НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

Предметом разговора в этой Скорописи — на который, как всегда, навели нас три (не)случайно встретившихся друг с другом книги — будут дневники и личные записи как форма выявления и проговаривания важного. Это дает возможность рассмотреть на нескольких примерах разные задачи, возникающие при писании дневника, а вместе с ними — и разные способы формирующей работы человека с самим собой в личных записях, что мы и постараемся сделать.

Олег Павлов. Отсчет времени обратный: посмертное издание / Составители
В.О. Отрошенко, Л.В. Павлова. — М.: Время, 2020. — (Проза Олега Павлова).

«Я начинал писать дневник много раз и уничтожал его, так как мне казалось, что становлюсь неискренним. Раздражение на дневник начиналось с того, что я начинал в нем ругать людей, а после, когда успокаивался, находил эту ругань никчемной. Мысли мои, точней — чувства, очень изменчивы, особенно по отношению к людям. А еще, перечитывая по многу раз уже сделанные записи, я находил их сначала слишком поверхностными, красивенькими, а потом и фальшивыми».

Собственно дневниковой части четырнадцатой, посмертной книги писателя Олега Павлова (1970–2018) составители дали общее название — взятое из павловского текста: «Мне тяжело в этом времени…». Этому веришь сразу, но сразу же понимаешь и то, что человеку с таким душевным устройством не было бы легко ни в одном времени. Ни со временем, ни с людьми, ни с самим собой. И в каждом из времен такие люди насущно необходимы, в них — при том, что корни этого писательского и человеческого типа вполне прослеживаются в русском XIX веке, в дневниках Толстого — есть нечто универсальное.

«Дневник нужен как исповедь. Хоть он и не может быть до конца честным, но все же от него заводится и крепнет тот сокровенный мир, который многое о себе дает понять и очень многое — что мне и нужно — дает в себе хорошего утвердить».

Павлов — жесткий этик; человек с религиозным темпераментом и видящий в литературе действие религиозного типа и смысла, а в дневнике — литературе для себя, зародыше всякой литературы — род духовной практики. В личных записях он прежде всего по-толстовски судит и возделывает себя и лишь затем — все, вокруг него происходящее. От себя и от времени он требует, по большому счету, одного и того же: ясности, точности и правды. Соответствия ценностям, превосходящим жизнь и необходимым жизни для того, чтобы она была настоящей, чтобы она вообще была — жизнью, а не имитацией самой себя.

Дат в этих записях — видимо, волею самого автора — почти нет, они единичны: «Сегодня 30 января 2017 г.», «Сегодня 17 декабря 2014 г.». А в целом — только большими периодами: 1995 год, 1998–2008, 2018–2014 (именно так: в этом разделе — тот самый «обратный отсчет времени», давший название книге в целом). Но в подробной датировке и нет нужды: при всей привязке к текущим событиям жизни («Отдал эссе о Солженицыне в “Новый мир”. Отказ», «Проснулся в четвертом часу дня. После долго собирался с духом…», «Был на поминальной встрече по Владимиру Соколову…»), при всей жгучей реакции автора на них, эти записи в некотором смысле надситуативны. В них — проговаривание, укрепление и утверждение на материале повседневности девяностых–двухтысячных общих и по существу неизменных принципов, которым ничему эмпирическому — и никому, не исключая и самого автора — никогда невозможно соответствовать вполне, что понимает и он сам. Но важности требований и строгости суда это не отменяет — скорее даже напротив: делает их необходимыми. Повседневность у Павлова — пространство постоянного этического напряжения и усилия, этического бодрствования, — большая повседневность, расширенная до исторических обстоятельств вообще, не только здешних — мировых.

«Австралия, лесные пожары, национальное бедствие, под угрозой уже Сидней, но оказывается, что половина пожаров была следствием умышленных поджогов. Подростки так вот резвятся в этом аду, в котором мучается половина их же собственной страны, делая его жарче». «Телевидение застращало. Пугают голодом — и это еще по меньшей мере. В худшем же случае — распадом страны, гражданской войной. Они сошли с ума: разве можно такое внушать? Уже даже Анюта, а она ведь ребенок, ждет голода, войны; на днях вот, после сообщений из Сербии, заявила преспокойно, что это начало мировой войны».

Кажется, эстетика — как и социальная позиция, в том числе воплощенная в литературе — была для него не просто прямым следствием этики, но промежуточной станцией на прямом же пути от этики — к метафизике. Прямом и очень коротком: в конечном счете этика и метафизика для него — совпадали. А остальное было, наверное, их средствами.

«Чувствую это время, как открывшийся для души вход в какое-то другое измерение, и даже нелепо кажется молиться, потому что стоят и молятся перед закрытыми дверьми, а тут все открыто и все замерло: только молча войти и понимать себя как чужого. Да, только чувствуя себя чужим, видишь себя, а тут — видишь-то себя Его глазами.

Временами мне кажется до жути, что все вокруг живое — даже снег».

