|
КРИТИКА
Наталья Иванова
Как назначают в классики
Литературный капитал и литературный канон
1.
Скажут — я обостряю, но все-таки.
В нашем обществе взаимного восхищения эпитеты «блестящий», «великий» и даже «гениальный» размножаются по страницам обзоров, отзывов и рецензий. Я имею в виду не только интернет-издания и тем более блоги, ни от чего, и уж точно от чувства меры, не зависящие. Еще товарищ Сталин говорил, что критика и самокритика — движущие силы нашего общества. С последней и начинаю, не исключая из грустных наблюдений и свое издание. И горько слезы лью. Стараюсь выжигать каленым железом — говоря менее эмоционально, выпалывать — эти знаки неуемного восторга, — если не полоть, так придется острой лопатой под корень, — но они упрямо самовосстанавливаются, как сорняки под дачным окном.
Лексическая неуемность рецензентов, чаще всего близких товарищей восхваляемого по литературному труду, вознаграждается не гонорарами — какие сегодня гонорары, — а взаимностью. В результате, минуя определенно важные стадии развития, активный неофит быстро становится литературным персонажем. А вскоре — и литературной персоной.
Дальше — всяческие номинации, конкурсы и премии, число которых прогрессирует каждый сезон. Литературный персонаж обрастает званиями, которые вам и не снились. Лауреатствами, которых не подсчитать. Дипломами и медалями — никто не покинет поле конкурса или премии неутешенным. И кошке приятно, а устроителям что? Жалко бумажку в рамочке? Или медальку отштампованную — что имени Фадеева, что имени Симонова… Для наименования конкурсов изобретаются громкие словосочетания — хорошо бы со словом-окраской «золотой». Золотое перо есть, Золотой Остап есть, Золотое слово… есть? Ну и так далее. Латунь, медь и даже бронза не требуется. А как бы звучало — «Латунное перо России»!
Новые книжки еще, и еще, и еще сегодня не секрет выпустить. Количество рецензий восхищенных мастерством бывшего неофита подрастает. Открывается светлый путь к опознаваемости, а потом и вакансия в знаковые фигуры. В нашем литературном кругу, в отличие от обычного, если часто говорить «халва», во рту становится сладко.
И вот уже дорога от первого восторженного эпитета достигает промежуточного этапа, — теперь все зависит от количества-качества пиара плюс амбициозности нашего персонажа. Путь в дамки открыт. А там — и в «живые классики». Была бы верной дальнейшая стратегия поведения.
Это было бы малоинтересно, если бы произведенные в классики не занимали всего отведенного поля. Поле это лимитировано — количество мест ограничено. И за крайним просили не занимать.
Я, разумеется, иронизирую, но увы, есть основания думать, что и в этой шутке доля шутки небольшая.
А как было раньше? Как справлялись с выдвижением и назначением в классики? Или не справлялись? На память приходит несправедливая литературная судьба и несправедливая пост-история (отторжения от известности) Фридриха Горенштейна. Вот и задумываешься: почему история именно перед ним выставила свой острый локоть — и не пустила в классики (пока, еще не вечер, в 2022-м будет девяностолетие Горенштейна, есть слабая надежда, что в его посмертном статусе что-то сдвинется)? Горенштейн — не единственный пример.
2.
После политических событий середины 80-х годов ХХ века (начала новой эпохи «перестройки и гласности») в литературной жизни произошел культурный взрыв, продолжавшийся несколько лет. Этот взрыв ощутили и писатели, и историки культуры, и филологи1 . Отголоски этого взрыва доходят и до наших дней и продолжают влиять на литературную ситуацию, хотя несравненно меньше. Взрывная волна угасает. Идет и обратное движение — возвращение того, что было отброшено, порой нерасчетливо и несправедливо. Советский литературный канон, официозный, государственный, сначала сменил хаос, потом постепенно, с учетом обломков, начинает складываться канон постсоветский. Но как он устроен? Един ли он? Или просто все перевернулось — и те, кто были последними, стали первыми?
Что такое — литературный канон в принципе? Кто назначает в классики? Кто определяет — назначить в классики, поместить в пантеон или оставить в забвении за дверями эпохи? И что делает произведение каноничным?
Об этом филологи, критики, переводчики задумывались и раньше, но тема канона и помещения в список «живой классики» стала особенно волновать с началом «перестройки» и культурным «взрывом». Перестраивать начали в том числе и канон.
Совсем с другой стороны подключилась к дискуссии о переменах в культурном пространстве и о том, кого и что назначается «классикой», кстати, переведенная на русский книга Харольда Блума «Западный канон. Книги и школа всех времен»2 . В развернутой рецензии на нее, опубликованной в журнале «Иностранная литература», Михаил Ямпольский писал: «Для канонизации нужна историческая дистанция. Советская литература сама назначала своих классиков, пренебрегая условностями»3 .
