НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

К поэтике памяти

Олег Лекманов. «Жизнь прошла. А молодость длится…»: Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы» / Под общ. ред. Н.А. Богомолова. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2020. — (Чужестранцы).

Комментарий историка литературы, профессора Школы филологии гуманитарного факультета НИУ ВШЭ Олега Лекманова¹  к первой части мемуаров поэтессы Ирины Одоевцевой (1895–1990) имеет целью не просто пересмотреть то устойчивое представление, согласно которому этот «богатый источник информации о Николае Гумилеве и других русских поэтах начала XX века», при всей своей несомненной увлекательности и художественности, мягко говоря, не слишком достоверен. Да, репутация мемуаров Одоевцевой в смысле их отношений с истиной издавна очень невысока. «Эта пара — Иванов и Одоевцева — чудовищные вруны», — сказала в свое время, как припечатала, Надежда Мандельштам, — и если бы только она одна. На репутацию воспоминаний Одоевцевой «в кругах свободомыслящей интеллигенции» «решающим образом», пишет автор во введении, повлияла уничтожающая их оценка одной советской читательницы, обладавшей безусловным авторитетом, — Анны Андреевны Ахматовой.

Надо ли говорить, что оценивающие — не исключая Анны Андреевны — и сами были откровенно пристрастны, и имели на то свои законные основания. Ахматовой, пишет Лекманов во введении, разумеется, «не могли прийтись по душе ни длинные монологи, которые Одоевцева вложила в уста своих персонажей, ни то обстоятельство, что в монологах Гумилева речь часто велась о ней, Ахматовой, и ее семейной жизни, ни, наконец, сам тот факт, что очередная эмигрантка, находящаяся “под защитой чуждых крыл”, смеет писать о поэтах, оставшихся в Советской России и убитых, как Гумилев и Мандельштам, государством». Не говоря уж, увы, о ревно­сти: «еще одна причина раздражения Ахматовой против младших друзей Гумилева заключалась в том, что ими, как она полагала, в свое время была предпринята попытка принизить значение ахматовской поэзии и за счет этого продвинуть в первые русские поэтессы начала 1920-х годов Одоевцеву». Кстати, к чести Ирины Владимировны, автор отмечает, что у нее «хватило ума, такта и вкуса» в своей книге «открыто не сводить с Ахматовой личные счеты», — хотя «отметить разность» между нею и собой Одоевцева была неизменно рада.

Что касается пересмотра истинностного статуса мемуаров Одоевцевой, автор комментария — успешно соперничающего в объеме с самим комментируемым текстом — прежде всего уточняет его. Лекманов далек от намерения доказывать ту очевидность, что и память склонна подводить, и воображение охотно и убедительно достраивает забытое, — все это читатель на приводимом им материале увидит своими глазами. Впрочем, доброе имя своей героини комментатор действительно восстанавливает. «Нужно отдать ей должное, — пишет он, — Одоевцева пошла не по пути беззастенчивого выдумывания никогда не бывших событий, а по более или менее честному пути историко-литературной компиляции — тщательно подбирая, один к одному, и тасуя факты, взятые из мемуаров современников (в первую очередь Георгия Иванова, Владислава Ходасевича и Андрея Белого) и исследований филологов», — кроме, правда, «страниц о Гумилеве, Иванове и Мандельштаме», где ей и самой было что вспомнить. Откуда что взято — комментатор прослеживает, как и последовательность становления текста, публиковавшегося в 1962–1964 годах в эмигрантской периодике — парижская «Русская мысль», мюнхенские «Мосты», нью-йоркский «Новый журнал» (книгой «На берегах Невы» вышли в Нью-Йорке в 1968-м), — и то, как сам режим написания воспоминаний — вкупе с темпераментом мемуаристки — отражался на их облике. «Простейший стилистический анализ показывает, — говорит автор в предисловии, — что Одоевцева не отбирала для газетных и журнальных публикаций фрагменты из уже готовой книги, а, напротив, писала тот или иной кусок под очередную публикацию. Отсюда — многочисленные повторы в итоговом варианте книги, поскольку вычистить все эти повторы, соединяя отрывки в целое, Одоевцева просто не успела или же у нее не хватило усидчивости. <…> При этом целый ряд фрагментов ни в какие предварительные публикации не вошел и, скорее всего, писался специально для книжной версии». Самые же интересные журнальные и газетные «фрагменты и микрофрагменты», которые в окончательный книжный вариант не вошли, Лекманов, спасая от забвения, приводит в комментариях.

«…за исключением двух случаев, — обращает он читательское внимание (степень близости Гумилева и Ольги Гильдебрандт-Арбениной, а также досада Гумилева на Ахматову весной или летом 1921 года), — Одоевцева, кажется, ни разу в своей книге сознательно не врет», — «сознательно она выдумывала редко». Более того, в степени честности своего свидетельства она, утверждает автор, выгодно отличалась и от самой Анны Андреевны, предпочитавшей «усилием воли контролировать себя и пытаться “оставлять пробелы в судьбе” незаполненными, со специальной установкой на то, что воспоминания выйдут отрывочными, клочковатыми». Другое дело, что Одоевцева — вопреки собственным утверждениям о своей «фантастической» памяти — «многое неосознанно перевирает», заполняя поневоле образующиеся пробелы «приблизительными сведениями с легкостью необыкновенной». И тут уже требуются — и тщательно прикладываются — комментаторские реконструирующие усилия.

