|
Об авторе | Родился в Ташкенте в 1956 году. После школы переехал в Москву. Работал могильщиком, репетитором, дворником, экскурсоводом. По окончании МГПИ был учителем, писал для ТВ, радио и театра. Занимался извозом, служил сценаристом и режиссером на РТР. Последние тридцать лет журналист.
Лёша Перский
Касса букв и цифр
рассказы
Ночное кормление
В двадцать лет у моей жены был мастит с первым сыном, нашу дочь она уже грудью не кормила, поэтому у меня было два ночных кормления. Когда в шесть утра я вышел на коммунальную кухню, чтобы подогреть питание для Неси, взору моему предстала странная, я бы даже сказал, фантасмагорическая картина.
Трое мускулистых загорелых юношей, в джинсах и по пояс обнаженные, восседали в позе лотоса с ногами в тяжелых походных кожаных ботинках Caterpillar на столах наших соседей, стоявших на коммунальной кухне. Они со смаком курили американские сигареты, стряхивая пепел на кафельную плитку пола, и томно выпускали кольцами дым под высокий потолок кухни.
На старых замызганных и сильно изрезанных выцветших клеенках, которыми были застелены обеденные фанерные столики, рядом с облезлыми кастрюлями и сковородками их молодые накачанные тела смотрелись как древние античные статуи в совковом магазине «Овощи-фрукты».
Возможно, сидели молодые люди не в лотосе, а в позе лесного царя или просто на корточках по-восточному, но впечатление от этого зрелища все равно было оглушительным. Не говоря ни слова, они будто медитировали и затягивались так глубоко, словно курили не простые сигареты, а марихуану или гашиш.
— Hi! — невозмутимо поприветствовали они меня, не повернув головы кочан в мою сторону и не меняя позы.
Двери в нашу коммунальную квартиру днем никогда не закрывались. Когда мы просыпались, замок ставился на предохранитель, чтобы гости и посетители не будили спящих детей и не тревожили соседей, когда поздно вечером мы шли спать, замок защелкивался. Накануне мы встали очень рано, весь день чем-то занимались, сильно устали и, уложив детей, довольно рано для нас, около полуночи, собрались лечь спать. Как вдруг входная дверь в нашу коммуналку отворилась и шумная толпа из восьми или девяти иностранцев ввалилась к нам в комнату во главе с Джоном Мак-Кензи.
Наш друг-канадец, бостонский студент Любани, жены Коржавина, учился родной мове в Институте русского языка имени Пушкина и часто бывал у нас дома. Постоянно и безвылазно жить в институтской общаге на улице Волгина рядом с вьетнамцами, которые каждый вечер жарили соленую селедку на общей кухне, длинными зимними московскими вечерами было утомительно и тоскливо. Моя жена очень вкусно и разнообразно готовила, свободно говорила по-английски, наш дом был открытый, и у нас можно было встретить множество самых разных интересных людей. Поэтому очень часто Джон заходил к нам в гости, как и другие ученики Любани.
Как многие студенты, Мак-Кензи беззаветно любил русских девушек — они помогают мне глубже понять и изучить ваш великий, ужасный и могучий русский язык! — говорил он.
Как правило, почти всегда наши красавицы отвечали веселому, щедрому и обходительному иностранцу взаимностью.
Как пояснил нам ситуацию Джон, на Ярославском вокзале, откуда он собирался отправиться на ночлег к одной из своих ярких молодых подруг в Подмосковье, он встретил группу американских и немецких студентов, которые только что прибыли в Москву Транссибирским экспрессом из Китая. Проехав всю Поднебесную за месяц на поездах, легкие на подъем туристы собирались ночевать на вокзале, чтобы следующим утром сесть на берлинский поезд и вернуться домой: к себе на Родину немцы, а америкосам надо было еще сесть на самолет и улететь в США.
На дворе был махровый застой, только что умер дорогой Леонид Ильич, и на вокзале толпу ярко одетых людей, громко и без всяких комплексов говорящих по-английски, было трудно не заметить. Общительный Мак-Кензи подошел, поздоровался, разговорился и вызвался помочь.
— Зачем вам ночевать на грязном и холодном вокзальном полу? С еще более грязными ужасными туалетами и без душа? — сказал он. — У меня неподалеку живет одна семья, говорящая по-английски, там вас с удовольствием примут, накормят, напоят, дадут переночевать, а назавтра вы поедете, куда вам надо, — предложил он.
— А это удобно? — поинтересовались вежливые форины.
— Абсолютно! Вам будут очень рады и просто счастливы, — заверил наш квартирмейстер.
Оставив у нас на ночевку пять или шесть парней и двух или трех девушек, Джон довольно быстро ретировался, потому что его давно ждала пышная и томная подруга в Мытищах, метро вот-вот закрывалось и электрички переставали ходить, а ехать на такси в Мытищи расчетливый и экономный канадец не планировал.
Жена быстро заварила большой чайник крепкого чаю, достала и нарезала испеченный на завтра противень с лимонным пирогом, подробно расспросила гостей, откуда они и как у них дела, как им понравился Китай и как СССР, плотно накормила и уложила всех китайских путешественников спать.
