НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Хохочущий эмбрион безвинен, но мы виновны
по-настоящему

Линор Горалик. Мойра Морта мертва. — М.: Центр Вознесенского, 2021. — (Центрифуга).

Невозможно пройти мимо столь удачного названия. В нем —мрамор, строгая воля фантазии, ветви ассоциаций. Мойра Морта мертва, представляете? Каково? Это скороговорка, дарованная нам иным тысячелетием, галактикой Гутенберга, марсиан­ской школой орфоэпии, где учителя надменны и высоколобы.

Сборник новой прозы Линор Горалик — основную массу которого составляют герметичные «случаи», триллеры словесного минимума, — дает крепкое представление об авторских подходах к рассказыванию историй. Присутствуют и уже привычные эксперименты с актуальными документами, безыскусными деталями быта, присутствуют и ежедневные провинциальные одиссеи.

Основное внимание, впрочем, притягивает к себе корпус текстов под названием «Короче» — тех самых триллеров словесного минимума, о которых я упомянул выше. Многие из них строятся по схожему «комедийному» принципу — разрушенные ожидания порождают шок, улыбку, тревогу, — «перевертыши» работают на ура, хотя, разумеется, наполняют читателя послевкусием трагедии, антивеселья, беспро­светного размышления о том, есть ли хоть в ком-нибудь из нас еще капелька света.

Исторически складывается так, что лучшие — или наиболее запоминающиеся — творения Горалик отыскивают себя в форме лаконичного высказывания, миниатюры, эпистолы. Таковы откровения Зайца ПЦ, такова крупная доля романа «Нет», написанного в соавторстве с Сергеем Кузнецовым, таковы ошеломляющие, пронзительные отрывки из «Всех, способных дышать дыхание», работающих в ключе поэтического остранения. Менее удачны опыты серьезного прозаического нарратива — достаточно, к примеру, вспомнить повесть «Валерий»: слог, генетически настроенный на фрагментарность, с трудом выдерживает натиск крупного объема.

Из-за этой особенности новый сборник выглядит неровным, шатким, качественно противоречивым. Миниатюры, объединенные в цикл «Короче», завлекают невероятно быстро — это, конечно, преобразованные «Случаи» Хармса, конгениальные ритму сегодняшнего дня, не менее тревожащие и будоражащие, — однако повесть, даровавшая название сборнику, ощущается надуманной, пустынной (всему виной дидактика объема!), да и прочие тексты не вызывают восторга.

Линор Горалик, пожалуй, — человек поэтического мышления, однако ее поэзия требует фабулы, ядра случившегося, вокруг которого и будут развертываться удивительные метафоры. Это неочевидная для отечественной традиции ситуация: Горалик извлекает потенцию «мини-эпоса» из любой житейской коллизии, объясняя: это и есть литература, ничего лучше жизни мы не придумаем.

Преломлять действительное на страницах сборника Горалик удается разными методами — от, как упоминалось выше, работы с документальными и научными текстами до максимального «расшатывания» языковой нормы, превращения прозаической болтовни — со всеми обуславливающими ее факторами, табу — в живое стихийное безумство, громокипящую речь обыденного человека, которому хочется насытить кровью туманность, глупость своих ежедневных передвижений.

В раздумьях об этой книге неизбежно вспоминается — помимо Хармса и Керета с их точным чувством минимума — американский анимационный сериал-антология «Любовь, смерть и роботы» (Love, Death & Robots), прогремевший по всему миру. Концепция, казалось бы, не нова: каждая серия здесь — отдельная история, редко выползающая за границы десяти минут, — однако исполнение настолько филигранно, что обыкновенный на первый взгляд фантастический сериал оказывается чем-то большим, — источником множества потенциальных самодостаточных текстов.

