Об авторе | Шамшад Маджитович Абдуллаев (01.11. 1957, Фергана, Узбекистан) — русскоязычный узбекский поэт, прозаик, эссеист. Автор четырех книг стихотворений и двух книг прозы. Лауреат премии Андрея Белого (1993), премии журнала «Знамя» (1998), дипломант «Русской премии» (2006, 2013), премии журнала «Окно» (Франция, 2011). Лауреат стипендии Фонда Иосифа Бродского (2015). Лидер «ферганской школы» русской поэзии. Предыдущие публикации в «Знамени» — «Дом бирюзового цвета» (№ 5, 2017); «Тень Алайского хребта» (№ 3, 2020). Живет в Фергане.

Шамшад Абдуллаев

Булыжник, ирис, пёс, человек,джинн

Отрезок

Там были распахнуты окна, в этой

проветриваемой комнате, как если бы ты

помнил жару в фильме «Зелёный луч».

Не веришь в краткость кайфа?

Чей-то бесплотный сын в прошлой жизни,

сияющее место воздушного счастья.

Потом случился промах: один. Отнюдь

не нужно теперь бить себя в грудь

в святилище, как вышколенный мюрид,

не каяться, но просто

признать свою вину. Этот жест

Чаттертона, принявшего мышьяк, —

булыжник, ирис, пёс, человек, джинн,

фаришта, будда, булыжник. В общем,

«всякий перечень гипнотизирует», как пишет

Михаил Кузмин в тексте,

посвящённом Глебовой-Судейкиной, — 1922 год.

Деталь в глубине двора. 1972 год

Кто-то взял керамическую пиалу,

украшавшую льняную скатерть, — кто-то знал

наизусть это пространство на

расстоянии вытянутой руки

в ранней юности на летней террасе родительского дома.

Чайный пар и фамильярность жеста,

чтобы никто не свихнулся, немедля

рождают что-то третье:

кое-как шевелящийся в безветрии возле

арычной воды инжирный куст

(что похож на дехканку средних лет,

подмывающуюся там же на корточках)

или просто сверкающий кусок

спокойного воздуха в карих глазах

бездетного эгоиста в узкой комнате с распахнутым окном,

выходящим в урюковый сад,

где стоит сегодня лишь одно сухое дерево, — по

стволу его вниз и вверх ползёт муравей

с клёпаной челюстью, чья

поверхность отражает не то инжирный куст,

не то смутную, почти родную, фигуру,

которую Джон Берримен (в песне-фантазии 324)

успел назвать «последней женой».

Экран. После просмотра

Великой иллюзией названа Гельвеция в снегу?

Вечная середина, по которой «двое»

идут в финале фильма?

Нет, имеется в виду, скорее, просто пробел

между мировой бойней и мировой бойней —

иной раз её слишком много

(пока мы беседуем, за окном

дрожит под палящим небом

лепка линий выбеленных дувалов по

краям выщербленных улиц

в сиянии дымчатого малолюдья пыльных окраин,

и на глиняных скамьях в шифоновых платьях сидят

тюркоглазые женщины, поджав колени,

и вполголосничают о вздорожании цен),

этой заминки.

Каландар 18 века в трансе на склоне долины

«Этого» нет, покамест оно

не исчезнет, — тогда

(кто-то моргнул, словно памиро-алайские горы

на южном горизонте пересёк

выпущенный из клетки кеклик

с изнанки моргания) только есть.

Но тонких тополей уже не видно за холмом,

как богомольных подростков,

удалившихся в пещеру,

где они провели двести лет, Асхаби-кахф, —

один-единственный и

всасывающий шелест

первой затяжки ферганской анаши.

Предчувствие модернизма в прозе 17 века

Ландскнехты врываются в дом

Симплициссимуса, глиняные печи

ломают, льняные полотна

срывают с окон,

словно всех впереди ожидает

нескончаемое лето, в котором

ты глядишь на овальный булыжник

вдоль тряской дороги так долго,

будто сейчас лишь неподвижность

этой каменной люльки

должна вот-вот исчезнуть из

летописи Тридцатилетней войны

Гид

Накрахмаленный воротник хрустящей рубашки,

двубортный пиджак под Робера Оссейна —

не глядя на взмёт пыли после

порыва жаркого ветра,

он без слов указал на лотос,

белеющий в мутно-грязном арыке,

так медленно, что его

(низкий дом в сторонке

бирюзового цвета весь плосок,

и на глиняной крыше лежит

буро-рыжая кошка, будто

её на самом деле две) рука

успела застыть внутри

долгой машинальности плавного жеста (хотя

наши предки уже знали:

где много смерти, там ещё больше рождений, — ведь

об этом тоже не сказал

твой модерновый сиддхартха), словно

сцену повседневного калейдоскопа, одну,

кто-то решил удержать в стоп-кадре

из прошлой жизни.