После смерти соседки Розы Львовны в нашей коммуналке освободилась маленькая комната при кухне, где до октябрьского переворота 1917 года жила прислуга. К тому времени моей деятельной и энергичной жене удалось всего за коробку шоколадных конфет договориться с техником-смотрителем в ЖЭКе и списать из жилого фонда нашей квартиры восьмиметровую комнатку, чтобы к нам в коммуналку не подселили еще одного соседа. Например, милиционера-лимитчика.
Металлическая крыша над этой комнатой была ржавой, дырявой и постоянно протекала, на потолке выступали сине-желто-бурые протечки, вот-вот могла обвалиться штукатурка. Поэтому комнату признали аварийной и перевели в подсобные нежилые помещения. Так как ни у кого из соседей маленьких детей, проживающих в коммуналке, не было, мы договорились с ними, и явочным порядком, безо всяких документов заняли аварийное помещение. Мы соорудили там двухэтажные нары и устроили детскую комнату.
Когда китайские товарищи неожиданно нагрянули с легкой руки Джона Мак-Кензи к нам с визитом на ужин и ночлег, мы с женой ушли спать на полу в детскую. Гостям оставили большую двадцатишестиметровую комнату. Девушкам жена постелила на нашем диване, а парням мы бросили на пол пару альпинистских спальных пуховых мешков, все наши и наших гостей пальто и куртки, укрыться дали одеяла, коих был большой запас. Я показал иностранцам, где находятся туалет и ванная комната. Перед сном жена по моей просьбе несколько раз всем подробно объяснила, что наши соседи — специфические люди, старорежимные, прожившие большую часть своей жизни при Сталине. Поэтому ни в коем случае нельзя курить в коридоре или на кухне, если очень захочется покурить, надо будет дождаться, когда мы с женой проснемся и вместе с нами выйти из кухни на лестницу черного хода, где стоят банки-пепельницы и все оборудовано для курения.
По советской традиции уличную обувь в домашних помещениях снимают, потому что у нас на улицах грязно, а дома принято ходить босиком или в домашних тапочках. Кроме того, не стоит без крайней нужды выходить из нашей комнаты, потому что шел 1983 год, и воспитанные при отце народов соседи могут запросто вызвать милицию, увидев спозаранку толпу иностранцев у себя дома. В крайнем случае, можно быстро выйти из комнаты в туалет и быстро в нее вернуться, сделав свои дела. Подтвердив, что они все поняли, усталые, но довольные путешественники залегли на станцию Боковая, пожелав нам спокойной ночи.
Три медитирующих йога были ужасно недовольны, когда я прервал их курительную сессию, заставил снять бутсы и вернуться в комнату. Жена напоила гостей с утра чаем и накормила остатками пирога.
Потом они отправились в метро и на вокзал, и больше мы их никогда не видели.
Дочь Неся спросонья высосала бутылку подогретой молочной смеси и, не просыпаясь, мирно посапывала дальше.
Синяя утятница
— Теперича вы точно не отвертитесь! Вот вы и попались! Теперича вы уже не сможете отпираться, что завсегда берете мою утятницу и никогда не моете ее!
В шесть утра соседка Прасковья Федоровна изо всех сил билась в падучей и колошматила в дверь нашей комнаты в коммуналке. Накануне мы легли спать около двух часов ночи — была большая стирка. Жена спросонья в ночной рубашке приоткрыла дверь, и сразу же всю комнату заполнил сизый дым и острый запах гари.
Соседку прекрасным августовским утром было почти не видно — весь длинный коридор был наполнен дымовой завесой, как при газовой атаке на Ипре в Первую мировую войну. Глаза разъедал едкий дым, в коридоре у всех сразу же начинался кашель.
Пробравшись на ощупь в конец коридора, мы увидели пейзаж после битвы: вся огромная коммунальная кухня с четырьмя столами вдоль одной стены и двумя четырехконфорочными газовыми плитами, посудомоечной раковиной, пятым соседским столом и дверью на черный ход на другой стене была затянута густым серым дымом с запахом подгоревшей курятины. На одной плите стояла почерневшая от гари утятница, на дне который скукожилось несколько обугленных куриных косточек.
Высоко под кухонным пятиметровым потолком на восьми длинных десятиметровых веревках болталось все наше постельное белье, занавески, полотенца, салфетки, скатерти и вся наша многочисленная одежда, детская и взрослая. Все лето не было горячей воды, в то время коммунальщики просто отключали ее на 2–3 летних месяца для профилактики, а перед 1 сентября, когда дети должны были идти в школу, профилактика закончилась и горячую воду дали. Накануне жена затеяла грандиозную стирку, стиральной машины у нас не было, а в холодной воде вещи стирать было тяжело. Она несколько часов кипятила и вываривала два 20-литровых бака со всеми грязными вещами, накопившимися за лето. Потом я долго и упорно полоскал их под проточной водой в большой коммунальной ванной, отжимал, а затем развешивал белоснежное и цветное свежепостиранное белье под потолком нашей кухни на специально повешенных мной альпинистских репшнурах, которые были натянуты от одной стены до другой.
