ДИСКУССИЯ

Об авторе | Михаил Наумович Эпштейн — филолог, философ, культуролог, литературовед, эссеист.

От редакции | В предыдущем номере «Знамени» увидела свет статья Константина Фрумкина «Рождение нежного мира». Сегодня мы продолжаем ее тему материалом Михаила Эпштейна, а в следующем выпуске журнала читателей ждет круглый стол, посвященный «новой этике».

Михаил Эпштейн

Новая этика или старая идеология?

Выражение «новая этика» возникло в России и должно быть осмыслено прежде всего в ее историческом контексте. Российское общество отчаянно нуждается в утверждении ценностей светской этики, по контрасту с господством политики, религии, идеологии в общественном сознании прежних эпох. Между тем со времен «морального кодекса строителей коммунизма» никаких общезначимых форм светской этики не выдвигалось. Тем печальнее, если «новая этика» окажется призраком давно изжитых идеологий, которые под этим привлекательным именем начнут очередной поход на общество.

Приветствуя давно назревшую потребность в нравственном обновлении общества, хочется предупредить именно об опасностях подмены. Если «новая этика» состоит в моральной ответственности и равноправии по отношению к «меньшинствам», к людям иных идентичностей, этносов, множащихся гендеров, — то вся история ХХ и XXI веков свидетельствует о движении человечества в этом направлении. Прочь от колониализма, расизма, полового неравенства, от любых форм насилия и угнетения! Но это заслуга не того, что называют «новой этикой», а этики христианской, буддистской, просветительской, руссоист­ской, кантовской, либеральной, рациональной, утилитаристской, экзистенциалистской, этики американских трансценденталистов и аболиционистов, этики Льва Толстого, Махатмы Ганди, Альберта Швейцера, Мартина Лютера Кинга... Между тем лица, говорящие от имени «новой этики», часто привносят в нее дух нетерпимости, мстительности, ригоризма и ресентимента. Создаются новые «козлы отпущения», наподобие тех, что при диктатуре пролетариата получали клеймо «эксплуататорских классов», а при нацистской диктатуре — «неполноценных рас».

Если то, что называют «новой этикой», предлагает более чувствительное, щадящее отношение к тем лицам и группам, которые раньше ущемлялись в своих правах, я всецело за. Но боюсь, что слово «щадящий» не очень подходит ко многим публичным проявлениям этой «этики», беспощадной к тем, кто недостаточно рьяно исправляет ошибки своих предков — или даже виновен только в том, что по факту рождения принадлежит к «угнетательским» классам (социальным, этническим, биологическим). В СССР в 1920-е годы представители дворянства, аристократии, буржуазии истреблялись идейно и физически — но уже в 1930-е, даже в эпоху свирепейшего сталинизма, этот «перегиб» стали называть «вульгарным социологизмом». А теперь, сто лет спустя, называть такой же вульгарный социологизм и даже биологизм «новой этикой» кажется странным. Это минус-этика, вычитающая из человека то, что делает его независимой, самоценной личностью. Нет ни малейшего сомнения, что люди всех социальных, этнических, врожденных и приобретенных идентичностей должны быть равны перед законом и заслуживают уважения как личности. Но сводить личность к «представительству», к коллективной ответственности — это не этика, а ровно ей противоположное.

Иногда ссылаются на книгу Эриха Нойманна «Глубинная психология и новая этика» (1949), ухватив из нее только заглавие, хотя смысл его прямо противоположен тому, что сейчас ему приписывается. Для Нойманна новая этика, в согласии с учением Карла Густава Юнга, — это процесс индивидуации, то есть преодоления группового сознания, свойственного как левому, так и правому тоталитаризму — коммунизму и фашизму. Зло заключено не в европейской или азиатской традиции, не в арийцах или евреях, не в гетеро или гомо, не в транс или антитранс… Зло заключено во мне самом. Я должен его интериоризировать, то есть осознать его, в юнговском смысле, как тень, как свой внутренний архетип. Экстериоризация зла, когда мы приписываем его другим, возлагаем вину на буржуев или евреев, — это путь тоталитарных систем, гражданских и мировых войн. Человек должен освоиться со злом в самом себе, принять, что он сам и человек вообще — несовершенен. По Нойманну, это путь от идеала старой этики: «совершенство» — к другому критерию: «целостность». Объединить свою самость со своей тенью, не проецировать «тень» вовне, на других. Между тем «новая этика» требует от человека мыслимого и немыслимого совершенства: ни единого слова или жеста, которые можно истолковать как двусмысленные. А поскольку двусмысленность определяется мерой обидчивости окружающих — к их числу в век массовых коммуникаций можно отнести почти все население Земли, — то обиженным и обидчикам потенциально нет числа. Война всех против всех? Причем требование полного совершенства распространяется, как правило, не на себя, а только на других, что приводит к росту злобы, ненависти, обиды, то есть ведет в социальный ад.

