких причалах —
Утро встречает и машет строкой.
(«Что с нами сделалось, Витя Соснора?..»)
Вот в чем он находит утешение. Если утро начинается с новой строки («Утро встречает и машет строкой», говоря его языком), то не все потеряно.
Еще несколько слов об утре и строке. Традиционная формула предполагает, что машут платком. Впрочем, для Льва Савельевича эта замена принципиальна. Обычно поэзия считается чем-то эфирным, доходящим до нас «воздушными путями», а здесь она трактуется как нечто материальное.
Это постоянный мотив Друскина — стихи для него большая реальность, чем сама действительность. Вот откуда это «машет строкой» или — в другом стихотворении — «твоя рука лежит как пятистишье». Иногда связь осуществляется по принципу дополнительности: в одном его тексте утверждается, что в пепельнице и стуле, как «взрывчатка… заложены стихи».
Кстати, в «Спасенной книге» Друскин подтверждает это свое убеждение ссылкой на Табидзе в переводе Пастернака: «Не я пишу стихи, / Они как повесть пишут / Меня, и жизни ход сопровождает их».
Теперь понимаете, почему поэзия способна поспорить с материальным миром? Отчего она весомей и долговечней, чем он? Да потому, что есть реальность, а есть нечто еще более настоящее — то, что из реальности рождается.
Именно это происходит в стихотворении, в котором «сверкающая лыжня» продолжается «сверкающим подарком» — «строкой». Как видите, еще раз — строка. Для Друскина именно со строки, этой мельчайшей частицы поэзии, все начинается.
Под конец хотелось бы вспомнить то, что в ноябре 1998 года уже упомянутый в этом тексте Виктор Кривулин сказал на шестидесятилетии ученицы Льва Савельевича Галины Гампер. Кстати, именно на этом вечере после долгого перерыва я впервые увидел Лилю Друскину.
Кривулин говорил не о Гампер, а о Пушкине. О том, что поэт много раз собирался, но так и не попал за границу. Вообще в его жизни хватало ограничений. Вот хотя бы ссылки на Юг или в имение. Кстати, наказывали его не только за поведение. Намечается свадьба, а тут карантин. Хочешь вырваться, прямо-таки видишь столицу во сне, но это не разрешено.
Впрочем, внутренняя свобода тем и отличается от внешней, что она не зависит ни от чего. Если у тебя в голове сложились «Повести Белкина», то они непременно будут написаны. Вот почему заточение в Болдино превратилось в самую плодоносную в жизни поэта «болдинскую осень».
Значит, не столь наивная вера — литературоцентризм. Даже отдельная строка, как мы убедились, не такая безделица. Если бы ничего этого не было, Друскин не смог бы победить обстоятельства, выпавшие на его долю.
Вот о чем рассказывают книга, изданная «Звездой», и все остальные книги Друскина. Они говорят о том, что жизнь может быть трудной, а тексты будут прекрасные. Ведь их появление, как уже сказано, определяется свободой не внешней, а внутренней.
Можно посетовать по поводу того, что новейшее издание Друскина представляет собой почти полную копию его сборника 1985 года, вышедшего в американском издательстве «Эрмитаж», которым руководил Игорь Ефимов. Даже называется книга так же. Впрочем, название замечательное. Так что, возможно, и имело смысл его повторить.
В «Спасенной книге» Друскин размышляет, как назвать дневниковые записи. А что если «Как перед Богом»? Это название пригодилось не для прозы, а для последнего поэтического сборника. Дело в том, что «У неба на виду» — это и есть «Как перед Богом». Вынесенная на обложку, эта формула настолько выразительна, что ее можно считать моностихом, стихотворением из одной строки.
Почему второй вариант лучше первого? Во-первых, Бога лучше не поминать всуе. Во-вторых, это обычный для поэта прием, когда одно заменяется другим. Например, частное — общим, как в приведенных примерах. Или, как в данном случае, необъятное — столь же необъятным.
1 Друскин Лев. У неба на виду: Избранные стихотворения. — СПБ., журнал «Звезда», 2021. — 232 с.
2 Дневник недавно издан (см. Блокада Льва Друскина / публикация А. Щелкина. — Нева, 2020, № 4).
| 