Игорь Сухих, издавший сборники статей о «главных», по его отбору, русских романах ХХ века «Русский канон. ХХ век», различает несколько видов литературного канона: большой канон, школьный, модный (он же — актуальный) и взаимодействие между ними в статье «Русский канон: формирование и функции», первоначально прозвучавшей в формате выступления на Международной конференции «Русская литература в переводах на иностранные языки. Русский литературный канон: центры и периферия» (Краков, 2015 год). «Литературный канон — это перечень, список, собрание текстов и авторов, считающихся образцовыми», канон — это национальная программа, определяющаяся «вместе со становлением национального государства». И потому эта программа «становится предметом конкуренции и борьбы», полагает Игорь Сухих4 .
Русская литература после 1917 года и до нашего времени пережила отмену и становление двух государств: Советской России, Советского Союза, заместивших Российскую империю, и новой России — Российской Федерации, отменившей СССР. Обе новых государственных машины востребовали пересмотр старого и начали формирование нового литературного канона.
В самом начале существования «небывалого» советского государства новая власть среди всех неотложных дел озаботилась списком деятелей, память о которых надо было увековечить, чтобы обозначить культурную политику большевиков. Одним из первых в списке стоял «архискверный», как мы помним по ленинскому определению, Достоевский. Задача была, видимо, такой: сформировать революционный канон — с декабристами и народовольцами, Чернышевским и Герценом. При помощи памятников, музеев и прочей монументальной пропаганды. Подозреваю, что Достоевский попал в список не как «архискверный писатель», а как петрашевец, которого собирались подвергнуть казни за политические убеждения. Позже его все-таки из канона выкинули, последнее собрание сочинений вышло в 1929-м, а следующее, обкорнанное — в конце 1950-х. Достоевского, и не до конца, с оговорками, вернула оттепель?
Полного Достоевского в канон вернул застой, 1970-е годы, тридцати с лишним томным, академическим собранием сочинений.
Впрочем, это лишь один из парадоксов истории включения-исключения в русский литературный канон.
От издательской практики до школьных и вузовских программ, до историко-литературных исследований до разных просветительских акций, проведения конференций, грандиозного отмечания юбилейных дат, киноэкранизаций, сформировавшийся к 1937 году (юбилей со дня смерти Пушкина стал тому очевидным свидетельством) и пополнявшийся новыми советскими классиками только с разрешения Сталина, советский канон определенно был жестким. Некоторые писатели, понимавшие, что канон означает постоянный контроль и видимость крупным планом, сами, добровольно, пытались уклониться от включения. Так, Борис Пастернак написал вождю благодарственное письмо (вождь поправил Бухарина, объявившего на Съезде советских писателей в 1934 году именно Пастернака первым поэтом эпохи) за то, что по более позднему определению поэта, «не человек — деянье», живущий за Кремлевской стеной, заменил Пастернака на Маяковского.
Да, канон не был гибким. Но те, кто стоял рядом, близко к формированию канона, например, в качестве направляющих — литературоведов, критиков — порой пытались закрепить в каноне не очень удобные для официоза фигуры и тексты, тем самым «поправить» канон, смягчить его. Шкловский сделал много для включения в канон Юрия Олеши уже в хрущевские времена — например, написал предисловие, в котором пытался втащить Олешу в каноническую компанию, призвав себе в поддержку Шекспира, Монтеня, Чехова, Льва Толстого, наконец, революционно представленного Маяковского: «Голос Маяковского, голос революции звучал над страной…». Собрал из обрывков, записок на краю стола книгу, составил и пересоставил ее, назвав «Ни дня без строчки», назвав ее здесь же, в предисловии к другой, «книгой первого воздуха»5 . Но в канон-пантеон советских классиков первого ряда Олешу не пропустили. (Потом, уже в бесцензурные времена, пришлось книгу восстанавливать за счет «шкловских» купюр. И дать ей другое название — «Книга прощания».)
История с изданием синего томика Осипа Мандельштама в 1975 году тоже заслуживает отдельного исследования — о том, как поэта «втаскивали» в канон. Это была целая операция. Предисловие, заказанное Лидии Гинзбург, что само по себе свидетельствовало о смелом замысле редакции «Библиотеки поэта», на эту цель не сработало, — пришлось перезаказывать предисловие понятливому А.Л. Дымшицу.
3.
Хотя до отмены цензуры (1990) оставалось еще четыре года, со второй половины 1980-х, одновременно со «взрывом» и последовавшим обвалом началась крупнейшая компания по пересмотру.