Почерневшее от ночного обкуривания белье напоминало пиратские флаги, только Веселый Роджер на этот раз не гордо реял на мачте, а понуро болтался в дыму на такелаже. Когда были открыты все окна и форточки, дым постепенно рассеялся, но запах никуда не уходил.
Еще один наш сосед Юра работал официантом в дорогом гостиничном ресторане на Юго-Западе, который был открыт допоздна. Он развелся с женой и жил в коммуналке один. Как правило, он возвращался с работы домой далеко за полночь, уже после закрытия метро, на такси, с солидными чаевыми и крайне регулярно изрядно поддатый. Накануне Юра, приехавший так далеко за полночь, что даже мы, весьма поздние пташки, уже легли спать, проголодался.
Он взял синюю утятницу Прасковьи Федоровны, поставил ее на огонь, бросил в нее пару кусков курицы, которые доброжелательные коллеги-официантки ему обычно давали с собой с работы, и прилег ненадолго отдохнуть на диван. Усталость и выпитое с пережитым взяли свое, и Юра крепко заснул.
У него был крепкий здоровый сон, поэтому истошные крики и вопли голосистой Прасковьи Федоровны, приехавшей 16-летней девочкой в Москву в 1930 году спасаться от коллективизации и Голодомора откуда-то из Тамбовской деревни и устроившейся в богатую семью с проживанием домработницей в этой квартире в доходном доме Страхового общества «Россия», его не разбудили и он проспал до полудня.
Еще примерно полгода вся наша одежда, постельное и все остальное белье пахли стойким запахом горелого куриного шашлыка. Как жена ни пыталась неоднократно заново откипятить все наши вещи по много часов подряд, чтобы избавиться от мерзкого запаха сожженной курятины, этот потрясающий аромат никуда не уходил. Экспериментируя, жена даже добавляла в кипятящееся белье импортный шампунь, но и это не помогало.
Однажды у супружницы сдали нервы, и она залила в бак половину флакона французских духов, подаренных ей иностранным поклонником. Но тщетны были ее усилия — походный запашок костерка преследовал нас неотступно.
Как пел великий Александр Аркадьевич Галич, «...я усну, и мне приснятся запахи//Мокрой шерсти, дыма и огня...»
Прасковья Федоровна никогда не держала зла на Юру.
Жена отмыла и отдраила ее синюю утятницу до прежнего блеска.
К зиме запахи пожара и горелой курятины постепенно нас оставили
и исчезли.
Касса букв и цифр
— На родительском собрании сообщили, что без кассы букв и цифр Пашу в первый класс не пустят,— поведала жена, вернувшись из школы.
— Так мы же все купили в «Детском мире», и кассу тоже?
— Не пойдет! Учительница сказала, что надо сделать эту кассу самим, своими руками, иначе не пустит ребенка на занятия! — отрезала супруга.
Как всегда в нашей семье, мы начали вырезать все буквы и цифры из плотного ватмана по каким-то лекалам из журнала «Начальная школа» поздно вечером 31 августа. Гласные буквицы должны были быть красного цвета, а согласные зеленого. Цифрам надлежало быть синими. Потом надо было наклеить разноцветные карманчики на большую книжку-раскладушку, которую еще предстояло сконструировать из картона, а его затем обшить или обклеить — на эту тему развернута была жаркая дискуссия — красивой цветной бумагой, внутри кассы желтого цвета, а снаружи коричневого.
Утомившись от грандиозности поставленных задач, мы проголодались и решили перекусить хлебом с маслом и попить чаю, но сливочное масло, как назло, в доме закончилось. Шестилетнего Пашу отправили в магазин на углу Мархлевского и Боброва переулка, чтобы он купил двести грамм сливочного масла. Паше выдали авоську и пять рублей, потому что не было более мелких денег, и попросили не забыть принести сдачу. Масло сливочное в те времена стоило везде 3 рубля 50 копеек за килограмм.
Букв и цифр нужно было изготовить большое количество, поэтому, поставив чайник, мы продолжали вырезать разноцветные учебные пособия, без которых ребенка не допустят на учебу.
Вся комната была завалена обрезками цветной бумаги, руки у всех, а нам помогала еще моя сестра Таня, в то время жившая у нас, были липкими от канцелярского клея, циферки и буковки получались не всегда ровными, поэтому наше занятие было очень увлекательным, нервическим и захватывающим.
Минут через пятнадцать Паша вернулся из магазина, протянув три рубля сдачи и авоську с куском масла. На вопрос, а где же остальная сдача, Паша ответил, что ему масла дали не 200 грамм, а 300. Даже с трехсот грамм масла сдача должна была быть 3 рубля 95 копеек, а не просто трешка.