Уже начиная с 1970–1980-х годов так называемая «этика» становится все более ригористичной и авторитарной и начинает занимать в некоторых западных обществах то место, которое раньше принадлежало религии, политике или юстиции с их суровыми требованиями и запретами. При многих корпорациях и учреждениях, в профессиональных организациях стали возникать «этические центры», предназначенные следить за поведением сотрудников и разрешать конфликты, неподсудные юстиции. И хотя этика была призвана на роль общественного законодателя именно для того, чтобы смягчить правовые нормы, усилить внутренние факторы поведения, признать многообразие личностей и свободу выбора, — порою она стала превращаться в полицию нравов, тем более жесткую, что действует изнутри. Каждый становится сам себе цензором и ревизором. Происходит все более строгая институционализация морали, которая становится господствующим общественным институтом, в частности, во многих образовательных учреждениях. «Воспитание есть возведенное в принцип стремление к нравственному деспотизму», — писал Лев Толстой в начале 1860-х годов в статье «Воспитание и образование». Самое страшное, что может произойти с этикой, — ее восхождение во власть. Этиктатура. Если раньше от диктата идеологии или религии можно было искать убежища в свободе совести, то теперь властная функция закрепляется за самой совестью. Нет ничего аморальнеe, чем институционализация морали. Моралистическое государство может быть даже опаснее, чем теократия.

Конфуций учил, что преобразование общества «необходимо начать с исправления имен». Поэтому стоит задуматься, правильно ли называть «этикой» то, что по сути ею не является. Пользуясь псевдонимом «этика», идеология создает более удобные предпосылки для своего внедрения в общественное сознание. Есть простое, арифметическое правило, позволяющее отличить этику от идеологии. Этика обращается к внутреннему человеку, скрытому в глубине отдельной личности: к совести, самосознанию, чувству вины, способности прощения и раскаяния. Идеология обращается к массам, коллективам, и совесть подменяется — нет, даже не законом и правом, а моралистическим беспределом, самосудом, остракизмом, политикой отмены. Там, где человече­ская уникальность переходит в множественность коллектива, там кончается этика и начинается идеология.

Считать эту идеологию «новой» вряд ли уместно — она представляет собой экспансию «классового подхода», процветавшего в коммунистических странах. Поскольку Россия оказалась и всемирной зачинщицей, и первой жертвой такого подхода после 1917 года, здесь уместна была бы особая чувствительность и осторожность в отношении всякой коллективной ответственности, закрепляемой за определенными группами по признаку происхождения.

Так называемая «культура», а по сути «идеология отмены» (еще один эвфемизм) предполагает, что один недостаток в поведении человека, даже в давно прошедшем, может перевесить все его достоинства, все его заслуги перед обществом, профессией, человечеством. Некие люди, «начекисты», которые всегда бдят, всегда начеку, присваивают себе право рушить любые репутации, причем без всякого разбирательства, суда, свидетельства защиты. Вообще-то этика предполагает более сострадательный подход к человеку, чем юстиция. Этика — о любви, прощении, милосердии... Этика, которая требует выбросить человека из общества или профессии только за то, что он произнес неправильное слово или сделал фривольный жест, — это уже не этика, а инквизиция. И здесь стоит вспомнить, что «новая (анти)этика» начинается с требования Ивана Карамазова мстить за невинно пролитую слезинку и закономерно перерастает в его же поэму о Великом Инквизиторе, который хочет дать человечеству счастье, отняв у него свободу.

