НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Невыносимая и единственная жизнь

Роман Сенчин. Петербургские повести. — М.: ЭКСМО, 2020.

Название сборника — прямая отсылка к Гоголю — провокационное, и за него Сенчину уже досталось от критиков. Прямо скажем, разумнее было бы назвать «Петербургские повести и рассказы»: из девяти текстов в книге более половины по жанру, скорее, рассказы. И не только петербургские, но и ленинградские, потому что время действия рассказанных историй — с семидесятых по нулевые.

Роман Сенчин (постоянный автор «Знамени» и других толстых литературных журналов практически с самого начала своей литературной работы) пишет о главном. О смысле жизни, об ужасе бессмысленного существования, о необходимости наполнять разумным содержанием каждый проживаемый день, о готовности к смерти, в конце концов. Для многих персонажей жизнь — «цепь одинаково мертвых дней», и им лишь «суждено продолжать и продолжать невыносимую и единственную, длинную жизнь», «и завтра и послезавтра будет так же». Пошлость повседневной жизни, тоску муторного однообразного существования Сенчин умеет показать как никто другой. Большинство героев, с одной стороны, пребывают как будто в полудреме, спячке, но в то же время страдают от своей механистичности, автоматизма. Что делать с такой жизнью, герои решают по-разному: кто-то выбирает жизнь паразита и наркомана, решив в 27 (!) лет, что уже «пожили» («Общий день», «Ничего»), кто-то пытается начать действовать («Один плюс один»), кто-то решается на трудную, но активную и радостную жизнь.

Рассказ (или все-таки повесть?) «Дочка» показывает в конфликте двух героев, почти ровесников, противостояние разных способов проживания жизни — механистически правильного, безупречного, но скучного (Борис Антонович) и творческого, рискованного, порой нестабильного, но очень интенсивного, насыщенного (Сергей Стрельников). Отчим и отец девочки-подростка Алины сталкиваются, когда для нее наступает момент выбора, когда подросшая дочка неизбежно должна определяться, как она будет жить свою будущую взрослую жизнь.

Первый и заключительный рассказы в сборнике — «Оборванный календарь» и «Ждем до восьми» — показывают героев в ситуациях за несколько дней/часов до смерти, когда ее неизбежность очевидна. Что думает, чувствует, вспоминает человек в такой момент? Как он готовится к неотвратимому? Что понимает про себя, когда «все в прошлом»? Автор умудряется быть одновременно беспощадным и деликатным по отношению к своим героям, достигая высокого уровня психологической достоверности и какой-то предельной доверительности, удивительной близости к читателю, от которой становится прямо-таки не по себе.

Герои книги — из разных социальных групп, но много приезжих, маргиналов, неустроенных в жизни людей. Неустроенность, неприкаянность, недовольство тем, что есть; стремление вырваться, выбраться, поиск лучшей доли (часто непонятно даже, в чем она, эта лучшая доля) — доминирующий мотив сборника. И Петербург преимущественно бедный, не парадный: коммуналка (где окно в комнате забито фанерой), общежитие строительного техникума с его дикими нравами, опасные пустыри окраин, чебуречная и крошечное кафе, льдины на Неве и мрачный военкомат, жэковский красный уголок и холодный пронизывающий ветер на Невском. Ветер, кстати, гоголевский: «ветер — как у Гоголя в “Шинели” — налетал со всех четырех сторон». И на герое, да, шинель.

Ощущение достоверности при чтении книг Сенчина возникает не только благодаря его точному психологизму, но и за счет почти дотошного внимания к бытовым приметам времени. В безмятежно-советской «Дочке» мальчик в автобусе «бросил в ящичек кассы свои копеечки, открутил билетик». Помните эти автобусные кассы, в которых нужно было откручивать билеты? А вот магнитофон «Sharp» (правда, у меня был двухкассетник), на котором слушали (конечно же!) «Modern Talking» — вот узнаваемо до боли, да-да, это мои семнадцать лет!

Сенчин не дает подробных портретных характеристик, у него почти нет описаний интерьеров (иногда просто перечисление предметов мебели в комнате), нет городских пейзажей, но вот сказать, во что герой был одет и сколько стоили котлеты, он не забудет. И пятак на метро становится для героя-дембеля символом возвращения к гражданской жизни: «Женька давно заготовил пятак, мечтал, что вот сейчас сунет его в щель турника, услышит приятный звяк и королем пройдет к эскалатору…». Но пятак-символ не срабатывает, герой вернулся в какую-то другую жизнь: «Пятак — ха-ха! Проезд с весны пятнадцать стоит…».

В холодной, равнодушной атмосфере преимущественно зимнего Питера, преимущественно девяностых сенчинские герои очень много пьют и много курят, стремясь согреться, преодолеть леденящую питерскую тоску. Или пытаются уехать, как Женька Колосов («Обратный путь»), — он идет в армию в надежде, что «повзрослеет, окрепнет, поймет, как жить». Уезжает из Питера и Ромка, герой рассказа «Ничего», но, расставшись с одним приятелем-алкоголиком (Серегой), на новом месте быстро находит другого — Леху. Серега, как и добрая половина персонажей сборника, философствует о том, что такое жизнь: «Неужели она только склон, и мы катимся по нему? <…> Знаешь, жизнь, мир, люди, все настолько чудесно, что я готов молиться на эти дела». Многие герои хотят «очнуться», «поймать хотя несколько минут, неповторимых, чудесных минут. Настоящих и ослепительных», но лишь единицы (Сергей — «Дочка», Алена — «Общий день») готовы брать ответственность за свою судьбу и помогать другим.

Сборнику не хватает предисловия, желательно, авторского. Понятно, что Питер — общая почва (площадь, крыша) всех историй, но хотелось бы разъяснений и напутствий от автора-экскурсовода по этому художественному пространству. И еще: тексты создавались в разное время, некоторые в 1996 году, другие в 2000-м, 2006-м, 2018-м; под повестью «Обратный путь» стоит такая датировка: 1991–1992, 1998, 2020. Если присмотреться, то ощущается некоторая стилистическая расхристанность более ранних текстов по сравнению с недавними, стилистически плотными, уверенными. И одновременно понимаешь, что сборник — это масштабный (питерский) срез творчества Сенчина почти за тридцать лет.

Татьяна Веретенова