Об авторе | Олеся Александровна Николаева (6.06.1955, Москва) — поэт, прозаик, эссеист; окончила Литературный институт им. Горького. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Национальной премии «Поэт» (2006), профессор Литературного института им. Горького. Постоянный автор «Знамени», предыдущая публикация стихов — в № 7, 2018. Живет в Переделкине.

Олеся Николаева

На мерцающий свет

Уроки русского

                               «Когда случилось петь Офелии…»

                                                              Борис Пастернак

Когда случилось петь Цветаевой —

в конце, увязнув в гуще ила,

она о той себе, изваянной

из пены, — думать позабыла.

Когда случилось петь Ахматовой —

под занавес, среди надгробий,

она гляделась в сумрак матовый,

зеркальных сторонясь подобий.

И даже память меркла, таяла

в глуби лилового оттенка:

где громогласная Цветаева?

Где легконогая Горенко?

Живи такой, какой не хочется,

страшись, что в небе отразится,

как Муза по земле волочится,

как ковыляет Царь-Девица…

Зачем, когда — не завораживать,

не петь всей грудью, но отныне

скрывать одышку, загораживать

лирическою героиней?

И ты, тоска, тоска вселенская,

признайся: мир тебя рисует,

как вечно-женственное, женское

по вечной юности тоскует.

* * *

Как влезешь в ямб, так и не вылезешь.

Смирись, пока не сморит сон

и ритм иной себе не вылежишь,

чтоб бился с сердцем в унисон.

Но он — то искрой электрической

пронижет, то повысит тон,

а в связке с рифмой дактилической

особенно привязчив он.

И вот — с утра и сад, и улица

в его поток вовлечены,

и всё здесь плещется, рифмуется

на гребне звуковой волны.

Как будто с берега Эгейского

Эол принёс мне этот пыл,

и призраков ума житейского

он, как троянцев, потопил.

* * *

Это кто на чужом пиру

начинает свою игру?

На широкой скамье покоясь,

в рукава, в карманы, за пояс

со стола сгребает объедки

и с гостями сидит в беседке?

Поднимается во весь рост,

словно некий готовит тост.

Но взмахнёт двумя рукавами,

а оттуда — с перепелами,

утки, куры, индейки, гуси —

расплываются на воздуси.

Одевается плотью снедь,

гоготать начинает, петь.

Муза их облекает в слово.

Муза любит птиц, птицелова,

а ещё — когда кто-нибудь

даст метафору развернуть.

Наследство

Рыцарство, братство, служенье, Прекрасную Даму,

кодексы чести и страсти, любовную драму,

трепет, восторг, предвкушенье наград и побед, —

к звёздам летит мотылёк на мерцающий свет;

розу на шляпе, земной красоте славословье,

жертвенность, жизнь как скитанье по бурным волнам, —

это в наследство оставило нам

благословенное Средневековье.

Так и застыли все — «любит — не любит», гадая:

страстная эта любовь — не виденье ли рая

или прельщенье бесовское всем на беду:

— Если не любит, пусть будет со мною в аду!

Это стоянье над бездной среди круговерти:

розы увянут, и сгинут в ветвях соловьи,

а ведь как пели, цвели!..

От несчастной любви

нету лекарства, за исключением смерти…

Плохо кончаются тут роковые романы.

Средневековый песок набивает карманы.

Ревность бьёт в голову, в печень вгрызается ложь.

— Ты на себя не похожа!

— И ты не похож!

…Как говорил мне одетый в потёртую робу

странник измученный, кашлял и бил себя в грудь:

— Да всё равно получается: жизнь — это путь

средь бедуинов и фриков — к Господнему Гробу.

Июльская картинка

Зараза гиблая, летучая!

Сиди на месте, хошь не хошь.

И, карантинами измучена,

на стенку лезет молодёжь.

Зайдётся ритмами убойными,

а то — допев про поворот,

«Поверь в мечту!» — ночами знойными

противным голосом поёт.

Сама земля суха, измаяна.

И дед, споткнувшись о порог,

ругается, что нет хозяина,

чтобы всех свернуть в бараний рог.

А женщины, ума свободного,

скрывают в тёмных зеркалах

боль увядания бесплодного

и страх остаться на бобах.

И кажется — уже проигранным

любое дело.

Мужики

живут, как будто с корнем вырванным

из почвы, маясь от тоски.

Следят за сводками больничными,

и тут уже не до манер.

И кажутся реалистичными

изображения химер.

В ночи такая повстречается

и гаркнет, обрывая сон:

— Запомни, с грешником случается

Всё то, чего боится он!

Тело

Тело — служка мой верный, коник, верблюд — на своём горбу

в рай меня тащит, пока не ляжет в гробу,

терпит холод и зной, посты, бденья, табу,

морщинами расписывается на лбу.

Ах, выйдет срок, уляжется головой на восток, времени поперёк,

пока его мамка-сыра земля не примет в утробу, развяжет себе пупок.

Мол, спи-почивай, выращу из тебя шиповник, и пусть расцветает впрок

колючий красный цветок!

…Бывало, тело моё болело — за слова мои и дела.

Слух полнился шумом, голос охрип, в глазах округа плыла.

Я ломала руки, кривила губы, морила тело, не ела и не спала,

закусывала удила.

И жалко мне с телом моим расставаться — сроднилась с ним.

За нами обоими всюду, клубясь, как дым,

охотились юркие бесы, но, тайной покрыт, незрим,

следил херувим.

…И вот мне снится, что я без тела в воздухе — на весу —

ни губ у меня для речи, ни глаз уронить слезу.

Лишь шелестит шиповник с красным цветком внизу:

— Если ты меня не спасёшь — и я тебя не спасу!

* * *

Техника сжигания жира без диет и спортзала

нагнала меня и заказала.

Скучный минимализм — лето, жара с сушью.

Это бесчувствие уже почти как бездушье.

Знаю, погубят нас собственные желанья —

жёсткие их завитки круты, как шкура баранья.

Но уходят в отказ и душа, и тело.

— Хочешь чего?

— Нет-нет!

— Как же, ведь ты хотела!

Мало ли… Ничего! Кроме сиденья в трюме

разума моего, в подполе, в келье, в чуме,

в бункере: там такой неподдельный свиток,

где записано, в чём был у меня избыток.

Лишние разговоры, люди, шаги, попытки,

чаянья, страхи, слухи, сердечные муки, пытки.

Сколько напрасной силы и придуманной страсти,

тщетного пыла, жара, краплёной масти…

И на чадящем огне маленькой злой горелки

я сожгу эти записи, почерк дрожащий, мелкий,

тон завиральный, росчерк, неровность линий.

Отблеск от пламени красный, переходящий в синий.

И убирая лишнее, сим обретаю навык

быть такой, как задумано, — безо всяких добавок.

Это и называется, как я сейчас узнала,

«техникой сжигания жира без диет и спортзала».

* * *

Здесь конец открытому простору

и обрыв привычной колеи,

словно с неба опускают штору,

закрывая замыслы свои.

Словно этим самым говорят нам:

«Будущего ведать не дано».

…Непонятное — о непонятном

в темноте снимается кино.

Но не пробуй, не дерзай, без спроса

даже не пытайся разглядеть,

что там дальше собственного носа,

и в себе ищи, что ищешь, впредь.

И непредсказуемый грядущий

день иглой Кощеевой зашит.

Если так, то пусть поёт поющий,

остроумный сам себя смешит.

Сочинитель пишет, глядя в бездну:

там финал открыт и прост сюжет.

И выходит у него железно:

будущего нет и смерти нет.