Об авторе | Борис Зиновьевич Фаликов (1947) преподает в Центре изучения религии РГГУ (Москва). Автор нескольких монографий по сравнительному религиоведению. Последняя «Величина качества. Оккультизм и религии Востока в искусстве XX века», Моск­ва: изд-во НЛО, 2017.

Борис Фаликов

На углу Понтики и Эвтерпы

Мраморные шарики

Природа вызывает у меня двойственное чувство. Эйфорию, когда красные бабочки летают поутру над фиолетовыми цветами. И омерзение, когда я вижу растения с зелеными скользкими шишками, жмущимися к стеблю. Шишки напоминают мне какие-то анатомические подробности, но что я знаю об анатомии? Может быть, так выглядят полипы в прямой кишке? Американскому президенту из недавних их удалили — и ничего, прожил еще с десяток лет и умер от Паркинсона. А меня бы такие полипы доконали за полгода где-нибудь на Каширке. Страх смерти принял у меня шишкообразную форму и прилип к невинным стеблям. Здесь же, на косогоре, в прошлом году по пути к «Немцу» он спрятался в прямоугольную яму, заросшую травой, и выскочил мне навстречу в виде фигуры, на которой, как на огородном пугале, развевался широкий плащ. В таком плаще разгуливал по Москве мой друг А.Ж., умерший пару лет назад. Тень больше не выскакивает из-под земли. Наверное, астральному телу моего друга надоело кружить так близко к земле, и оно отлетело в космические дали. А.Ж. был антропософ, каждому воздастся по вере. Но мой страх смерти не последовал за ним, а спрятался в скользкие зеленые шишки.

Тартханг тулку рассказывал, как тибетские монахи борются со страхами. По ночам они идут на кладбище, бьют в барабаны и вызывают духов умерших. На гималайских кладбищах это сделать легко, покойников там не хоронят, а оставляют высыхать и рассыпаться на горных ветрах, духам ничто не мешает разгуливать на свободе. Задача — не подавить страх, а встретить его лицом к лицу, он становится частью тебя, полезной энергией, которая помогает жить. Мысль красивая, но как ее воплотить? У меня всегда была проблема — умом понимал почти все, но жил отдельно от понимания.

Прекрасные бабочки и отвратительные шишки, и те и другие такие преувеличенные, выпадают из нормальной жизни. Нормальная жизнь осталась в Москве и задыхается в миазмах мегаполиса. Новая возникла в Созополе на берегу Эвксинского Понта, и все в ней преувеличено. Может быть, потому, что в ней я сталкиваюсь с природой, не так сильно испоганенной цивилизацией, как в Москве, где от нее вообще ничего не осталось. Нельзя же считать природой подстриженные газоны в Коломенском. Встреча лицом к лицу обостряет оба чувства — красоты и отвращения.

Иногда мне снятся сны, где все так же преувеличено — отполированные листья на узловатых деревьях, горные плато с патологически древними камнями. Я понимаю во сне, что это не Земля, а какая-то другая планета. Поэтому все пугающе красиво. Но подозреваю, что мне снятся и другие сны, где неземные пейзажи вызывают омерзение. Я их просто сразу забываю — так легче. Может быть, бабочки прилетели из первых снов, а скользкие шишки приползли из вторых? В мире, где космос стал таким доступным — про него теперь на каждом шагу снимают фильмы, — очень легко связать с ним нашу жизнь, как дневную, так и ночную. Так же, как и с мирами, выдуманными Толкином или визионерами рангом пониже — Гейманом, скажем. И трезвомыслящему, и сновидцу не надо напрягать воображение, можно взять визуальный ряд напрокат. Как мир обыденный, так и Mundus imaginalis¹  населяют теперь симулякры. Может быть, они населяют и потусторонний мир? Границы между тремя мирами плохо маркированы, у теософов были пограничные конфликты со спиритами. Елена Петровна Блаватская встречалась в астрале с Сен-Жерменом и махатмой Морией, а Дэниэль Данглас Хьюм — с покойными родственниками клиентов.