И еще одна черта «идеоэтики», особенно тревожная в России. Здесь, как нигде, имеет силу традиция: «Они любить умеют только мертвых». Как только живой, беспокойный человек умирает и перестает быть «опасным», его начинают вспоминать и прославлять. Но идеоэтика угрожает переступить и эту черту, врываясь в покои мертвецов и выбрасывая их из почетных склепов. Никакие заслуги перед человечеством не могут спасти от набега новых вандалов, разрушителей могил и памятников. Между тем даже в юриспруденции запрещается осуждать за преступления, которые во время их совершения не считались таковыми по принятым тогда законам. Согласно пункту 2 статьи 11 Всеобщей декларации прав человека (принята Генеральной Ассамблеей ООН, 1948), «никто не может быть осужден за преступление на основании совершения какого-либо деяния или за бездействие, которые во время их совершения не составляли преступления по национальным законам или по международному праву». Получается, что старая юстиция щедрее «новой этики», милосерднее к человеку. Будем ли мы судить русских писателей XIX века за то, что они владели крепостными, поскольку жили в эпоху крепостного права? Станем ли сокрушать их памятники и изгонять их из истории литературы? А как быть с античной литературой и философией, которые процветали в условиях рабовладельчества, — но внесли гигантский вклад в развитие именно той общечеловеческой культуры, которая впоследствии сокрушила институт рабства?

Однако было бы неверно сводить «новую этику» только к идеологии — за ней, несомненно, стоит еще и технократия, точнее, жесточайшая цифрократия будущего. Дело в том, что человек — неточное существо, он действует приблизительно, часто не понимая себя или противореча себе. А техника, особенно цифровая, очень точна, отслеживает все до микрона, до нанометра. Например, уже сейчас, во избежание сутяжничества, предлагается любовникам и даже супругам заключать юридически заверенные соглашения об интимных отношениях. А если эти отношения варьируются от эпизода к эпизоду и то, что удовлетворяет договору месячной давности, уже не подходит? Заключать отдельный договор для каждой встречи? Для каждой минуты? Техника может скрупулезно все отслеживать и предъявлять улики нарушения тех или иных детально оговоренных условий. Получается, что в форме «новой этики» новейшие технологии накладывают свою меру точности на человека. Касаясь другого существа, он сам не всегда знает, хочет ли выразить дружескую ласку, утешить, приободрить, — или им движут более дерзкие намерения. Как рассечь это живосплетение взглядов, касаний, разорвать отношения личностей, оцифровать психику, свести ее к бинарным единицам? Это своего рода агрессия дигитального разума, который надвигается на нас из будущего и требует попрать нашу диалогическую природу, рассечь эмоциональные волны до дискретных частиц. До какого миллиметра или микрона физическое сближение будет считаться дозволенным, «легитимным» — или переходить в правовую зону насилия, домогательства? Человеку придется самому стать механизмом, управлять собою с помощью компью­терной программы, чтобы соответствовать всем условиям и ожиданиям электронно вооруженного общества.

Я никоим образом не выступаю против новой этики как таковой — ее необходимость давно назрела, но лишь пытаюсь уточнить значение идиомы «новая этика» и отделить собственно этику от идеологии и технологии.

Что касается самой новой этики, без кавычек, то все настоятельнее возникает потребность исходить не из групповой идентичности, а из абсолютной единичности, незаменимости каждой личности. Существует знаменитое золотое правило: как ты хочешь, чтобы обращались с тобой, так и ты поступай с другими. На это Бернард Шоу язвительно возразил: «Не делай другому то, чего желаешь себе, ведь у вас могут не совпадать вкусы». Важно ставить себя на место другого, но у каждого есть и свое место в бытии. Совершать то, чего никто не может, кроме тебя. Быть для других, но не как другие. На эту тему размышлял Михаил Бахтин: «То, что мною может быть совершено, никем и никогда совершено быть не может. Этот факт моего не-алиби в бытии...» («К философии поступка»). В «алмазном правиле», как я его называю, сама единственность индивида становится универсальным критерием этического действия. Поступать так, чтобы твои наибольшие способности служили наибольшим потребностям других. Возможна ли этика, которая учитывала бы именно разность людей, вступающих в нравственное отношение? Мне представляется, что именно в этом направлении наибольшей индивидуации будет складываться новая этика.