Пять рублей были в то время довольно большой суммой денег, на них можно было прожить семье несколько дней или сходить вдвоем в ресторан. Поэтому я взял авоську с маслом, сдачу и с Пашей отправился в магазин. Был конец рабочего дня в продмаге, кассирша Валентина была уже весьма хорошо поддата. Я подошел к ней и строго спросил, почему обвесили и обсчитали моего ребенка?
— Никто никого не обсчитывал и не обвешивал! — с трудом выговаривая длинные слова, пролепетала она.
— Сдачу верните!— потребовал я. Но ни на того, вернее, ни на ту, напал.
Валентина разбушевалась не по-детски, заверещав на весь магазин, что она в жизни никого никогда ни разу не обманула, богом клянусь!
— Тогда директора магазина вызовите, — потребовал я.
— Директор выручку сдает, занята она! — с гордостью отбила кассирша.
— Ничего, я подожду, — отрезал я.
На шум и крик в зале из подсобки вместо заведующей неожиданно вышел милиционер с капитанскими звездочками на погонах, абсолютно чеховский персонаж, весь какой-то кругленький, вальяжный, небритый, с сальной улыбочкой, жирными губами и сильным алкогольным запашком вокруг себя. Вероятно, это был участковый, который в конце смены зашел в подшефный магазин на своей «земле», чтобы его снабдили для дома, для семьи свежим маслицем, творожком, сметаной — порадовать вкусными разносолами женушку и деточек малых и ненаглядных.
— В чем дело? Почему шумим? Что случилось? — почему-то спросил милиционер у меня, а не у буйной и громкой, как сирена воздушной тревоги, кассирши.
Я стал ему объяснять, что нашему мальчику мы выдали 5 рублей, попросили купить 200 грамм масла, а принес он 3 рубля сдачи и вроде бы 300 грамм масла.
— Документы предъявите! — потребовал участковый.
Но он не понимал степень моей отмороженности и неистребимой в то время любви к правозаконности, если так можно выразиться, чтобы все было по правилам и закону.
— Сначала вы свои документы предъявите! — потребовал я громким и уверенным, как мне тогда казалось, голосом.
Рассвирепев от моей немыслимой, судя по его реакции, наглости, милиционер покраснел, и, достав из кармана форменной куртки красное удостоверение, пару раз взмахнул им перед моим носом.
— Раскройте и покажите, что там написано, — не унимался я.
Держиморда весь налился кровью, раскрыл свою ксиву и подержал минуту у меня перед глазами.
— Шульга Йозеф Станиславович, капитан милиции, работает участковым, — прочитал я вслух, подумав про себя: поляк или хохол.
— А теперь ваши документы предъявите! — грозно потребовал капитан.
Дело в том, что без паспорта в то время я вообще никогда никуда не выходил из дома, мама мне не разрешила, как я говорю сейчас. Но свой паспорт неделю назад я оставил в залог в железнодорожной кассе на подмосковной станции Солнцево. Я опаздывал к Каверину на работу, в расписании электричек было большое окно, денег на такси у меня не было, и я попросил у кассирши взаймы трояк под залог паспорта, чтобы не опоздать.
И еще не съездил за ним.
Поэтому я предъявил капитану милиции Шульге свой профсоюзный билет, где была наклеена еще школьная почти детская фотография. Мент окончательно озверел и попытался врезать мне по физиономии хуком справа. Но в девятом классе школы я занимался боксом, и кой-какие навыки защиты и неплохая реакция у меня еще остались, поэтому я отклонился назад от его косолапого удара, и его кулак лишь слегка по касательной чиркнул мне по шее. Слава Богу, у меня и мыслей не было как-то ответить милиционеру, я был прекрасно осведомлен, что за это полагалась статья и серьезный срок. Поэтому я лишь пробормотал:
— Что вы руки распускаете?
Шульга в ответ буркнул:
— Все, достал ты меня! Вызываю дежурный экипаж,— и по рации запросил подмогу.
Тонко чувствующий с детства конъюнктуру, завтрашний первоклассник Паша, до этого момента с интересом наблюдавший за развитием действия, сказал, что он пойдет домой, и, прихватив авоську со сливочным маслом, быстро ретировался из магазина. Чему я был несказанно рад.
Минут через десять подъехал ментовской газик, меня посадили на заднее сиденье и отвезли в участок, который располагался то ли в Костянском, то ли в Уланском переулке. Посидев напротив окошка дежурного сержанта, не в «обезьяннике», минут 30 или 40 безо всяких движений со стороны представителей правопорядка, я вдруг стал тихо, но упорно талдычить:
— Мне нужно позвонить моему адвокату! Вы должны дать мне телефон!
Глаза у сержанта от моей наглости вылезли на лоб, и он просто промолчал. Маловероятно, чтобы я или тем более милиционер, неизвестно где в то время насмотревшись американских фильмов, знали правило Миранды: Вы имеете право хранить молчание, вы имеете право на адвоката, вы имеете право на один телефонный звонок. Однако на третий или четвертый раз дежурный по околотку молча выставил в оконце черный настольный телефон.