Но если по ту сторону такие же симулякры, как по эту, то чего я боюсь? Поддельная жизнь — поддельная смерть. Между тем отвратительная поверхность полипов американского президента потускнела, по ним пробежали драгоценные прожилки и сделали их похожими на мраморные шарики, которыми он наверняка играл в детстве. Или в его время их уже делали из стекла?

Тосико

Я не помню ничего, кроме имени. Имя тоже не помнил, мне сказала его мать. Кадр первый: снег падает пушистыми хлопьями, тепло, но он почему-то не тает, висит клочками ваты на ветках, герои без шапок, белый снег на черных головах. Кадр второй: мать заматывает младенца в пеленку и приторачивает себе на спину, как тюк с товаром. Это из японских фильмов, виденных в юности. Дальше реконструкция: Тосико пристраивает меня на спину и бежит, напевая что-то свое. Снежинки падают мне на голову, но они не холодные. Этот третий вымышленный кадр настолько прочно влез в сознание, что я начал принимать его за реальность. Мне исполнился год, японское детство закончилось, и меня увезли на материк. Оно было вовсе не японским, а сахалинским, но в свидетельстве о рождении записано Ракума, уезд Рандомари, и нянька была японка.

Я пестовал в себе вымышленные воспоминания, они помогали мне не утонуть в скуке, которая накатывала волнами. Переезжаешь в новый город (отец метался в поисках лучшей жизни), а там поджидает тебя новая волна. Поэтому я не помню ни лиц, ни имен, их смыли потоки скуки. Но в маленьких библиотеках выдавали книжки: Жюля Верна, Майн Рида, Вальтера Скотта, Виктора Гюго. Рассуждения и описания я пропускал, выхватывая канву сюжета, этого было достаточно, чтобы мозг не погрузился в спячку. Сюжеты сбивались в плотный комок, и я запускал им в голову очередного учителя литературы, который доставал меня Пушкиным и Некрасовым. Дело в том, что во втором классе бабка прислала мне подарочное издание «Преступления и наказания», и это надолго вызвало у меня неприязнь к русской классике.

Бог меня не интересовал, так же как и люди. Но начал писать стихи, и он в них пробирался исподтишка, я вычеркивал, а он снова проникал. Позднее заметил, что божественные диверсии есть и в ранних стихах Набокова. Видимо, это старый шов в ткани языка, и когда ты не умеешь из нее кроить свое, он попадает в твои стишки вместе с другими излишествами. Набоков научился кройке и шитью, правда, для этого ему пришлось перейти на прозу. А я учиться не стал, но как-то закинул голову, чтобы отхлебнуть «Солнцедар» из горлышка, и увидел небо над головой. К концу глотка оно стало таким синим, что перехватило дыхание. Я вполне отдавал себе отчет, что дыхание перехватило от «Солнцедара», восприятие обострилось от него же. Но понимал, что ужасное пойло только инструмент. Есть и другие, например, анаша. Хотя ее трудно достать и она не по карману. Тут и возник журнальчик, где какой-то подцензурный автор рассказывал об ужасах дзен-буддизма. Японские мракобесы знали секрет, как вызвать у своих адептов безумие, в котором исчезнут время и пространство. Делали они это с помощью неразрешимых загадок и многочасового сидения на поджатых ногах. Я понял, что мракобесы помогут мне вырваться из кокона скуки радикальней, чем «Солнцедар» и косяки, в которых пыли больше, чем плана. Как Тосико разворачивала японские пеленки и доставала меня оттуда, так и они освободят от дурацкого «я», которое мешает испытывать радость жизни.