Помню, что еще на встрече литературной эмиграции и метрополии в музейном комплексе Луизиана под Копенгагеном, 2–4 марта 1988 года, об этом заговорили Андрей Синявский, Галина Белая. «Критикам и литературоведам предстоит сейчас колоссальная работа: толпы теней и талантов, вернувшихся в русскую литературу, обязывают пересмотреть все, переписать историю в связи с открывшейся и каждый день открывающейся правдой» (Ефим Эткинд). Эта тема стала одной из самых острых — и была подхвачена так или иначе, в репликах по ходу — Василием Аксеновым, Анатолием Гладилиным, Львом Копелевым, и датские слависты включились. Дружный вывод: надо создавать новую, принципиально новую историю русской литературы, с пересмотром канона, с включением андеграунда и эмиграции.
Но вот и выдающихся современников, и канон каждый из участников видел по-своему.
Тот же Аксенов сосредоточился на прозе писателей-эмигрантов. Романиста-эмигранта он определил «своего рода амфибией: у него работают не только легкие, но и жабры», — и назвал по порядку Сергея Юрьенена, Михаила Федотова (?), Дмитрия Савицкого, Феликса Розинера, Зиновия Зиника, Давида Маркиша, Л. Итцелева (?), В. Агафонова, А. Суслова, Эфраима Севелу, Эдуарда Тополя. Горенштейна вообще не упомянул. Довлатова — последним, как прозаика «наиболее модного в Америке «минималистического направления». Лицом к лицу и так далее. У Аксенова — своя номенклатура.
4.
Процесс детоксикации литературы пошел еще раньше. Процесс пересмотра уже был запущен. В литературном сообществе резко менялись ракурсы восприятия.
Для начала процесса нужен был триггер. Тот самый камень, который вызовет обвал. Им оказался давно ушедший из жизни писатель — Андрей Платонов.
Его именем начался скандал конца 1960-х — когда по поводу вышедшего издания Платонова состоялась встреча в ЦДЛ.
Строгий выговор по партийной линии, заменивший исключение — приговор Юрию Карякину за устное выступление.
Прошло еще двадцать лет.
В № 6 за 1986 год журнал «Знамя» напечатал повесть Платонова «Ювенильное море». Этой датой и этим выпуском можно точно обозначить начало обвала. (Есть точка зрения, что первый резкий ветер подул — в связи с юбилеем Николая Гумилева — со страниц апрельского «Огонька» с жуковским портретом Ленина на обложке, — это так, но популярный и сыгравший важную историческую роль журнал представлял собой общественно-политический еженедельник, а не литературное издание, как «Знамя». Поэтому фактом литературным следует, как мне представляется, считать все-таки публикацию Платонова. Впрочем, и то и другое — непосредственное и крупнейшее влияние «мертвых писателей».)
Весь номер «Знамени» — исторический, не совсем обычный. Если взглянуть на выходные данные, можно отметить отсутствие имени главного редактора. Редколлегия, отделы, даты, тираж, типография обозначены, как обычно, а позиции главного редактора нет. Это был исторический момент в жизни журнала, который мог бы этим отметить своеобразный юбилей — 55 лет со дня учреждения как ЛОКАФ, что значит литературный орган Красной Армии и флота. И — исторический момент в жизни литературы.
Маленькое предисловие к публикации написал «живой классик» стремительно уходящей в прошлое советской литературы Сергей Залыгин. Через месяц он и Григорий Бакланов (тоже «живой классик» — «лейтенантской» военной прозы) были назначены лично М.С. Горбачевым главными редакторами журналов «Новый мир» и «Знамя». И первым, что предпринял Залыгин в качестве нового главного редактора, была тоже публикация из архива Платонова — повесть «Котлован».
Публикации наследия Андрея Платонова, писателя во всех смыслах неудобного, хотя лично и не репрессированного (его не печатали — но книги выходили за рубежом, к американскому изданию «Котлована» предисловие написал Иосиф Бродский) резко изменили литературную погоду. Это был знак. Значит, можно — публиковать в советской (тогда еще) печати то, что находилось под запретом и даже печаталось на Западе! Как это сказано поэтом, «…и тропа расширялась».
Публикации ранее запрещенных произведений отечественных авторов, как покойных, так и живых, публикации эмигрантов первой, второй и третьей волны, публикации хранившихся в письменных столах писателей рукописей вытесняли из издательских планов, из журналов, из библиотек массу книг советского производства, удостоенных государственных (независимых тогда не существовало) премий и выходивших миллионными тиражами. Авторы более легальные, но с потаенными рукописями в столах представляли традиционный реализм, авангард, постмодернизм, но находились в глубокой тени советских классиков. А тут они не только вышли на свет, но становились главными.
Историки литературы, писатели перед концом столетия пытались составить новую систему — литературный канон ХХ века. Лучших из лучших каждый определял, исходя из собственных критериев.