В силу разных обстоятельств у меня был свой собственный адвокат, Евгений Яковлевич Уманский, и я помнил наизусть его номер. Время было уже позднее — половина одиннадцатого, но я извинился и кратко изложил своему защитнику суть дела.
— Леша, вы должны все записать в протокол. И было бы здорово, если бы рядом с вами оказались свидетели, которые могли бы подтвердить вашу позицию. Желаю вам удачи! Держитесь! — сказал адвокат и положил трубку.
Между тем, когда Паша вернулся домой, жена спросила его, а где Леша?
Паша ответил, кажется, его сейчас заберут в милицию.
Поскольку двухмесячная Неся спала крепким сном без задних ног, супружница оставила с ней дома Пашу, а сама вместе с моей сестрой Таней отправилась в злополучный магазин.
— Где мой муж? — с порога спросила она у кассирши Валентины.
— Твой-то? Да в милиции твой, где ж ему быть еще?! — с какой-то пьяной неуемной радостью констатировала она.
И супруга вместе с сестрой отправились в наш околоток.
Между тем участковый Йозеф Станиславович Шульга за это время успел привести себя в порядок: гладко побриться, причесаться, он чего-то постоянно жевал, чтобы отбить запах перегара, у меня сложилось такое впечатление, что он даже форменные штаны погладил, но скорее всего это была иллюзия. Он составил протокол задержания и принес мне его для ознакомления и подписания.
Однако, внимательно прочитав его версию, я мелким, убористым, но разборчивым почерком в графе для замечаний подробно изложил, как все было на самом деле. К моему везению, супруга и сестра из магазина сразу же направились в отделение милиции искать меня, и как раз в этот момент прошли в участок и сели рядом со мной на скамейку.
Я, по совету адвоката, дал им расписаться как свидетелям происшедшего, под своими замечаниями. По счастью, у меня, супруги и сестры были три разные фамилии, поэтому обвинить моих свидетельниц, что они мои родственницы, было довольно трудно.
Мы сидели и весело болтали еще примерно полчаса. Наконец, в отделении появился подполковник — дежурный офицер, который был в течение суток своего дежурства главным командиром, особенно в ночное время. Ознакомившись с протоколом и моими замечаниями к нему, подкрепленными подписями двух свидетельниц, подполковник милиции вызвал меня в отдельную комнату, мягко, интеллигентно, абсолютно по-человечески извинился передо мной за досадный инцидент и сказал, что я свободен и могу идти домой.
Обрадованный, я пожал ему руку, вышел к сестре и супруге, и мы все вместе покинули околоток. Шульга нам на глаза в тот вечер больше не попадался.
Придя домой, мы отправили Пашу спать — было уже далеко за полночь, а сами с утроенной энергией продолжили изготавливать hand made кассу букв и цифр для первого класса.
Ближе к трем часам ночи я вдруг задумчиво и с тоской произнес:
— А сидел бы я сейчас в участке, и никаких касс мне не пришлось бы вырезать и клеить...
Когда моя жена приходила за покупками в этот продмаг, в доме, где висит мемориальная доска про замечательного художника Евгения Лансере, кассирша неизменно пробивала моей супружнице товар без очереди и даже зачастую оставляла ей под прилавком дефицитный товар — свежий творог или сметану — если их продавали с утра, а жена заходила в магазин днем.
Этот загадочный русский характер, совсем ни капельки не понятный иностранцам.
Гешефтмахер
Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено
Бодро оперся, другой поднял меткую кость.
Вот уж прицелился… прочь! раздайся, народ любопытный,
Врозь расступись; не мешай русской удалой игре.
А.С. Пушкин. На статую, играющую в бабки. 1836 г.
Моя сестра в Ташкенте стала играть в нарды с армянами «по маленькой», как она выразилась. Проиграла все деньги, которые я оставил, значительную сумму, на которую можно было ей прожить полтора-два года. Слава Богу, пока еще вроде бы ее квартира цела. И я вспомнил несколько своих игровых опытов.
В первом классе меня поразил Вовка. У него были контурные карты, которые он на переменах раскрашивал цветными карандашами. Разноцветные страны, синие реки, моря и океаны и черной типографской краской названия разновсяческих государств пленили мое неокрепшее воображение.
— Подари мне одну твою карту! — застенчиво попросил я картографа.
— Давай меняться,— мудро ответил Вовка. — Что у тебя есть на обмен?
— А что надо?
— Я хочу взамен кольцо,— сказал он.
У мамы в вазочке с ее украшениями лежала дешевая бижутерия: бусы из чешского стекла, пластиковые клипсы и незамысловатые браслетики. На следующий день я взял оттуда золотое мамино обручальное кольцо и принес его в школу. И произошел натуральный обмен. Довольный результатом, я вернулся домой с вожделенной контурной картой и долго ее разглядывал.
Через несколько дней мама стала искать свое колечко, не найдя его, она спросила нас с папой, не видели ли мы его. Я честно сказал, что выменял его в школе у Васи на очень красивую контурную карту. Мне кажется, даже мораль мне тогда никто не прочитал — по крайней мере, ничего не отложилось в моей памяти.
