НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Даже этот голубой стеарин!

Владимир Сорокин. Доктор Гарин. — М.: Издательство АСТ: Corpus, 2021.

Вряд ли кто-то ожидал увидеть продолжение «Метели» (2010) — повести самодостаточной, бурлящей выдумками, такой же чистой и выверенной, как ее пушкинская тезка. Накипь русского нечто — карликовые лошадки, совершенные наркотики, переживания духа, достойные хлыстов, — не противоречила композиционной легкости, естественности слога. В опасном путешествии доктора Гарина мы прочитывали всю родную сердцу литературу — и вместе с тем улавливали отголоски величественного, безмерного будущего.

Роман-продолжение оказался болотом, в котором затонули все наработки оригинальной повести. Конечно же, виной тому актуальные события — пандемия, всеобщее иммунное потрясение, охи-ахи с каждого из архипелагов, — господин Сорокин, очевидно, посчитал нужным вызволить с антресолей сюжет, нисколько не нуждавшийся в доработке, но отвечавший запросам «горячечного» времени, и раздуть его до неправдоподобия. Так и появился «Доктор Гарин» — роман бессмысленный, лишенный целеполагания.

От сорокинских романов последних лет его отличает эклектичность, желание написать обо всем сразу, нашпиговать синтаксис языковыми винегретами, сценами жирными и промасленными, анекдотами скабрезными, неуютными, сознательно верткими, от которых в горле поселяется кость, а сердце жаждет прохлады. Это совершенное барокко — восточноевропейская пляска на трупе русской литературы, точнее, ее классических мифологем.

Теперь наш Платон Ильич Гарин, доктор-спаситель, чудом уцелевший в метели, лишь наполовину человек — скорее киборг, передвигающийся на титановых ногах. Его портрет выхолощен, издевательски детализирован — никакой свободы для воображения. Если в «Метели» доктор Гарин пел голосами классической русской литературы и звучал забавно, когда описываемое им явно выползало за пределы усадебного покоя, то здесь Гарин — чудовище в пенсне, вобравшее в себя и бурю европейских наречий, и причудливые гастрономические пристрастия, и страсть к перверсиям, дуростям, эскападам.

Это барокко, лишенное смысла и маршрута, бушующее само по себе, за просто так, лишь периодически оглядываясь на великие образцы жанра. Конечно, панта­грюэлевские масштабы радуют, местами пробуждают хохот — какой здесь смех! — желание выпить море, съесть гору, проглотить террикон, но по большей части «Доктор Гарин» удручает — той вязью, в которой тонуть неприятно.

И «Теллурия», и «Манарага» были шагом в будущее, грозовой скорбью, дыханием луга, — тем страннее видеть столь крупный шаг отступления в духоту двухтысячных, когда барокко пробуждалось заново и норовило объять планету. Вспоминаются «Запах шахмат» Фридлянда (2000), «Двенадцать обручей» (2003) Андруховича, «Вольтерянцы и вольтерьянки» Аксенова (2004) — романы ближайшего соседства, бутыли желчи, пить из которых никто, к сожалению или к счастью, не просил. Налицо не боль — одно ехидство.

«Доктор Гарин» лишен гармонии. Его ритм смещен в сторону пьяной оргии, застольного постапокалипсиса, который наконец-то не срабатывает — и ощущается исключительно надуманным. Отстрелы зомби, лихорадочная беготня, томление в плену чернышей, плач по утраченному времени, кислый сок натурализма, — во всем этом не находишь и зерна подлинности. Иные фрагменты вопят о собственной ненужности — таковы долгие интернациональные диалоги, отсылающие к санаторно-беззаботной мертвечине «Волшебной горы», бесконечные «шуточки» и аляповатости, разбросанные по роману аристократически щедро.

Сорокину впервые — со времен «Голубого сала» — недостает чувства меры и такта. Актуальные события выворачиваются наизнанку для практического глумления — и все, как заведенные подвальные игрушки, хохочут, сипят ржавью пружин; смысловое и концептуальное погребено в груде ненужных ретардаций, ответвлений, вставных новелл, сказок, прибауток, стилизаций, игр-с-великим-и-могучим, от которых, вероятно, преданные фанаты лишь пожмут плечами, а читатели новообретенные отпрянут.

Привычный инструментарий никуда, разумеется, не исчез. Потоки сознания, резкие перепады внутренней интонации по-прежнему — а как иначе, если пишет Сорокин? — впечатляющи, свежи, и в этом-то отыскивается радость узнавания, дескать, сейчас классик возьмется за старое доброе ультранасилие, пронесет нас мимо него, точно спасенных из пожара детей, и одарит катарсисом, ловким обманом. Смешно, что ничего подобного не происходит — редкие узнавания вновь утопают в гастрономическом хаосе слога, теряются в нем, обезличенные, вряд ли нужные.