В книжный канон Гольдштейна вошли «Роза мира», «Конармия», «Петербург», «Россия, кровью умытая», «Жизнь Клима Самгина», «Восхищение» Ильязда, весь Зощенко, «У» Всеволода Иванова, и еще «Золотой теленок», «Зависть», «Как закалялась сталь», «Доктор Живаго», «Котлован», «Архипелаг ГУЛАГ», «Мелкий бес», «Смерть Вазир-Мухтара», «Колымские рассказы», «Сентиментальное путешествие» — из современной прозы только «Это я, Эдичка» и «Шатуны»6 . Не знаю, имел ли в списке значение порядковый номер, — но классика ХХ века по Гольдштейну выглядит именно так.
Должна отметить, что накануне миллениума увлечение канонизацией книг и писателей уходящего века стало почти повальным. Пошли подряд списки лучшей десятки, лучших пятидесяти, лучших ста. Из писателей-современников список оживляли имена Юрия Бондарева и Виктора Пелевина (согласимся, прорыв в канонические и сочетание этих двоих неслабое, — вдруг прорвался Набоков («Дар» — сразу в двух списках, и больше никаких набоковских романов), «В окопах Сталинграда», «Вор», «Разгром», «Тихий Дон», рядом с «Доктором Живаго» — «Петр Первый», а еще один критик напомнил о «Хаджи Мурате» и «Темных аллеях», «Бегущей по волнам» и «Апокалипсисе нашего времени», из современников — о Шукшине и Саше Соколове.
Список расширительный и индивидуально окрашенный, кто-то мелькнул — и тут же исчез из коллективной фильтрации.
Но константы проявляются.
Это и есть канон.
5.
Критики и историки литературы подвергали сомнению сложившийся ко времени позднего «застоя» (конец 1970-х — 1980-е) советский литературный капитал. Литературное «золото», стоило его потереть, превращалось в неблагородный металл, отходы. А из чего к 1985-му советский канон сложился? Из:
— соцреалистических романов-эпопей (от «Поднятой целины» Михаила Шолохова к романам Ан. Иванова, П. Проскурина, А. Черкасова и иже с ними),
— литературы так называемой «оттепели», в том числе игровой и исповедальной прозы (Василий Аксенов, Анатолий Гладилин и другие), полузапретной из-за эмиграции авторов, но все же крепко державшейся в читательском сознании,
— советской прозы с человеческим лицом (Вениамин Каверин, Даниил Гранин, Юрий Нагибин, Александр Яшин, Владимир Тендряков и другие),
— военной прозы, которая делилась на генеральскую, лейтенантскую и окопную (Константин Симонов, Григорий Бакланов, Юрий Бондарев, Виктор Астафьев),
— деревенской прозы (В. Распутин, В. Белов и другие),
— городской сентиментальной прозы (Юрий Казаков, Георгий Семенов и другие).
Ссылаюсь на подробный перечень, представленный Н. Лейдерманом и М. Липовецким в главах отличного от других и просто отличного совместного учебного двухтомника7 .
Список продолжен трансформациями соцреалистических жанров, например, в романе Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» или в романе Василия Гроссмана «За правое дело». При том, что содержание многострадального романа «Жизнь и судьба» Гроссмана было разоблачительно-антисталинским, это не помешало автору сохранить поэтику классического, при этом в адаптации соцреализма, романа (как и Дудинцеву в многострадальных «Белых одеждах»).
Бывали и прорывы. Пробилась к издателю и, соответственно, к читателям притчеобразная проза Владимира Маканина, в провинции напечатали пьесы Вампилова, в студенческом театре Москвы поставили пьесы Петрушевской. Но скупо, мало. В век советского канона эти произведения туда никак не входили, даже не приближались.
(Здесь поставлю галочку для вопроса в сторону — а вошли ли все-таки в канон те книги, появление которых в читательском пространстве (ну и в литературно-критическом, увы, тоже) запоздало на несколько десятилетий? Канон — это ведь еще и влиятельность, и влияние на последующее развитие прозы… Оказал ли такое влияние Платонов? Который безусловно должен был бы его оказать, будь он вовремя напечатан? Для меня это вопрос пока неразрешимый. Наше литературное развитие искажено цензурой и самой историей страны — пускать и не пускать, открывать и закрывать, решала не сама литература в своем естественном течении, а власть в разных ее изводах.)
Канон присутствовал в школьной и вузовской программах, изучался на курсах новой советской литературы, авторы и произведения, составлявшие советский литературный капитал, анализировались на страницах журнала «Вопросы литературы». Появлялись литературно-критические монографии о «живых» советских классиках. В издательстве «Советский писатель» выходили монографии Л. Лазарева о К. Симонове, В. Кардина о П. Нилине. На этой жанровой волне при близящемся конце советской власти (и, как потом оказалось, редакции критики, да и всего титаника — издательства «Советский писатель») я написала и напечатала книгу о Юрии Трифонове (можно сказать, определила его в классики в 1984 году, девять месяцев предварительной цензуры). Уже в 1990-м вышла моя монография о Фазиле Искандере.