Назавтра бабушка зашла со мной в школу, рассказала все нашей учительнице, и Вася принес в класс мамино обручальное кольцо. Пришлось ли мне вернуть ему контурную карту, не помню. Вероятно, не вернул.
В пятом или шестом классе у нас в школе появился второгодник Мишка Кац, отсидевший несколько лет в одном классе. Было ему лет 12–13, он вовсю курил, и девочки его уже серьезно интересовали. Здоровый и на голову выше всех, Мишка безо всякого повода иногда брал меня или другого пацана сзади одной рукой за ремень штанов, другой за ворот куртки, приподнимал и тряс в воздухе, показывая свою молодецкую силу. Штаны больно врезались в промежность.
Летом после окончания учебы на школьном дворе мы вместе с Кацем стали играть в ашички — так называлась таранная кость барана, козла или другого животного, которая соединяла стопу с бедренными костями. Четырехгранную ашичку можно было поставить на ребро, на попа, положить плашмя — за каждое положение давали разное количество очков.
Биток, залитый свинцом, или просто кость бросали с расстояния в несколько метров, чтобы выбить другие ашички, построенные в ряд. Играли в ашички несколько игроков. По-русски эта игра называется бабки, это одна из древнейших игр в мире. Позже из ашичек стали вырезать кости — шестигранные кубики с цифрами от одного до шести. Археологи нашли игральные кости в Древних Греции и Риме, в Монголии и Китае, в Древнем Египте и по всему миру. Древнейшей находке игральных костей в Фивах четыре тысячи лет! Ну а бабкам или ашичкам я смело дарю еще одно тысячелетие, и безо всяких научных доказательств утверждаю, что этой игре не меньше пяти тысяч лет.
Игральные кости упоминаются в Махабхарате, Ригведе, Библии, Илиаде и Одиссее. Первоначально на костях гадали — шаманы разбрасывали кости жертвенных животных и пытались по ним предсказать события или результаты охоты, поэтому очень долго игра в кости носила ритуальный характер, кроме того, часто в древности игральные кости были атрибутом одного из богов.
Мы стали с Мишкой играть в ашички на деньги, сперва небольшие, скажем, на 10 копеек. На гривенник тогда можно было купить беляш с мясом в школьной столовой. Кац был опытным психологом. Вначале он дал мне выиграть пару партий, чтобы я почувствовал уверенность и азарт. А потом удача оставила меня, и я стал проигрывать. К тому же я был не очень умелым игроком. Через несколько часов изнурительной игры под палящим солнцем я проиграл сто рублей. Здесь мы, к счастью, остановились.
Зарплата уборщицы была тогда 70 рублей — как бы сейчас сказали, минималка, инженер получал 100–120 рублей. 100 рублей в то время были гигантские деньги, на них семья из трех человек легко могла прожить месяц. Несколько одноклассников с интересом наблюдали за нашей великой битвой.
Пачка американских сигарет Camel, Winstone, Pall Mall или Kent стоила на черном рынке 3 рубля. Очень добрый Мишка Кац разрешил мне отдать ему долг тремя блоками импортных сигарет, «кроме болгарских или кубинских». Болгарские сигареты «Ту-134», BT, Opal и «Шипка» или кубинские Partagas и Ligeros свободно продавались в середине шестидесятых годов в Ташкенте в табачных киосках и не являлись дефицитом.
Время возврата долга было объявлено не позже 1 сентября — у меня в запасе было целых три месяца! Ничего не сказав маме о проигрыше, я уехал вместе с ней в альпинистский лагерь на Памиро-Алай. Вернувшись в конце августа в Ташкент, чтобы пойти в школу, я вспомнил про свой долг Кацу.
Я не знал, что делать...
И тут Небо (Провидение, Господь) сжалилось надо мной: неожиданно в киосках появились корейские сигареты! И стоили они всего 30 копеек пачка, а блок 3 рубля! Я достал из копилки девять металлических рублей, которые мне дарили бабушка и мама, купил три блока корейских сигарет и при свидетелях моего проигрыша отдал долг Мишке.
Он пытался отказаться, стал кобениться и говорил, что имел в виду американские сигареты. Но под формулировку «три блока импортных сигарет, кроме болгарских или кубинских», корейские табачные изделия вполне подходили, поэтому Кац вынужден был зачесть возврат моего долга.
В конце 1980-х началась перестройка, а с нею появилась и кооперативная торговля. Продуктов в стране по-прежнему не было, и один из приятелей предложил мне хороший бизнес — поехать в Югославию, нанять там 20-тонную фуру, купить замороженных бройлеров, которые пользовались у нас повышенным спросом, привезти их в Москву и выгодно продать.
— Заработаем 100 тысяч баксов на двоих! — уверенно и с металлом в голосе обещал друг.
Дело было за малым — где взять начальный капиталец?
Надо было всего-то тысяч 50 долларей, утверждал подельник.