«Доктор Гарин» — одновременно и книга нового Сорокина, и его лебединая песнь, «закатное солнце» пера. Очевидно, что генеалогия сюжета пустынна, и весомых причин для появления такого романа не было. Сработали коммерческая инициатива, время, место и еще раз время. В конце концов, мастеру захотелось раскалить слог, создать еще одно преломленное отражение — не русской действительности, а скорее своих фантазий на ее счет, — потренироваться, выйти погулять в пространства знакомые, елейные, пышущие дородной тьмою.

В такие мгновения понимаешь, насколько сильно Сорокин далек от контекста отечественной литературы и контекста самого отечества. Его «русское-реставрационное» звучит битой грампластинкой, звуки которой больше напоминают чуланные визги, нежели минорные колоратуры Аллы Баяновой. Для сравнения достаточно взять другой «постапокалиптический» роман — «Остров Сахалин» Эдуарда Веркина, написанный пару лет назад. Интрига там сильна, концепция неочевидна, да и в качестве подспорья берется родная классика — одноименная книга Чехова. Только если Веркин использует футурологическое допущение как способ поговорить о важном и вневременном, задеть читателя по-настоящему, так, как никто этого давно не делал, то Сорокин балуется будущим исключительно для внутреннего довольства.

«Доктора Гарина» можно читать с огромным удовольствием, обсасывая сахарные косточки метафор, сравнений, эпитетов, никто подобного удовольствия не отменял, — но вот можно ли получить от этой книги прогноз или диагноз? Вряд ли.

Когда барочное сознание становится самоцелью, итоговой волей слога, всякая осмысленность и содержательность отходят на третий план. Да, Сорокин едко проходится по новейшим технологиям, политическим событиям, заносит их в свой легендариум — знаем, проходили, — но все это делается будто бы из веселья, смакования идиотизма. Наслаждаясь воспеванием русского запустения — и протягивая руку другому его певцу, Бунину, — Сорокин топчется на месте, повторяя одно и то же, отшучиваясь известными скороговорками.

Давно уже ясно, что ему невозможно отпустить усадебно-хрустальное наследие русского мира — тот дражайший универсум, над которым он уже тысячу раз посмеялся и поглумился. Но почему именно «Доктор Гарин» ощущается романом, привычные издевки которого вконец мертвенны? Отдельные эпизоды — как, например, обнаружение Гариным жемчужного шарика в теле крестьянки, — напрямую отсылают нас к работам прошлых лет. Как не узнать в этом эпизоде старуху ААА и передаваемый ею черный дар поэзии?

«Доктор Гарин» — дистиллированная «литературщина», забавляться которой нынче не позволяется практически никому. Требования к современной прозе настолько сузились — до яростно-первобытной жажды услышать историю, миновав гротески и арабески, — что иная прогулка вдоль сада Набокова, аллеи Соколова или сквера Гольдштейна оборачивается зажиманием носа, реакционными воплями, киданием помидоров в робеющего артиста. Густеть, бронзоветь позволяется лишь Избранным, прежним дебоширам и маргиналам, балаганная удаль которых никуда не ушла — возможно, распалилась лишь сильнее, но теперь бушует под маркой незыблемой классики.

Из «Доктора Гарина» становится очевидно, что Владимир Сорокин — совершенно нерусский писатель, возможно, тот самый «немецкий студент» из рассказа Вашингтона Ирвинга, которому однажды почудилось, что он тайными нитями связан с русским миром и его стихийным нечто, в сердцевине которого мреют клады, недоступные облезлым псам и смердам. Все это возможно — но зачем же читать подпольные грезы человека, который, вероятно, уже сам в них не верит?

Книги, написанные после «Манараги», подтверждают известное предположение: писать Сорокину уже не о чем — русскую клюкву он распробовал детально и порядком устал от сладкого, — а вот браться за новое, пожалуй, нет ни сил, ни желания. Оттого и печальны все эти «Белые квадраты» и «Докторы Гарины» — книги напомаженного синтаксиса, за которыми нет ничего, кроме тени былого величия.

Шедевры оставлены позади, в дымке антоновских яблок, и классику не остается ничего, кроме перекрашивания тысячу раз отработанных шаржей, — то ли в стремлении протянуть руку фантомам бунинских усадеб, то ли в стремлении ударить по любимому, вечно родному. Писатель Владимир Сорокин — историческое прошлое русской литературы, и вряд ли та его хромая тень, что кочует по книжным магазинам сегодня, может восприниматься кем-то всерьез. Не спасают «березовые» откровеньица, прячущиеся за ехидством, — не спасает даже этот голубой стеарин!

Кирилл Ямщиков