Литературный капитал мог сокращаться в случае «неправильного поведения» писателя, вытолкнутого за пределы советской литературы, как писатель-диссидент Владимир Корнилов, и из Советского Союза, как писатели-инакомыслящие Георгий Владимов, Владимир Войнович, и главный среди них Александр Солженицын, — таковы были жесткие законы отторжения от советского литературного мира.
Да, и тогда, конечно, не входили в канон Юрий Трифонов и Фазиль Искандер, хотя вполне подходили для включения в городскую прозу первый, в прозу с национальным колоритом второй.
6.
И вот наступил момент взрыва, последовал обвал, — произведения, вроде бы пополнявшие литературный капитал, произведения, о которых советская критика писала в самых высоких словах, обесценились, превратились в ничего не стоящие бумажки, как в сцене театра Варьете из романа «Мастер и Маргарита». Кстати, о романе, в советский литературный капитал никак не входившем, — в магазине «Березка» его можно было купить за валюту. То есть он сам был валютой — в отличие от любого из романов Александра Проханова (которого втаскивают в канон при новых исторических и современных обстоятельствах — толстенную книгу о нем написал Лев Данилкин, наиболее самоуверенный из бывших критиков. И еще одна вышла книга о Проханове, и живой классик Солженицын одобрил прохановскую (псевдо)метафоричность, и попадал Проханов в лонг- и шорт-листы престижных премий, и модное издательство его книги издавало — но все без толку, в канон так и не попал. Видимо, все-таки для канона при всем его разнообразии писать надо лучше).
Позднесоветский литературный истеблишмент забеспокоился. В «Литературной газете» срочно затевается дискуссия — «Отказываться ли нам от социалистического реализма?». О чем было дискутировать? Уже отказались.
Соцреалистические произведения и авторы были вытеснены, Горький, Маяковский и другие столпы и отцы-основатели советской литературы десакрализованы, Виктор Ерофеев уже напечатал в той же «Литературной газете» статью, где «отменил» ценность и значение деревенской, военной и городской прозы — то есть того, на чем стояло сопротивление литературы реализма — соцреализму, но на официальной территории8 .
Появились статьи, книги, монографии, исследующие феномен советской литературы, созданного усилиями инструкторов-соцреалистов особого литературного канона — и, соответственно, изучался состав и особенности этого обесценивавшегося литературного капитала. Все это стало предметом анализа. Были выпущены сборники — «Соцреалистический канон» (1995), «Знакомый незнакомец: соцреализм как историко-культурная проблема» (М., 1995), «Социальные и эстетические предпочтения рецепции советской литературы» (СПб., 1997). О соцреализме писали как о феномене массовой культуры (Н.М. Козлова), перспективной была и идея изучения соцреалистической мифологии (В.В. Николаенко). Увидели свет фундаментальные труды Евгения Добренко, включая его двухтомник, где особое внимание уделено формированию и расцвету литературы соцреализма9 .
Наряду с детоксикацией, процессом освобождения от советской литературной халтуры (впрочем, до сих пор востребованной читателем в качестве советской мифологии и продолжающей выходить немаленькими тиражами, от Анатолия Иванова до Петра Проскурина, и даже Ивана Шевцова, переиздают и часто показывают по федеральным каналам ТВ фильмы по произведениям Всеволода Кочетова) происходила и фильтрация — лучшее все-таки оставалось, перешло в ХХI век, в котором начались новые мутации и перемены в оценках.
С годами выяснилось, что не все «горячие» в момент перестройки произведения продолжают вызывать интерес — и оставаться в составе капитала. Постепенно уходили на периферию читательского и литературно-критического внимания романы Солженицына. Н.Д. Солженицына предложила адаптированный вариант «Архипелага» — для школьного чтения (адаптирование, на мой вкус, в чем-то подобно уценке, — как упрощению восприятия тех же школьников способствовало создание целой библиотеки сюжетов «Шедевры русской литературы», а потом и мировой).
Процесс обнуления и обновления литературного капитала активизировался в связи с обострением премиальной борьбы. Толстые журналы постепенно утрачивали роль распределителя, — а премии, казалось, становились местом формирования нового литературного канона и инвестирования в литературный капитал.