Жара в середине лета

Курьер шёл впереди,

ходьбой бескостной мешкал

в крылатых сандалиях, так,

ради помпы, но послышался рядом

шелестящий звук от

вроде горсти праха под твоей

правой подошвой, будто

бичара какой-то выплюнул насвай

за дощатый барьер «гранатовой чайханы» —

туда, на серозёмный участок,

на котором цвёл целый час

пыльный рубец в хлёсте вечнозелёных зёрен

напротив ксенофобского шлагбаума на

карбидном мосту.

Отсюда три версты до мазара.

Метан мешал тебе дышать, пока

любопытство и тоска

заставляли только живых обернуться — тех,

кто не вписался в клятвопреступление, тех,

кто снаружи остался, где дует

гиацинтовый гармсиль. Между тем

ушедший до заката, янги мехмон*, завёрнут

в трофейный кокон в боковой пещере, всё ещё

не заткнутой медленными бичами глиняных комьев,

и никакая персефона его не увидит.

Янги мехмон, едва ли оперившийся к сумеркам в своём

последнем логове. «Это»

уже случилось, и горечь в мозгу особенно сильна,

если ты вспоминаешь время, когда

всего лишь безвредно представлял именно «это»

ненаказуемой и мякотной моментальностью, вдруг

повеявшей со стороны с чужих эпитафий.

Всё ж обернуться велит не

желание глотнуть воздух, глотнуть

тот плывущий сзади крошечный маяк

её снежно-льняной фигуры, но логика, то есть —

клетка кислородно-атомистических иллюзий,

в которую ты заключён там, наверху.

Ведь здесь, в темноте, тюрьма яркого дня

под солнцем полуденного лета явно ясна.

Снова донёсся шелестящий звук,

словно раковидные кристаллы покатились по

морщинам дести с человеческий рост, средний, мужской.

В общем, итог, скорее всего, такой:

не белый лепесток луча, льнущий

к удаляющемуся незнакомцу струей воздуха имеется в виду

дальше, но голограмма, не

преданная земле (вот

за кого нужно принимать друг друга),

после кремации.

                             * Янги мехмон (узб., идиома – новый гость) — умерший недавно.

Бродячий театр, или неясность июльской эпитафии

Тряский фургон мякотно мерцает внутри летнего зноя.

Никаких рук; лишь пекло

спешит за пять-шесть часов

убрать с пути конный катыш,

зубчатые хлопья крошащегося гудрона,

сухую глину. Кто-то

чуть позже, идущий по земле,

являет собой пока

просто пробел для савана. Вскоре

участки тут вздорожают совсем,

выше горла, — посему человек

купил заранее прямоугольную яму,

ещё пустую, как если б она

временно промахнулась в среднерослого мужчину,

смуглого, шестидесяти лет: между тем

анагноризис теплится сейчас

ремаркой отсутствия в камне,

и, как опустившийся занавес, от нас

(и фургон, и глина, и зной,

и руки, и конские комья)

отрезает сцену покой.

Пыль

Где она обитает,

повсеместная, но всюду

гонимая с губ стекла,

на котором четырёхусто реет

«граница одиночества»?

В этом случае с возрастом приходит

смелость безразличия. У каждого свой нрав,

свой на юге дым оседлости над

пальчатой светильней загорелой кожи,

над сноровкой смуглых, сыпучих рук,

уходящих в далёкую белизну, в её персть.

Никогда не зря. В долине, где лежит

разлучие полупустынь, гораздо меньше

земли, чем неба, тенгрим*.

Бьётся родник над бровями

размером с рисовую люльку.

Куда-то чухнуть, чтоб видеть

то же самое, что здесь.

                              * Тенгрим (тюрк.) — мой бог.

Пустая возможность

Арычные мосты вдруг выступили из

хаоса, который сквозь

обилие отдельностей вполне

уместных здесь вещей

можно поймать лишь рассеянным взглядом,

будто сейчас слева направо

по воздуху плывет едкий дым

сигнальных костров.

Теперь даже вовсе не нужно видеть то, что видишь,

как если бы Флобер закончил

описание сельскохозяйственной выставки только что,

и в чьих-то лаковых ботинках отражается трава,

которая, словно шуршащий лепет

бесформия, тут оборачивается одним

истоком для разных голосов.

Бассейн. 1901 год

Слышен запах старого тряпья,

догорающего за окнами предместья

в кустистых дворах одной из

туркестанских провинций напротив

дубильни. Медленный жест

правой руки: caballero andante.

Задушен бунт, как водится, и в Новом

Маргелане возглавил роту

Александр Петрович Чайковский; а

в окрестностях шёлкомотальной фабрики до

(в западной части нынешней Ферганы)

сих пор зияет овальный

хауз (в губернаторском доме тогда

за тридцать восемь лет до Садовского, до

Евгения Садовского, молодой лакей из

Проскуровского уезда, Михаил, с немецкого переводил роман

«Гиперион» ошмётками фраз

Аполлоном сражённого Гёльдерлина; например,

«перед… местностью» — имелась в виду,

наверное, Греция как

постоянный блеск земной слепоты,

намекающей на

невозможность всё-таки жительствования без

непредставимого), в котором

рязанские кавалеристы купали коней.