Любовь и война. Валерия и Михаил Пришвины. 1940–1943 / Подгот. текста Л.Л. Розановой, Я.З. Гришиной. — СПБ.: ООО «Издательство “Росток”»; Литературный музей, 2021.

Дневник Михаила Пришвина начала сороковых годов вошел в книгу в той его части, где идет речь о начале его любви к Валерии Лиорко, которая стала его второй женой. Хроника — глубокая, внутренняя — того, как две жизни постепенно становились одной. Основная часть записей относится к 1940 году, году их сближения («Мы с тобой. Дневник любви»); записи за 1942–1943 военные годы — во второй небольшой части («Война. Усольский дневник»), 1941-й — в комментариях.

Сделана книга так: записи и письма (черновики таковых? — ничем не отделенные от дневника, включенные в его корпус без зазоров) Михаила Михайловича сопровождают «диалогические “комментарии”» Валерии Дмитриевны, сделанные годы спустя — частью еще при его жизни, частью после. (Кстати: такая композиция была задумана самим Пришвиным, первой военной зимой; а выстроила текст Валерия Дмитриевна, уже оставшись одна, в конце 1950-х — начале 1960-х.) Между репликами двух героев-авторов из разных времен даже не всегда проведена внятная зрению граница: кавычки, пометки, да хоть разница шрифтов, — один голос легко переходит в другой. Вдруг понимаешь: так и надо, тут весь замысел в том, чтобы границы между голосами любящих, говорящих об одних и тех же событиях, были исчезающе-прозрачны. (И, как пишут составители, в этом издании пришвинских записей «впервые восполнены вызванные идеологической атмосферой в стране пропуски и сокращения».)

Большая и страшная история, под глыбами которой это все происходило, здесь как будто не главное, здесь горит совсем другое пламя. (Кстати сказать, это еще и пример того, что человеку, даже такому чуткому, как Пришвин, совсем не обязательно видно во всей полноте то время, которое его охватывает. «Какая наша страна теперь стала голодная, ободранная, безнадежно скучная, как и во всем-то мире стало скучно, до того скучно, что и не ждешь даже и никакой катастрофы». Господи, и это в 1940 году, когда уже идет Вторая мировая! Позже, в 1941-м, он уже все увидит, поймет куда больше, чем многие его современники, все прочувствует как личную беду и вину: «22 Ноября 1941. Если теперь в мире царствует ужас, то это оттого только, что нет Слова, чтобы назвать своим именем и рассеять мрак светом. Но почему же Слово не может родиться? Потому что Бог поручил Слово человеку, а человек, весь-человек распят и молчит. 15 Ноября 1941. Может быть, больше всех злодей ты сам, не отдавший жизнь за необходимое огненное слово». А тогда, в 1940-м: «И вот зато в своей-то личной затаенности до чего же хочется пустить все к черту и самому, несмотря ни на что, сорваться с цепи и жить-жить-жить!») Но…

Но Михаил Пришвин — одновременно и один из героев книги предыдущей, записей Олега Павлова. Пришвин был предметом внимательного чтения и одним из несомненных внутренних ориентиров Павлова (кстати, в его книгу включена, среди прочего, и небольшая рецензия на пришвинский дневник). Совсем для себя, в собственном дневнике, молодой, и тридцати лет еще не достигший Павлов писал:

«Пришвин. Религиозный писатель. Монашеское, что-то от послушания. Дневник. День за днем много лет: получается своего рода метафизический календарь жизни. Лирический герой дневника. Метафизика дневника, свойства его вневременные. Созерцание, наблюдение, размышления. О природе человека совершено много открытий и о психологии человека. Семья. Сны. Быт. Дневник — от распада мира внешнего порыв к целостной личности. Россия как личность. Природа как личность. Художник как личность — три основы его Дневника».

Читая книгу собеседничества Пришвина с его любимой — даже если читать только ее одну, без остальных томов дневника, — понимаешь, что Павлов понял его исключительно точно. То, что он пишет — что оба они пишут — о созревании своей любви, — тоже метафизический календарь жизни. И да, говоря о развитии чувства, — Пришвин (и собеседница его тоже!) тем самым говорит напрямую о природе и психологии человека.

«Ее любовь ко мне, — пишет Пришвин в глухом и темном 1940 году, — (едва смею так выразиться) религиозного происхождения».

И вот голос Валерии — из времени, которое в 1940-х годах для них было будущим:

«Нет, не счастьем надо было бы назвать нашу трудную с Михаилом Михайловичем жизнь. Она похожа была скорее на упорную работу, на какое-то упрямое, непонятное для окружающих строительство». И, глядя на них тогдашних со стороны, чуть позже: «Самым точным было бы сказать <…>: эти двое были захвачены жаждой совершенства для себя и для всех, совершенства, единственно необходимого и в то же время недосягаемого».

Это дневник-свидетельство — о силе и достоинстве жизни. Свойства его, как опять же совершенно точно сказал Олег Павлов, — вневременные, но есть времена, когда такие свидетельства, само проживание этой силы и достоинства внутри исторических обстоятельств и вопреки им становятся особенно важными.