С 1991 года, с первого сезона, активное участие в этом приняла первая в России не зависимая от государственных структур премия «Русский Букер». За двадцать пять лет существования, притом, что в ее работе приняли участие более ста известных литераторов и издателей в качестве членов сменного жюри, в длинные списки попало несколько сот романов, в короткие — сто пятьдесят, лауреатами стали авторы двадцати трех романов10 . Премия «Русский Букер» пополнила наш литературный капитал — это так, — но гораздо меньше, чем могла бы (виной здесь человеческий фактор, не всегда точные решения жюри). Но можно утверждать, что премия: 1) способствовала вниманию к самой современной прозе, 2) расширяла сознание читателя новыми годовыми списками, 3) создавала новостные поводы, включала литературных критиков и книжных обозревателей в годовой премиальный процесс. А после вручения, спустя некоторое время, Букеровский комитет в России устраивал конференцию — не только по итогам (об этом неизбежно дискутировали ее участники), но по определенным проблемам развития литературы, издания и чтения.
Сложно устроенный и направленный на поддержание и развитие русского романа в век утраты (конца!) литературоцентризма, механизм деятельности литературной премии, таким образом, влиял на состав и «валютную» ценность (или потерю ценности, если решение жюри было неудачным) литературного капитала в современной России.
Конечно, списки проходили через фильтры времени, — о том, что задержалось в литературе, и можно сегодня вести разговор в связи с «процентами», полученными в результате русским литературным капиталом. Любопытно, что и сам Букеровский комитет способствовал еще одной фильтрации — попросил всех членов жюри за десять, а потом еще за следующие после первого отрезка десять лет заново проголосовать «короткие списки», определяя «Русского Букера десятилетия». Это особое, дважды отфильтрованное лауреатство получили роман Георгия Владимова «Генерал и его армия» (удостоенный первого Букера в 1994-м) и роман Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени» (первого лауреатства не получил, но вошел в короткий список 2001 года).
Однако лауреатство никому не дает гарантии. Еще Корней Иванович Чуковский говорил, что в литературу трудно войти, еще труднее в ней задержаться, и почти невозможно в ней остаться — по-моему, он прекрасно определил суть формирования и изменений того, что я назвала литературным капиталом.
Сложная задача сегодня и у других литературных премий, особенно крупных, как «Большая книга», «Ясная Поляна», «Национальный бестселлер». Подращивают ли они общенациональный литературный капитал, дважды фильтруя выдвинутые произведения, сначала в группе читчиков-экспертов, а потом в голосовании жюри? Вопрос риторический.
7.
Говорит ли это о нашем богатстве? Еще один риторический вопрос. Русская литература ХХI века представляет собой мозаику, она фрагментирована, а премии, которые должны были бы, по замыслу, работать на консенсус, не очень-то на него работают. В отсутствии литературного процесса канон проблематичен.
«Дело вкуса»11 , — утверждает названием своей книги бывший распорядитель «Русского Букера» Игорь Шайтанов.
Да, — но вкус «эксперта» может отличаться от вкуса другого, тоже назначенного экспертом волею административного управления премией, — и мало ли таких экспертов сегодня на бедную или богатую, мнения разнятся — русскую современную литературу!
Дмитрий Бак, пишущий преимущественно о поэзии, печатает книгу под названием «Сто поэтов начала столетия», собирает всех вместе по горизонтальному принципу, принципу алфавита, не выделяя никого по качеству, оставляя оценку и придирки за скобками. Его «современный канон» принципиально вне иерархии12 . По тому же пути пошло и преобразование премии «Поэт», просуществовавшей дюжину лет, удостоившей звания лауреата «за наивысшие достижения» Александра Кушнера, Олесю Николаеву, Олега Чухонцева, Инну Лиснянскую, Тимура Кибирова, Сергея Гандлевского, Виктора Соснору, Максима Амелина… Теперь почти сто членов жюри премии «Поэзия» (соответственно, большое число номинаторов) выбирают одно стихотворение — один поэтический перевод — одну статью о поэзии из множества номинированных. Принцип иерархии принципиально размыт — так же, как и в премии «Большая книга», где механизм еще более лукав: отбор из списка выдвинутых издательствами осуществляют всего три (теперь к этому свелось) эксперта, по своим — трем — вкусам, они же и второй раз фильтруют свой же список примерно до 9–15 книг, а потом сто человек, входящих в жюри, голосуют по короткому списку баллами, и путем подсчета баллов счетная комиссия в своей комнате определяет победителя13 .
И тут я еще раз вспомню И. Сухих: «В эпоху плохо понятого постмодернизма формирование канона пытаются представить по образцу создания бестселлеров. Большой канон заменить модным (через. — Н. И.) усилия критики и рекламной журналистики, авторские и издательские спекуляции, опять-таки связанные с рекламой. По существу, речь идет об утрате иерархии». Происходит «реструктуризация культурного пространства по принципу супермаркета»14 .
В результате работы нескольких фильтров — журнального, издательского, премиального — определилось («отстоялось») несколько имен современной прозы последних десятилетий, опознаваемых всеми перечисленными институциями: среди них Людмила Улицкая, Михаил Шишкин, Дмитрий Быков, Евгений Водолазкин, Алексей Иванов, Гузель Яхина. Ягеллонский университет дважды проводил международные конференции «Знаковые имена русской литературы», Михаил Шишкин (2017) и Евгений Водолазкин (2019), с десятками докладов, позже выпущенных в двух коллективных монографиях15, 16.