Вообще же работа, которую выполняет Лекманов, — существенно сложнее и интереснее простого (но необходимого) восстановления справедливости. (Притом что и «простой технической» работы комментатор делает изрядно: например, уточняет встречающиеся в тексте цитаты там, где они неточны, а вместе с тем показывает и цитируемые стихи и иные тексты целиком (тем самым, кстати, в читательской голове хотя бы частично складывается представление о текстовом фоне, шуме и гуле времени, о том, что входило в состав ассоциативного ресурса героев книги, подтекста их разговоров).

Прежде всего Лекманов выявляет те конкретные точки, в которых память Одоевцевой в самом деле отклоняется от исторической истины. И тут же, сопоставляя вспоминаемые ею эпизоды с тем, что о том же помнится другим, показывает он заодно и то, в какой мере отклоняются от нее, неуловимой, другие мемуаристы, и что они, другие, вообще помнят о том же самом. Показывает в цитатах, с точными ссылками на страницы соответствующих изданий, так что въедливый читатель может взять на себя труд сопоставления и сам. Во всяком случае, приближение к сколько-нибудь объемной картине вспоминаемого мы точно получим.

Но кроме того, комментатор прослеживает, как — из элементов какого типа и по какому принципу — воспоминания строятся; какие задачи стояли перед мемуаристкой, определяя характер текста и отбор элементов для него (задача была, понятным образом, вполне эгоцентрична: «вписать себя в звездную карту петро­градского поэтического небосклона конца 1910-х — начала 1920-х годов»). Вообще, тут впору было бы говорить о поэтике воспоминаний, о возможности формулировать (множественные и разнородные) принципы, по которым вообще восстанавливается картина утраченного времени, — мемуары Одоевцевой дают к этому множество оснований. Однако Лекманов теорий не измышляет. Он старается говорить от собственного лица как можно меньше, предпочитая изъясняться языком фактов.

И, наконец, он показывает корни сознания, восстанавливающего прошлое спустя сорок лет: огромную, разветвленную, сложную корневую систему каждого вспоминаемого факта. Каждой, насколько возможно, единице воспоминания — цитате, ходу мысли, обороту речи, сцене, диалогу — он изыскивает соответствия среди свидетельств современников, — иной раз и там, где читатель и не предполагал бы необходимости комментирования: он усматривает подтексты там, где поверхностному взгляду они незаметны. Так происходит, например, с простой по видимости фразой: «Нет, я ни за что не стала бы описывать свое “детство, отрочество, юность”, своих родителей и, как полагается в таких воспоминаниях, несколько поколений своих предков — все это никому не нужно». Ну, отсылку к трилогии Толстого читатель здесь, конечно, заметит. Но комментатор идет дальше: он находит аналогии в отношении к своему раннему, долитературному прошлому и у других современников Одоевцевой — разделявших с ней общие установки культуры того времени: то же, показывает он, и также с отталкиванием от толстовской трилогии, пишет в «Шуме времени» и Мандельштам: «Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени <…> Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых, Багровых внуков, влюбленных в семейственные архивы, с эпическими домашними воспоминаниями».

В целом работу того типа, что предпринята Лекмановым, я бы назвала наращиванием контекста, прояснением целого культурного пласта, к которому принадлежит комментируемый текст, созданием дополнительных измерений картины воссоздаваемой реальности, в которой то, что выговаривается мемуаристом, — всего лишь один, поверхностный слой.

Помним также, что «На берегах Невы» — только первая часть воспоминаний Одоевцевой о своей жизни, — есть еще вторая и третья, «На берегах Сены» и «На берегах Леты». Было бы очень интересно прочитать такой комментарий и к ним.

Ольга Балла

1 автора, помимо многих исследований по истории русской литературы и биографий Осипа Мандельштама, Сергея Есенина, Венедикта Ерофеева, также комментариев к роману Валентина Катаева «Алмазный мой венец» («В лабиринтах романа-загадки», в соавторстве с М. Котовой, при участии Л. Видгофа, М.: Аграф, 2004), к «Трем повестям о Васе Куролесове» Юрия Коваля (в соавторстве в Р. Лейбовым и И. Бернштейном, М.: А и Б, 2016, к поэме Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы» («Господь! Прости Советскому Союзу!», в соавторстве с Р. Лейбовым и О. Ступаковой, М.: ОГИ, 2020) и «Пояснений для читателя» к «Египетской марке» Осипа Мандельштама (в соавторстве с М. Котовой, О. Репиной, А. Сергеевой-Клятис и С. Синельниковым, М.: ОГИ, 2012).