Об авторе | Александр Сергеевич Калужский (26.08.1958, Чукотка) преподавал в вузах Свердловска и Иркутска, работал в геологических экспедициях и строительных артелях: Памир, Эвенкия, Прибайкалье, Урал; в конце 1980-х был менеджером рок-группы «Наутилус Помпилиус», сценаристом фильма «Сон в красном тереме» — о «свердловском роке». Ныне гражданин США, преподаёт английский язык и литературу в Университете Сан-Диего. Книги стихов вышли в Екатеринбурге (2012, 2017). Предыдущая публикация в «Знамени» — № 11, 2017. Живет в Сан-Диего, Калифорния, США.

Александр Калужский

Больно резкий бутун…

* * *

Глухо мушмула стучит в траву

под окошком, а в душе раздрай:

я уже не помню, где живу,

и не собираю урожай —

ни плодов не надо, ни вина;

только вот пожитки соберу…

Укажи, владыка, путь со дна

к свету горемыке-гусляру.

* * *

Хлопотала как будто сквозь сон; уголками косынки

промокала смущённо глаза: де бутун больно резкий…

Гость лепился из воздуха струями от керосинки —

чадо младшего сына и копия прежней невестки…

То ли воздухи эти сполошные пó дому льются

и дурачат её, то ли выверты воспоминаний:

глянет — мальчик двенадцати лет наклоняется к блюдцу;

глянет снова — трёхлетний ногами сучит на диване…

…Вот и утварь сменилась в избе городской обстановкой;

как в ту ночь от поклажи тяжёлой, заныло в ключицах;

только вместо машины под окнами, столь же неловко,

жестяной головою кукушка в молчанку стучится…

Смотрит мальчик на ходики: шишки еловые, гири

гравитация тянет без рук, точно некий подвижник;

а под ложечкой боль от открывшейся тяги Сибири —

встречных судеб качели: пониже, повыше, пониже…

* * *

                                             Моим иркутянам

День погаснет, и во тьме бессонница

застрекочет кинопередвижкою;

и ко мне с экрана ветка склонится

поделиться лёгкой передышкою —

ливнями омытая, кленовая, —

вымочит серебряную бороду;

и пойду, смахнув полвека, снова я

по дождями залитому городу:

всплески в цвете, следом — сцены в сепии —

оживает светопись архивная;

и Сибирь, во всём великолепии

летней бури, застит объектив… Но я

без того вобрал огни подстанции,

скверы со скамейками ребристыми,

на которых с польскими повстанцами

слушал споры между декабристами…

— Нам назад, в сырую... Будь же верен ей;

как бы ни был, отрок, скоротечен свет,

божьему рабу судьбой отмеренный, —

не погаснет он в своём Отечестве!

Ми-4

В зарослях краснотала,

прутьев сырых промежду,

сердце позаплутало —

всё не найдёт надежду…

…Ноша ль случилась вёртка,

иль перебор нагрузки… —

тянет ко мне «четвёрка»

лопасть со дна Тунгуски.

Музыка

                   Памяти Аркадия Застырца

В округе прочно воцарился зной;

горячий воздух из жерла Соноры,

врывается прозрачною волной

в распахнутые сетчатые створы.

Под сенью торий — студия, пристрой;

и каждый день пассажи и повторы

маэстро, в сочетании с жарой,

утюжат сопредельные конторы…

Но иногда — с досады, не со зла —

в сонорном мареве меня смущает голос:

«Всего-то жилы, смех сказать — козла,

да пальцы с намозоленною кожей,

да канифолью тёртый конский волос —

а вместе — музыка, согласье, гений Божий!..»

* * *

Смолчит в ответ… подышит на стекло

своих очков; займёт протиркой пальцы —

да, жёсткость той, которой утекло…

теперь — налёт, сухой остаток, кальций,

конец, окаменелость, минерал… —

сырой тоннель поблёскивает хмуро

и забирает глубже на Урал,

сквозь карстовые пазухи Кунгура.

На закате

В калифорнийской богадельне

припомнит о родных и дальних;

луч солнца тронет крест нательный,

сырой от слёз исповедальных…

Ушедшей с головою в север

в диковину — причуды юга:

мохнатый шмель, февральский клевер

и запах скошенного луга…

Смеркается мало-помалу,

и крепнет звон перестановок,

как стук металла по металлу

при отбивании литовок.

* * *

В Калифорнию пришли холода,

распахнули разом шлюзы в груди;

воздух — точно ключевая вода,

и несчитано ключей впереди!

После света ветер северный злей:

тянет кожу, вышибает слезу —

значит, снова при делах Водолей,

и волшебному скрипеть колесу —

перемешивать года, города…

А, казалось бы, всего ничего:

открываешь дверь, а там — холода…

и твой друг семи годов, с ночевой.

* * *

В четвёртом часу пополудни привычные звуки квартала,

где мачты стрелиций на рейде скрипят парусами дремоты,

как будто волной накрывает, когда раздаётся картавый,

не терпящий отлагательств, отрывистый клич гавиоты.

И вот уже дюжины глоток в ответ ей наполнили воздух

округи своим голготаньем: нестройным, раскатистым, резким —

и длится над кровлями после отлёта бубенчатый отзвук,

знакомый, как если б оттуда, с далёкой таёжной железки,

где снова пытаюсь расправить под тёплою тяжестью плечи,

ступив из сеней вслед за дедом под синие своды раздолья;

где слышу: «Раздавишь мальчонку своею клешнёю кузнечьей!..»

сквозь постук колёс передачи, летящей в Иркутск из Усолья.

* * *

В доме номер два по Сухоложской,

на лиловом газовом огне

пузырится жжёный сахар в ложке

с радужной окалиной на дне:

рвутся кверху крохотные сферы,

жаром центробежным налиты;

а по стенам — тени от портьеры

отгоняют отблески плиты.

На дворе, с окоченевших веток

иней осыпая, снегири

склёвывают камушки ранеток —

лалы, карнеолы, янтари.

И невольно вырвется: «куда мне

позабыть такое на земле!» —

и останусь, точно нимфа в камне,

памятью в далёком феврале;

в дневнике под ветхою обложкой,

испещрённом детскою рукой —

в доме номер два по Сухоложской,

с бедной карамелькой за щекой.

* * *

Меняется воздух — ещё один встречный прохожий

скрывает лицо по глаза госпитальною тканью, —

по-прежнему дышишь, но, точно амфибия, кожей

недоброе чуешь и не доверяешь дыханью.

Меняется воздух; куда ни посмотришь — на небо ль,

на дрожь ли степи на ветру, наподобье веретья, —

лишь слёзы из глаз, а запахи канули в небыль,

и тщетно пчела ворошит холостые соцветья.

Меняется воздух; доносится свист из потёмок,

где скифским арканом стянуло гортань Александра…

Скорбят погорельцы над горкой спасённых котомок,

и плачем младенца скликает своих саламандра.

Escondido Transit Center

Автостанция в Эскондидо,

дань декору в архитектуре:

мреет в зеркале заднего вида

вместо полога нечто резное —

ни зимой не укрыться от бури,

ни засушливым летом от зноя…

Если затемно встать в этом месте,

среди свай и продутых площадок,

под лучами недобрых созвездий,

станет разом тревожней и хуже:

то ли память не знает пощады,

то ли сам себе видишься вчуже —

восьмилетним, на Вторчермете,

поздним вечером, по грязи ты

прибежал; и к тебе, в тёплом свете,

сходит мама с подножки трамвая…

Каплет с вывески «Центр транзита»

вслед за ржавою — дождевая.