Итак. Список может двигаться в разные стороны литературного процесса, в зависимости от экспертизы. Единого канона в современной литературе нет, а сам литературный капитал каждого из перечисленных может быть легко утрачен или «арестован» на время разбирательства — как у Улицкой в связи с репутационно неприятным обвинением в использовании чужих наработок, и у Яхиной — в связи с романом «Эшелон на Самарканд» — обвинением в использовании (и чуть ли не в плагиате) материалов историка, ранее разместившего свои наработки и даже сценарный план по тому же историческому событию в социальных сетях.
Получается, что вместо одного литературного канона и, соответственно, капитала (большого, крупного, который можно инвестировать — хотя бы через перевод — в другие литературы), мы в России сегодня имеем много разных и отдельных канонов. И — капиталов. Гораздо меньшего размера. Порой сомнительных. И с инвестициями (переводами, изданиями за рубежом и т.д.) у нас проблемы. По крайней мере, переводы поддерживаем с помощью Института перевода, спасибо ему, продвигающему современную русскую прозу.
Капитал разделен.
Есть капитал у толстых литературных журналов, обедневшей литературной аристократии, ведущей родословную из начала советского века.
Внутри советской истории каждый из журналов прожил несколько десятков лет, возраст солидный, под или за девяносто. При всем различии идейных позиций и эстетических ориентаций журналы помнят и Постановления ЦК КПСС, и времена цензурных запретов, и возможности, окрылившие советские издания после прихода Горбачева. Они пережили несколько эпох — исторических, политических, литературных. И сегодня продолжают отбирать, проводить предложения через фильтры, встраивать, рискуя, новые произведения в старый канон.
Результаты отбора и формирования канона из годовых публикаций журналы представляют в премиях: «Антология», утраченная (увы) междужурнальная «Премия имени Казакова» («Новый мир»), ежегодные премии всех «толстяков» — «Знамя»17 , «Дружба народов», «Звезда», «Урал». Премия Белкина за десять сезонов своего существования охватила более пятисот выдвижений от всех литературных «толстяков» и разных, в том числе некоммерческих, издательств, призывая участвовать всемирные русскоязычные и провинциальные, и они активно участвовали. У премии был иной, нежели сейчас в крупных премиях, принцип: замечать незамечаемое (сопротивления маркет-крупноформатности), отмечать книги и журнальные публикации вне стандарта — как это завещал нам Пушкин внеформатными «Повестями Ивана Петровича Белкина» с их мистификационностью и парадоксальностью. Эта премия была заточена не на формирование канона, а на прозу уникального русского формата.
Журналы вполне допускают и возможность рисковать своим символическим капиталом, чтобы нарастить новые проценты. В случае провала они теряют не часть капитала — они теряют будущее. Тогда символический литературный капитал утекает в другое место. Ну что ж, такова литературная жизнь.
В начале ХХI века журналы стали утрачивать авторов, не столько старых, сколько новых, перспективных.
Сначала из журналов стали уходить те, кто увеличивал журнальный капитал, — например, Виктор Пелевин, который начал печататься в «Знамени», получил здесь известность, премии, репутацию. И — покинул журнал, заключив прямой контракт и издателем на гораздо более выгодных для себя условиях.
Владимир Сорокин, например, никогда не вступал в отношения ни с одним отечественным журналом.
Не столько число, сколько качество известности журнальных авторов стало сокращаться. Кто ушел в мир иной — кто прямо к издателю. Нельзя не отдать должное редакции Елены Шубиной, подхватывающей для себя больше, чем «лучшее из возможного», — потому что отсев все равно впереди, пусть участников заезда будет как можно больше. А попадание в списки (предканон) — дело рукотворное (писательски-издательски-премиальное). Главный завет для авторов этой редакции — писать как можно активнее и больше, желательно по книге за год. Кто не выдержит (многие не выдерживают), кто снизит качество (увы, бывает) — сам и виноват.
Последним крупным игроком и «живым классиком» на журнально-издательско-премиальном поле был Владимир Маканин, кстати, так и не вошедший в издательский «круг Шубиной», оставшийся в ЭКСМО), с математической точностью рассчитывавший порядок своих публикаций, поочередно в «Новом мире» и «Знамени», получивший много премий разного веса и калибра, европейских и российских — и получивший за все это посмертно «пинок» от уязвленного его счастливой писательской судьбой Александра Проханова в последнем по счету романе с ключом «ЦДЛ». В том же романе Проханов ностальгически вспоминает о былой включенности главного (авто)героя, писателя Куравлева (имечко долго не искали) в советский канон — с помощью благодетеля Георгия Мокеевича Маркова (записан прямо так, под собственным именем и фамилией — благодарность не ржавеет) и признавшего его постинсультного Шолохова. И вот что тогда значило включение в советский канон: «И вот оно случилось, невероятное чудо. Куравлев получил квартиру, и не просто жилье… от Союза писателей квартиру на улице Горького, в том самом угловом доме, облицованном бурым гранитом, что вызывал в нем тайное влечение…
В нем жили советские знаменитости. Сразу после возведения дома в нем поселились Алексей Сурков и Михаил Исаковский, секретари Союза… Андроников переехал в новый роскошный дом, построенный Союзом, а на освободившееся место поселили Куравлева.