«Пусть наши потомки знают, какие родники таились в эту эпоху под скалами зла и насилия».

Антон Носик. Лытдыбр: дневники, диалоги, проза / Сост. В. Мочаловой, Е. Калло. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021. — (Независимый текст).

Увы, эта книга — тоже посмертная, хотя ее герою и автору, журналисту, общественному деятелю, стартап-менеджеру, одному из создателей русского Интернета Антону Носику (1966–2017) в этом году исполнилось бы всего 55 лет. И дневники его, составившие основной объем книги (будучи дополнены статьями Антона в периодике, интервью и воспоминаниями о нем тех, кто хорошо его знал), писались им не для себя, а в Живом Журнале в порядке разговора с огромной аудиторией. То есть они — разновидность публицистики, несмотря на то (скорее, даже вследствие того), что личного там много — и фактов из собственной жизни Носика, и его личной позиции. Все дневниковое здесь — не столько лаборатория по выработке самого себя, как обычно бывает с дневниками, сколько мышление вслух. Притом уже по самому замыслу диалогическое, поскольку все, вошедшее в книгу, писалось в золотую эпоху Живого Журнала (ну, отчасти уже и на ее излете, но в золотую — точно), когда там все еще долго, взахлеб и всерьез разговаривали и спорили друг с другом. Среди них были и мы с вами, дорогие читающие эти строки, и многие помнят ЖЖ-записи Носика как предмет собственного повседневного опыта да наверняка и комментировали их. В дневниковых высказываниях Носик работал как с формируемым материалом не столько с самим собой (хотя и это тоже; там много внимательной и честной рефлексии, и не только в первом разделе книги, где собрано все, относящееся к личной жизни автора записей), сколько со своим временем. Этой практике соответствовала одна из его социальных ниш: «популярный блогер». Ниш и координат у него было много, и ни к одной из них он не сводился.

И да, между прочим, он был из тех, самых первых, кто культивировал жанр публичного электронного дневника на русском языке. Одним из первых проводил в этой новонарождающейся области границы публичности/приватности.

«Когда я создавал ЖЖ, у меня на погонах было написано: генеральный директор и главный редактор “Лента.ру”, главный редактор холдинга, в который входит “NewsRu.com” и еще некоторое количество… То есть я был ой какая публичная фигура. И когда я начал писать дневник, главное для меня было то, чтобы через этот дневник в мою жизнь никто не лез. То, что я имею сказать прессе, я имею сказать прессе. Для этого мне звонят, я даю комментарии — они выходят. А дневник — это “я пошел”, “я поехал”, “я проснулся”, “я посмотрел кино”, “я прочел книгу”… И не трогайте. Поэтому там нецензурное название, там есть запись: “Все, что вы здесь прочитаете, не надо обсуждать в СМИ, обсуждайте здесь — нажмите на comments и обсуждайте”. Приоритетом при создании ЖЖ для меня было оградить его от медийности. С тех пор прошло время, я утратил свои статусные позиции, и у меня уже нет этой проблемы — своим дневником я не могу уже поставить в неудобное положение какую-то корпорацию как ее сотрудник, это уже без разницы. Сейчас медийность этого блога идет своим чередом. Но я пишу свой журнал не для того, чтобы его хотело читать побольше народу. Человек пишет о том, куда он поехал, куда приехал, в какой стране он находится… Я не понимаю, кому это может быть интересно, кроме моей мамы, например».

Это 2006 год, из таинственного источника под названием «Разговорчики» (все-таки книге пошла бы на пользу расшифровка названий такого рода, не все уже помнят).

То есть достаточно было бы и одного только ЖЖ, чтобы уверенно говорить о том, что Носик, человек из породы демиургов, свое время собственными руками создавал. И книга дает возможность увидеть, как это было, буквально, простите за тавтологию, в режиме живого времени.

Сгруппированы записи и тексты по основным темам жизни героя: детство, Израиль, становление Рунета, Венеция, свобода как самый правильный выбор, поэзия, политика, благотворительность. Каждый блок предваряется воспоминанием об Антоне того, кто соответствующую область жизни с ним разделял.

Казалось бы (и правильно бы казалось!), что книга горькая и печальная: о рано умершем и явно очень хорошем человеке с благодарностью вспоминают те, кто любили и любят его, кому его по сей день недостает. (Очень трогательны записанные матерью Антона, Викторией Мочаловой, рассуждения семилетнего мыслителя о том, например, зачем нужно учиться в школе и чего ему хочется больше всего, — а хотелось ему, чтобы мама жила всегда и была бессмертной.) Но ведь с другой стороны — яркая, остроумная (и да, смешная), многоликая и переполненная жизнью, — в точности как ее герой. Она не памятник. Она портрет, — причем, кажется, какой-то такой, что с ним можно разговаривать. Почти совсем как тогда, когда многие из нас комментировали его Живой Журнал, который сами помните как назывался. И в книге даже объясняется, почему.