Почему-то у него самого денег не было, но меня это совсем не напрягало тогда, и он предложил занять у кого-то эту сумму под нашу квартиру. Мы жили тогда в комнате в коммуналке, но приятель уже все продумал и даже, по-моему, с кем-то договорился про кредит в нужном размере под нашу коммуналку.
Никаких сомнений или опасений, что на таможне у нас могут быть проблемы с вывозом из Совка такой суммы, что нас могут кинуть или просто обвести вокруг пальца неизвестные и весьма ушлые в торговых делах югославы, что наша фура с товаром может попасть в аварию, застрять на одной из многочисленных таможен по дороге назад с курями, в конце концов, у машины может сломаться мотор и разморозиться холодильник, и вся наша дорогая курятина протухнет, не говоря уже про то, что проблемы сбыта 20 тонн бройлеров в Москве никак нам конкретно не представлялись — где их хранить, не в фуре же, куда сдавать оптом или продавать самим в розницу на рынке? — ничего подобного в голову вообще не приходило.
Жена от второго брака заголосила в голос, как только я ей рассказал про наш замечательный бизнес-план.
— Только через мой труп я позволю заложить квартиру! — как резаная верещала супружница.
Я совсем не понимал такой ее ажитации и пытался спокойно объяснить наши великолепные перспективы улучшения жилищных условий. Но жена ничего не слышала и орала безумным громким криком на всю огромную коммуналку. Трое детей с удивлением смотрели на маму — она всегда была достаточно шумная женщина, но тут децибелы зашкаливали и стекла дрожали даже у соседей в окнах. Наконец супруга сказала, чтобы я позвонил нашему духовнику и взял у него благословение.
К моему удивлению, отец Вячеслав был категорически против этого замечательного гешефта.
— Что? Вы с ума сошли? Квартиру закладывать? Ни в коем случае!
Слава Богу, я был тогда послушным и внимал мудрым людям. Так закончился, даже не начавшись, наш прибыльный куриный гешефт.
Телефон
— Без телефона я никуда не поеду! — заявила вдруг накануне завтрашнего обмена Клавдия Петровна.
— Меня там в вашем Строгине все забудут, и я даже с подружками не смогу поговорить. На Таганке-то у меня свой телефон, и мы каждый день созваниваемся... Делайте, что хотите, никуда без телефона не двинусь!
Клавдия Петровна разъезжалась с сыном и свекровью из двушки, сама она должна была поехать в мою кооперативную однушку, а ейный сынок в нашу комнату в коммуналке в доме «Россия» на Сретенском бульваре.
Телефонные номера в столице развитого социализма были, как и многое другое, в дефиците, поэтому, чтобы установить телефон в Москве, надо было отстоять многолетнюю очередь. Или быть участником Гражданской, Отечественной или, на худой конец, Белофинской войны. Для орденоносцев, ветеранов труда или многодетных очередь была на пару лет покороче. Поэтому после ультиматума Клавдии Петровны я сильно скис и считал, что наш обмен рассыпался. Все участники обмена собрались, чтобы окончательно обо всем договориться, и тут прозвучало требование немедленной установки телефона.
Мы с супругой сразу же поехали на Тушинской телефонный узел, чтобы поговорить с его начальником и попытаться устранить внезапно возникшую проблему. У нас к тому времени уже было трое детей, но многодетное удостоверение мне удалось оформить не сразу и с большим трудом. В Сокольническом ЗАГСе долго не хотели ставить нас на учет как многодетную семью, потому что наш старший сын был от предыдущего брака моей жены, и советская чиновница говорила, что, если бы я усыновил его, тогда мы бы стали многодетными, а иначе нет. Долгими уговорами с помощью логики, убеждения и эмоционального сочувствия я смог объяснить ей, что у моей супруги трое детей, и она по-любому многодетная. Ну а заодно, вместе с нею и я тоже многодетный отец — поскольку кормил и воспитывал ее сына, а родной отец сына, «биологический», как позже называл его сам Паша, никогда не платил алиментов. Многодетное удостоверение давало право быть прикрепленным к отделу заказов в продуктовом магазине, где продавались не то чтобы дефицитные продукты, но те, за которыми в обычной торговле надо было биться смертным боем. Кроме того, с удостоверением можно было покупать товары без очереди.
У станции метро «Сходненская» мы полчаса ждали троллейбуса и потом еще очень долго ехали до Тушинского телефонного узла. По счастливому стечению обстоятельств, в этот день принимала граждан лично начальница Тушинского узла. Это происходило раз в месяц. Мы встали в очередь и часа через полтора зашли в ее кабинет.
Выслушав нас, начальница посетовала, что она с удовольствием помогла бы нам, но последние несколько свободных номеров раздали ветеранам Великой Отечественной ко Дню Победы.
Моя неутомимая супруга, вероятно, уставшая жить с тремя детьми в коммуналке, решила немедленно ехать в Строгино и попытаться уговорить кого-то из соседей по дому провести параллельный телефон. Практика была такая: от имеющегося номера партизански, без всякого разрешения властей или телефонного узла тянули провод в соседнюю квартиру, и за какие-то разумные деньги (думаю, рублей 10–15 в месяц?) соседи позволяли говорить по их линии, когда звонили не им.