Он не сомневался, что это награда за книгу об афганской войне, как и орден Красного знамени». Перечисляются имена именитых соседей по подъезду — «Алексей Сурков, артист Збруев, Николай Сличенко, Алексей Маресьев, вдова Сергея Королева».
«Теперь он был не один. Был с теми, кто олицетворял государство».
Советский канон имел еще одно название — номенклатура. Как осторожно шутили в волшебные советские времена, на Сталинскую премию можно было купить дачу, сменить жену и квартиру.
Процесс продолжается — и сегодня журналы рекрутируют молодых и неизвестных. Они тоже могут войти когда-нибудь в канон — но те, кто уже вошел или входит, стараются по-быстрому предложить себя издателю напрямую.
Так отдельные успешные издательства создают свой капитал — благодаря тем авторам, на которых «поставили» (как в карточной игре). Главными советниками в этой ставке для редакторов являются не критики, не их обзоры и рецензии, — маркетологи. Издательские маркетологи измеряют успех и капитал не вхождением в предполагаемый канон, а количеством продаж, то есть деньгами. Вот мы и вернулись туда, откуда шли, — к валюте, к капиталу. Он бывает не только символическим.
И тем не менее процесс формирования русского литературного канона идет с участием всех заинтересованных сторон. Ежегодно, ежемесячно и даже ежедневно журналы и издательства фильтруют поступившие рукописи, определяют свою программу на ближайшее время, возвращаются к уже опубликованному — продумывая выдвижения на премии (на смену «казаковке» пришла премия за рассказ имени Валентина Катаева, и премию Бабеля, тоже за рассказ, не забудем), как бы их решения ни подвергали критике и даже обструкции. Но премий так много, что вляния их на небесный канон все меньше.
1 Лотман Ю.М. Культура и взрыв. — М.: Гнозис, Прогресс, 1992. — 272 с.
2 Блум Харольд. Западный канон. Книги и школа всех времен. — М.: НЛО, 2017. — 516 с.
3 Ямпольский Михаил. Литературный канон и теория «сильного» автора // Иностранная литература, 1998, № 12. С. 180.
4 Сухих Игорь. Русский литературный канон ХХ века: формирование и функции // Вестник РХГА, 2016, ст. 17, вып. 2.
5 Шкловский Виктор. Глубокое бурение. — Предисловие к кн. Юрий Олеша. Избранное. — М.: Правда, 1983. С. 6, 11.
6 Гольдштейн А. Лучшие из лучших. Еще одна попытка систематизации достижений русской прозы уходящего столетия // Ex Libris-НГ. 1999. 14–21 октября.
7 Лейдерман Н., Липовецкий М. Современная русская литература: 1950-е — 1990-е годы. В 2-х тт.
8 Ерофеев Виктор. Поминки по советской литературе // Литературная газета, 1990.
9 Добренко Евгений. Формовка советского писателя. Социальные и эстетические истоки советской литературной культуры. — М., 1993; Сталинский стиль. От романтической поэзии будущего к соцреалистической прозе прошлого. — М., 1999; Политэкономия соцреализма. — М., НЛО, 2007; Поздний сталинизм. Эстетика политики. Кн. 1, 2. — М., НЛО, 2019.
10 См. Русский Букер — 25. — Издание подготовлено под ред. И.О. Шайтанова к 25-летию литературной премии. М.: Бослен, 2016.
11 Шайтанов Игорь. Дело вкуса. Книга о современной поэзии. — М.: Время, 2007.
12 Бак Дмитрий. Сто поэтов начала столетия. — М.: Время, 2012.
13 Большая книга победителей. — М.: АСТ, 2012.
14 Сухих Игорь, цит. соч.
15 Знаковые имена русской литературы: Михаил Шишкин. Коллективная монография под редакцией Анны Скотницкой и Януша Свежего. — Краков, 2018.
16 Знаковые имена русской литературы: Евгений Водолазкин. Коллективная монография под редакцией Анны Скотницкой и Януша Свежего. — Краков, 2020.
17 Новое «Знамя». 1986–2006. Антология. — М.: Знамя; Время, 2006. — 672 с.
|
