Об авторе | Антон Александрович Азаренков (1992, Рославль Смоленской обл.) окончил филфак Смоленского государственного университета, защитил кандидатскую диссертацию. Книги стихов: «***» («три звёздочки») (2017, Смоленск); «Детская синема» (2019, Москва). Преподает литературу и журналистику в Санкт-Петербурге. Лауреат премии «Лицей» (номинация «Поэзия», 2019). Предыдущая публикация стихотворений в «Знамени» — № 11, 2020. Живет в Санкт-Петербурге.

Антон Азаренков

Ровный стук одиночества

Ущерб

Облако, скольжение, каскад,

по ступеням талая вода —

подмосковный монастырский март,

собранная складками фата.

А в воде, тоскуя и журча,

разноцветный камушек лежит:

вынь его из мутного ручья,

на ладони солнцу покажи.

Маленькая, ой как хороша

новая, спасённая душа!

…Только грай вороний, только куст

мелкого шиповника в пыли,

чёрных прошлогодних ягод вкус,

перетлевшие сыпучие угли —

Боже, Боже, лучше бы не знать,

что там отзовётся впереди.

И уже замужняя весна,

как чужая, поверху глядит.

Может, улыбнётся, чуть дыша,

серёжками кленовыми шурша.

* * *

будто стекло толчёное сыпет Хлад

бьётся на башне трёхчёрный флаг

ходит по небу снежный Пожар верховой

я с тобой

в центре воронки, в зевке Москвы

и тут ещё много таких, как мы

он говорит стоять и не отводит взгляд

— стоять, ..ядь!

они будут стрелять

это как в детстве — дуешь на ветер, а он сильней

вы уже читали про Чёрный Вечер, про Белый Снег?

в вихре и марше каждое слово берёт Судьба

и уносит, как пар на морозе — смотри, Куда

* * *

Музыка под Невой,

дудочка слепого,

в мигнувшем вагоне сквозь лязг и вой

её вьётся слово

у земли в животе — о том, как ночь на воде

сдвинута набок, как в старых нуарах

шляпа убийцы. Давай, отвердей,

вода, в неспокойных каналах,

чтобы трудно дышать и вокруг зима,

долгая, как бело-

русская революция, промерзающий каземат

русского корабела.

Так на снег выливают крови своей ведро,

и она уходит — в твёрдую почву молчанья,

в вид из окна вагона метро,

в затихающий шаг, позвякивающий ключами.

Но ещё попрошайка тянет свою фистулу,

как над мёртвым в углу

телефона надорванный колокольчик

в пустой комнате, где, может, скользнёт по столу

отблеск фар — и ничего больше.

* * *

Кто входит один в непролазный грот

и рисует,

потом замыкает вход;

кто читает

Риму и миру

на пустой площади под дождём

и говорит с дождём —

так спишь и бормочешь уже никому

в двойную молчащую тьму:

тому,

кто с тобой,

кому улыбается младенец слепой,

кто путешествует налегке

и держит сокровище в кулаке.

Перед ним склоняются небеса, как говорит поэт.

Я видел другое: как брызнет свет

утром в прохладный двухсветный зал,

как бы пустой вокзал.

Свет на погасших экранах: не изнутри — извне.

Я удивился вспыхнувшей новизне,

словно рывком отвалили валун от глаз

или ладонь разжали —

а там алмаз.

Сколько нас! —

плотный, горячий кристалл:

голос на голос, ветвленье куста.

На незанятом стуле, простая на вид,

закрытая книга — и она звенит.

Памяти Маши

Вот идёт, и впереди неё дрожит барабан

в кронах ясеней просквожённых,

улыбается — лепесток клевера, прилипший к зубам —

королева процессии побеждённых.

Вот играют до горизонта… Два стройных пажа

держат космос одежд её нежно и гордо.

Она приближается, как рассвет,

                                         как столетний подземный пожар,

подтачивающий далёкий город,

мой родной вавилончик: цистерны «Башнефти», опоры ЛЭП,

телебашня, единственная высотка, —

всё — в яму, в азиатский гремучий рэп,

в чёрную жижу до подбородка!

Вот идёт, водит смерть свою на узде, а сама

светится, как обещанная невеста.

Затаённая, на лугу её ума

просыпается бабочка и снимается с места.

Оружье её — ромашка, в крапиве её чело,

тимофеевка, мятлик, пижма — её прислуга.

На Кирилловском кладбище — ничего,

кроме луга и луга,

этой пёстрой, дохнувшей в лицо страны,

чьё живое имя

не поместится в тесном доме моей строфы —

ново, неповторимо.

* * *

                                                      А.К.

