НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Луна взорвалась

Андрей Санников. Собрание стихотворений / ред.-сост. С.В. Ивкин. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2021.

Поэзия Андрея Санникова движется в логике фронтирного письма — ощупывает пограничные области существования, те, что сопротивляются поэтической речи, хотя сама речь у Санникова почти всегда дисциплинированна. Едва ли не основная определяющая черта такой поэзии — паралогия, взрывное сопряжение смыслов, сочетание несочетаемого, результатом которого неизбежно оказывается взрыв — фрагменты смыслов разлетаются в разные стороны. «Скачкообразное» движение смысла позволяет поэту осваивать новые территории, сопротивляться хаосу необозримых приуральских пространств, подступающих вплотную, готовых в любой момент поглотить предметы привычной жизни. Кажется, ощущение того, что граница иного мира близко, делает реальность этих стихов похожей на прерывистый сон, когда трудно отличить явь от фантазии.

Географические причины этого очевидны: Екатеринбург — огромный индустриальный город, захлебывающийся в душной зелени летом и тонущий в снегу зимой, где непроходимые леса буквально прорываются сквозь конструктивистские и сталинские строения, как вторжения иной, неподвластной человеческому благо­устройству реальности. Это накладывает отпечаток на уральское поэтическое воображение, часто тяготеющее к одному и тому же набору мотивов. Сам Санников иронически относится к тиражированию такого рода «уральскости»: «Суровый стиль, поездка из Бынёг на Эльмаш в холодной электричке с опившимся другом. За окном — обязательно! непременно! — будут мертвые прозрачные деревья и скрипящие пенопластовые облака»¹ . У него эти мотивы тоже возникают, но как обломки смыслов, как фрагмент из утраченного паззла, где иногда узнается часть тела или архитектурная деталь, а смысл целого остается за скобками.

Такая фрагментарность словно порождена двойственным ощущением, что фронтирная поэзия уже невозможна (например, в силу излишней тиражируемости одних и тех же образов и ситуаций у уральских поэтов, но не только) и что она все же существует. Уральское пространство заведомо мифологично, но, чтобы миф стал поэзией, Санников проводит с ним специальную операцию — словно минирует его, чтобы затем наблюдать живописные осколки, разлетающиеся в разные стороны (вспомним финальную сцену в «Забриски Пойнт» Антониони, где все привычные предметы снесены взрывом со своих мест). Противоречия уральской культуры и природы в стихах Санникова обречены детонировать, и такой способ снятия противоположностей можно найти уже в самых ранних стихах, включенных в книгу:

Женщины не плодоносят, и я не хорошо.

Птицы летят под землею, как белые пни.

В шахтах горят и раскачиваются огни.

И снизу вверх, из земли поднимается дождь.

Все предметы в этих стихах снялись со своих мест и зажили до того непредставимой жизнью. В такой реальности архаика перемешивается с современностью, словно бы плуг истории проходит по человеческим жизням, смешивая верхний слой почвы с нижним. Высшая точка этого движения — небольшая книжка «Луна сломалась» (2006), полностью включенная в рецензируемый том: ее можно прочитать и как поэтическую полемику с метареализмом, и как отчет о пути, который это направление прошло в уральском регионе.

В каком-то смысле для уральской литературы метареализм был центральным поэтическим языком, школой модернизма и зеркалом, где лучше видна собственная специфика. Почти все значимые поэты региона отдали дань этому движению — Виталий Кальпиди, Владислав Дрожащих и Юрий Казарин, но не они одни. Важно это направление и для Санникова: следы метареалистического понимания слова и образа, предполагающего свободное перетекание одного потока ассоциаций в другой, заметны в его поэзии, однако он всегда словно подрывает эту поэтику, не дает ей устояться, будто сопротивляясь любой устойчивой системе письма. Характерной для метареализма многословности у Санникова нет; вместо нее — короткие, жесткие строки, для которых ритм и рифма — способ сжатия поэтической речи, а не бесконтрольного ее дления.

Одно из самых характерных стихотворений Санникова 2000-х — «Полет дирижабля» (2007), где описывается своего рода сакральная топография Урала. Мифологическая архаика смешивается здесь со своеобразным стимпанком: поэта интересуют радио, дирижабли, кинематограф — все чудеса техники первой четверти века, еще не ставшие рутиной и сохраняющие мистический холодок. Примерно в те же годы дирижабль становится главным героем последней крупной поэмы Алексея Парщикова, который также размышляет о том, что техника столетней давности кажется родственной, скорее, миру мертвых, чем миру живых.