Опять троллейбус, метро, от «Щукинской» автобус в Строгино на улицу Исаковского. Квартира была на первом этаже, бывал я там нечасто — раз в полгода, наверное. Жена торопила меня быстрей открывать замок в квартиру, поскольку хотела пить и сходить в туалет.
Но я очень любил всегда получать письма. Со временем, далеко не сразу, я неожиданно понял, что если ты хочешь получать письма от друзей и подруг, надо письма им самому писать. Иногда, когда долго не было ни от кого ни открыток, ни писем, я сам себе отправлял послание. И спустя неделю с радостью вскрывал вернувшийся конверт с почтовыми штампами и читал:
Дорогой Леша, привет!
Как у тебя дела? У меня все хорошо. Что-то мы давно не виделись...
Давай, наконец, повидаемся, найди время, пожалуйста, а то я соскучился. Завсегда твой друг, Л.
Поэтому я сперва подошел к своему почтовому ящику, открыл его, достал толстую пачку накопившейся за полгода корреспонденции и стал внимательно изучать ее.
5 марта пройдут выборы в районные Советы народных депутатов, вам необходимо проголосовать в школе № 349 по адресу Строгинский бульвар, дом 6.
За вами числится задолженность по квартплате, ее необходимо погасить в кратчайший срок.
Собрание членов кооператива «Курчатовец» состоится 18 февраля, всем членам кооператива быть обязательно.
Концерт художественной самодеятельности ко Дню милиции состоится в 18:00 в четверг 9 ноября в клубе ЖЭКа, приглашаются все желающие.
— Долго тебя ждать?— вопрошала жена. — Пойдем делом заниматься!
Как вдруг в моих руках оказалась еще одна открытка из почтового ящика:
Вам установлен телефон номер 750-67-78. Позвоните по телефону 752-39-54 мастеру и договоритесь о времени установки аппарата. Тушинский телефонный узел.
Немая сцена. Гром среди ясного неба!
Что чудеса бывают в жизни, я слышал рассказы разных людей, читал в книжках про это, но со мною, да и с моей супругой, думаю, такого раньше никогда не было. Обалдевшая супружница вертела старую почтовую открытку в руках, быстро попила воды в квартире и сходила в туалет. Потом мы позвонили мастеру на телефонный узел, уже не помню, от соседей или из телефона-автомата, договорились, что сейчас немедленно за ним приедем, купим у него телефонный аппарат и отвезем в Строгино устанавливать его.
Мы поймали такси и помчались опять на Тушинский телефонный узел.
По дороге я вспомнил, что, когда родилась Манечка, мы стали многодетной семьей по канонам советских чиновников и смогли наконец получить многодетное удостоверение. И когда-то давным-давно я уже ездил на прием к начальнице Тушинского узла. Вместо нее в тот день прием вела главный инженер, я был с трехлетней Манечкой и шестилетней Несей.
Женщина вошла в наше положение — девочки были очаровательные — и поставила нас на очередь на телефон. Но я напрочь про это забыл. Шли годы.
Года через три в 1992-м подошла наша очередь и нам выделили номер.
Телефонный мастер Виктор был доволен, что мы у него купили рублей за десять телефонный далеко не новый аппарат, который, вероятно, достался ему на халяву. Тут же на этом же такси мы вернулись в Строгино. Через 15 минут Витя провел от щитка в подъезде провод-лапшу в квартиру, установил внутри целых две телефонных розетки — в кухне и в комнате, получил свой честно заработанный гонорар и своим ходом отправился на работу.
Мы позвонили по новому аппарату из квартиры Клавдии Петровны и сказали, что телефон для нее установлен, обмен завтра состоится. Я поехал забирать Несю из школы, кто был тогда с пятилетней Маней дома, не помню. А моя супружница поехала на Малую Бронную, где в комнате в большой коммуналке жила главная закоперщица обмена Валя из Донецка с мужем художником.
Услышав, что мы за день установили телефон в квартире, что было реально для члена ЦК партии или работника Совмина, но не для простых смертных, коими мы были, Валентина быстро сделала свои выводы. Весьма нахальная и пробивная, она объявила жене:
— Вы знаете, наша квартира, которую вы получите в результате обмена, такая прекрасная, такая уютная и замечательная, и расположена в таком прекрасном районе, что доплатите мне еще двадцать тысяч долларов! Иначе я никуда отсюда не поеду!
Это было откровенное вымогательство, да и денег у нас даже близко таких не было.
Год спустя один наш знакомый купил трехкомнатную квартиру на Юго-Западе на улице 26 бакинских комиссаров всего за две тысячи долларов — такие были тогда цены. Супруга молча развернулась и, ни слова не говоря, пошла к метро. Валя выбежала за ней из квартиры в халатике и домашних туфлях, догнала на полпути и долго объясняла и уговаривала, что она пошутила.
Обмен назавтра состоялся.
| 