Встречая её, притворяйся смертельно

пьяным и рушься

где был застигнут —

как опадает кукла: не размышляя.

Не открывай глаза, даже если жжётся

невыносимо

её дыханье,

её ледяная хватка на запястье.

Как бы во сне пересыпая бирюльки

городов, знаков,

лиц и событий,

она вела, чтобы повториться снова.

Но, встречая её, превращайся в камень,

как бы ни было

горько. И слушай

ровный стук одиночества, ровный, слушай,

удаляющихся шагов — долго, долго

по коридору —

и это самый

потрясающий и нежный звук на свете.

Рождественская колыбельная

Ни образа, ни осязанья —

усни, чтобы обнять

невесомое лобзанье

негорячего огня,

огня невинности, огня печали,

бывшего золотым,

который мы несли и расточали —

так что и свет, как дым.

И здесь, в тумане, в среде сиянья,

тени, разделяющие сон,

на самом дне зимы, на дне солнцестоянья,

мы здесь стоим — без лиц и голосов —

под этим высоким небом, его средокрестьем,

там, где туч завивающаяся гряда.

И вот она, в центре, стеклянная — и не треснет,

как праздничный колокольчик, зовёт звезда.

Северный свет

Сколько уже потеряно,

и солнечным остриём

(так облетает дерево

в ветер октябрём)

водит секунда времени

мне по глазам…

Или так: трещат моторы

(сон, «Массандра», маята…

Облака, вторые горы,

под присмотром маяка)

лодок дальних, и нигде нет

среди волн меня.

И темнеет, холодеет,

временеет дня

северного, осеннего

как бы стеклянный шар.

Рассеянный

свет замедляет шаг,

ляжет, как зверь, в болотине,

в жёлтых камышах.

В тине, бруснике — вот они,

тени мои!

— Дай нам сколько не жалко,

лишнего не берём.

Слышишь, свистит русалка

в ветер октябрём

о всём, что идёт на убыль —

а твои не умрут,

только монетку, рубль,

кинь ей в заросший пруд.

* * *

Тихого ветра, почти невесомых слов,

книги, раскрытой случайно,

хватит, чтоб сдвинуть с осей, с нетвёрдых его основ

сердца ищущее качанье —

веточку ивовую точь-в-точь.

Но — горькое и тяжёлое, движимое рывками,

слепленное из туч,

неохватное, как Лазарев камень:

долгий дождливый рассвет,

крона воронья, как живая…

Слабый, и обещающий, и необратимый свет

светится, прибывая.

Так с силою ахнут в гулком воздухе октября,

накануне успевшего разгореться,

три нисходящих удара —

                                            я

                                                   те

                                                           бя —

брошенного, как мяч на ступени, сердца.

Как ходит солнце

Как ходит солнце

неотрывным шагом

канатоходца

по горящей ниточке над оврагом,

так и ты ходи, споткнёшься — подхватят,

по прозрачным комнатам светлым,

с камешком в руке по небесной вате

ходи вместе с ветром.

Или смотри из области нижней:

ничего тебе из этого не досталось.

Вечер скушный, шёпот книжный,

слов усталость…

Это ведь уже не отнимут —

сердце в невидимой дали —

не игла кощеева, не игрушка,

а как вдруг улыбается себе небо

в каждой луже

сквозь дождь бессмысленный и несчастный.

Песенка

так быстро что почти прозрачно

вращение колёс

                 велосипеда

похожего на воздух между листьев

                берёз

перед грозой

так страшно

      что уже не страшно

лететь

вращение и ветер

похожий на течение речное

и разговор во сне

        вас нет

зелёные деревья

высокая зажмуренная горка

лететь

на ветреной «десне»

зелёной

зелень ливень полдень

вас нет

а только всплески капли

зе   ли      ва   ло

           се     па

похожие на правду

не глядя ударяемые струны

дрожание живое как

дыхание

невещное

невечно и прозрачно

дыхание

похожее на сме

’хх-х —

Ловец

И снова: заваленный книгами зальчик,

трапециевидный солнечный зайчик,

кошка, софа —

начальные формы заученной жизни,

и даром что глохнет в этом пуризме

и пыли строфа.

Мигнёт в глубине телефон на беззвучном —

и сон, ослепительный, лёгкий, плавучий,

или полсна,

мальки и кувшинки в озёрном затоне,

земля, перетёртая с кровью в ладони:

как бы весна.

Далёкий вопрос, непрерывный экзамен,

и если вдруг острая перед глазами

чиркнёт блесна,

всего-то и горя — головокруженье,

и вдох обжигающий, и — продолжение

сна.