с воздушной лодки мертвецы

глядят глазами,

перегибаясь через борт,

как пламя

В другом, близком по тематике стихотворении примерно в том же духе речь пойдет о радио — как о способе прямой связи с миром мертвых. Ситуация стихотворения во многом напоминает фильм Жана Кокто «Орфей», но как будто разыгрывающийся в (пост-)советских безнадежных декорациях:

хорошо быть электриком в темной стране

при луне

хорошо бормотать на армейской волне

про озимые ногти во сне

я Есенин я умер мне страшно мне не

Сквозь эти едва заметные указания на мир модернистской эпохи можно увидеть призрак Бодлера и заметить, что это в целом характерно для уральской школы — союз метареализма с бодлерианством, возможно, прошедшим через фильтр русской традиции (Блок, переводы Эллиса), но оставшимся неизменным в своей основе. О бодлеровском пласте в уральской литературе не принято говорить, но именно к нему ближе всего характерное ощущение города как дикой жизни и как потока знаков, которые никому не дано расшифровать, и фигура поэта как странника из никуда в ниоткуда, выхватывающего взглядом фрагменты действительности — иногда пестрые, но чаще подернутые патиной тлена:

Я созерцаю вновь кругом ряды бараков,

Обломки ветхие распавшихся колонн,

В воде зацветших луж ищу я тленья знаков,

Смотрю на старый хлам в витринах у окон.

                                                      («Лебедь», перевод Эллиса)

Те же мотивы с поправкой на географию заметны у Санникова. Менее тривиально, что оттуда же, видимо, происходит и риторическая структура, способная показаться несколько архаичной на фоне метареалистической поэтики: стихи Санникова полны обращений (к возлюбленной, к божеству), императивных форм, редких в новейшей поэзии, у его стихов нередко есть адресаты — например, поэты ураль­ской школы в цикле «Ангельские письма» и т.д.

Это позже. Пока что — жилось.

Я в закрытый свой вышел Свердловск

и, вдыхая болезненный воздух,

пересек его за три часа.

Это было второго числа,

в марте месяце, после морозов.

Погружение в такое насыщенное коммуникативными связями пространство словно сдерживает смысловое напряжение, возникающее из-за парадоксальности, паралогичности этого письма, а другие поэты региона, упомянутые в стихах разных лет, словно очерчивают пространство фронтира, за которым — дикая степь. (При этом на задней стороне обложки сам поэт в качестве кредо сообщает: «Литература меня вообще не интересует. Я эгоистичен и угрюм, мне лишние знакомства ни к чему. Меня интересуют стихи».)

Двойственность литературной генеалогии Санникова отражает стихотворение второй половины 1990-х «Прерафаэлит» (и одноименный раздел в книге), воспринимающееся как автохарактеристика:

кто выдернет мои следы

из-под какой-то там слюды

из-под какой-то там воды

торчат замерзшие сады

и вертит кто-то неживой

окаменевшей головой

Ощущение неустойчивости бытия у Санникова подчеркивается игрой с персонажами и гетеронимами. Попытка писать от лица вымышленных фигур в его случае — повод задуматься о нестабильности уральской идентичности, о постоянном ее распаде под холодным ветром фронтира (Фернандо Пессоа, мастер гетеронимов, тоже в известном смысле был фронтирным поэтом, ведь его родной Лиссабон — край западного мира). У Санникова было несколько попыток такого письма, и среди них циклы «Сибелиусы» и «Из стихотворений Н. Векшина». В этих стихах, пожалуй, не происходит полного перевоплощения, как в случае гетеронимов и мистификаций у некоторых других поэтов, но структура стиха становится более игровой, цитатной и в то же время свободной. Как в стихах Н. Векшина, написанных, согласно автор­ской легенде, в 1920-е годы и звучащих как реплика постсимволистской поэтики — как если бы Борис Поплавский (упомянутый в этом цикле) вместо Парижа жил на Урале:

ходит смерть между рядами кресел

говорит с людьми глядит в билет

приложил ладонь к груди — нательный крестик

нет

Эти и многие другие стихи показывают глубокое родство Санникова с ураль­ской поэтической школой, но на фоне ощущения родства едва ли не более заметно различие — отдельное место, которое поэт занимает в своем поэтическом регионе и в русской поэзии в целом. Он ищет выход из метареалистической поэтики, из ситуации позднего модернизма, с которым последняя имеет дело, и предлагает во многом радикальный сценарий: взорвать все, что может быть дорого. Такой выход, ведущий в паралогию, в скрежет задевающих друг друга смыслов, открывает отдельный маршрут в новейшей поэзии, выводящий далеко за пределы Урала и его литературных течений.

Кирилл Корчагин

1 Андрей Санников, Александр Петрушкин. Уральская поэтическая школа (https://www.promegalit.ru/public/6219_andrej_sannikov_aleksandr_petrushkin_ urals kaja_poeticheskaja_shkola_da_tvoju_maman_tipa_kruglyj_stol_chast_1_vvodnaja.html).