«Мойра Морта мертва», а именно цикл «Короче», обладает тем же свойством: содержать внутри себя десятки законченных сюжетных вселенных, каждая из которых способна претвориться в отдельное самодовлеющее повествование. Зачастую Горалик обрывает повествование раньше нужного, раньше положенного — взвинчивая читательские нервы до предела, даруя стереоскопию, невозможную, окажись ее произведение чуть длиннее или же чуть конкретнее. «Условность» большинства миниатюр сборника определяют его универсальность, вневременность.

Благодатная почва для киноадаптаций — десятки потенциальных повествований, ждущих своего часа в темном саркофаге формы. Потянуть за нужные «рычажки», добавить сценарной многослойности, сюжетных поворотов, макгаффинов, флешфорвардов, головокружительных набегов камеры — и получится достойная династия остросюжетных экзистенций, одинаково умело и пугающих, и веселящих.

Возможно, такова формула для идеального повествования о нашей ситуации — и о нашем времени: сборник разрозненных «случаев», объединенных единым методом, цепь крошечных триллеров, впечатляющих похлеще любой «американской трагедии». И насколько же это соответствует реальности с ее фабульной неупорядоченностью, со стремительным низвержением в хаос, жаждой убийства, взрыва, хрестоматийного катарсиса!

Возможно, столь рьяная апология отдельной части сборника может показаться нездоровой, излишне субъективной, но тексты, следующие за «Короче», взаправду кажутся тусклее, организованнее, скучнее. Это декоративно развернутые метафоры, в которых, увы, не слишком много положительных сторон — бойкость слога, редко подводящая Горалик, неожиданные синтаксические сочетания и, как всегда, ослепительные в своей странности символы.

Эти тексты выглядят предсказуемыми, крикливо-лозунговыми, что, представляется мне, диаметрально противоположно художественному методу Горалик. Отличительные ее черты в русской литературе — нарочитая своеобразность, даже, пожалуй, футуристичность, невозможность для читателя предугадать следующий ход, разворот писательского сюжета. Горалик пробует на вкус стратегии и приемы, которые войдут в моду совсем нескоро, — ее бесстрашие в постижении незнакомых пространств и материй обезоруживает.

Это бесстрашие плодоносно, вариативно, долговечно. Остается лишь гадать о том, какую форму, какое временное воплощение изберет Горалик для своих грядущих повествований. Фабула, стоит верить, никуда не исчезнет, и напряжение ее будет увеличиваться в геометрической прогрессии — до невозможных, заоблачных состояний духа, той читательской эмпатии, о которой мечтает каждый пишущий. «Мойра Морта…» демонстрирует нам промежуточную убедительность, «слепые зоны» потенциала — который еще и наполовину не растрачен.

В целом же письмо Горалик ощущается сплошной фантазией о человеке, возможностях его роста и преобразования в условиях все больше разрушающейся истины. Это генетическая опера, достойная лучших концертных залов Марса, лишенная ненужных мелизмов и фиоритур. Радостно, что в нашем культурном пространстве еще имеются гейзеры эксперимента — со всем, что подвластно фантазийной модификации. Наверное, «Мойра Морта…» — всего лишь промежуточное звено в творческой биографии Горалик, но и по нему можно составить достойное представление об авторском методе, услышать (в качестве фонового плейлиста) карамельных ангелов Билли Коргана и биопанковые трели Граймс, — различив наконец среди них оригинальный голос Линор Горалик, способный расширить пространство борьбы до феноменального, — и речь далеко не о Земле, ведь человек в перспективе своей бесконечно обучаем.

Хохочущий эмбрион — потенциал планеты — безвинен, но мы виновны по-настоящему. В чем, спросите вы? Наверное, в бездействии и малодушии, в нежелании превратить окружающее нас уныние в совершенное произведение искусства, лаконичное и беспредельное. Линор Горалик удается нечто схожее — правда, в пространствах текста, буквенного восприятия действительности. Приходится ли нам сейчас мечтать о большем? Ведь это лишь начало долгого пути, итог которого неочевиден. И даже если Мойра Морта мертва, то люди, которым она ткала судьбы, живы, — и более чем способны на то, чтобы ткать свои судьбы самостоятельно.

Кирилл Ямщиков