«Дурацкое я» — это потом, а в пору чтения советского журнальчика я не подозревал об «аната», иллюзорности «я», как не подозревал о ней и автор разоблачительной статьи. Ему следовало лучше проработать материал, это прибавило бы статье пафоса. Мракобесы хотят лишить человека «я», чтобы он не осознавал себя жертвой угнетения и не поднимался на революционную борьбу. А я, прочитав такое, задумался бы: всю мою короткую жизнь из меня пытались вышибить мое, сделать похожим на других октябрят, пионеров и комсомольцев. Значит, у буддистов речь идет о другом «я» — не социальном, а экзистенциальном, осознал его иллюзорность и избавился от места, где гнездятся неврозы. Мой невроз — ненасытная потребность в новизне, удовлетворить которую невозможно. Отсюда изнурительная скука. Глядишь, и выздоровел бы. Нет, издерганный провинциальный подросток не вместил бы этого знания. Что же подтолкнуло меня к тому, чтобы вообразить себя буддистом? Кроме вымышленных воспоминаний о Тосико, разумеется.

Мне попалась книжка Ясунари Кавабаты, там была какая-то проза, за которую он получил Нобелевскую премию, но она меня не тронула, еще была пара эссе о японской культуре. Эстетика как инструмент изменения сознания оказалась в самый раз. Я и раньше радовался кособоким сараюшкам на окраинах, они бросали вызов правильным формам. Была еще фраза из фильма «Мой младший брат» по роману Аксенова: «Асимметрия — символ современности». А теперь все встало на свои места: одинокая нелепая жизнь получила высшую санкцию. Мимолетность, незавершенность, созерцание кривой ветки дерева в сгущающихся сумерках. Сдав горбатому букинисту шеститомник Майн Рида, купил «Постимпрессионизм» Джона Ревалда и по вечерам разглядывал стулья Ван Гога. Вот оно истинное ваби-саби, и для его постижения вовсе не надо родиться японцем, можно им стать.

Вторая смерть

Переплыть Райский залив несложно, десять минут — и ты сидишь на скале на другом берегу. Капли соленой воды высыхают на теле, и оно начинает чесаться. Рыбак сделал пару кругов на лодке и вынул свои ловушки, оставленные на ночь. Время плыть назад. Вода холодная и прозрачная, на дне песочные проплешины сменяются каменными плитами, обросшими водорослями. Эти водоросли самое неприятное, они отрываются и всплывают на поверхность. Когда ударяешься лицом в коричневый пучок, не сразу понимаешь, что это такое, кажется, что-то помоечное. Хуже только пластиковые пакеты — бич морей и океанов, но пока их мало. Начнутся штормы и принесут фигову кучу, тогда действительно будешь плавать на помойке. Надо будет сказать, чтобы не развеивали мой прах над Райским заливом, не хочу быть похоронен в мусорке. Хотя какая разница? Ashes to ashes, dust to dust, вода смоет все следы.²  А пока, стоит дну исчезнуть из виду, становится не по себе. Это не физический страх, утонуть можно и на метровой глубине, как Мамышев-Монро на Бали. Испуг зависания над бездной — метафизический. Но он сразу овеществляется, сейчас выскочат какие-нибудь аквамены с гарпунами и проткнут мою беззащитную тушку. Чертов Голливуд!

Когда был юн, глубины не боялся, переплывали с Р. Волгу, валялись на горячем песке и возвращались на дачу к общим девушкам и отвратительному пойлу. И высоты не боялся. Как-то в гостях вышел на балкон, по широкому карнизу прошел к водосточной трубе и спустился на землю. Кажется, это был шестой этаж, но, может, память преувеличивает высоту геройства, которого никто не заметил. Вернулся, позвонил в дверь, открыли: Ты выходил? А че бутылку не купил? Кончается. Но отвратительное пойло никогда не кончалось. Не знаю — почему, денег не было, жил впроголодь, но пойло жило своей бесконечной жизнью, выпить его до дна так и не получилось.

Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю. Но почему оно уходит с юностью? Казалось бы, все должно быть наоборот, в юности есть что терять, а сейчас нечего, но за это «нечего» цепляюсь, как голодный пес за обглоданную кость. «На смерть, на смерть держи равненье, певец и всадник бедный». Вот правильная оптика. Но Введенский умер уже в третьей октаве «Элегии», дальше сплошной post-mortem, и из него можно спастись только второй смертью, которая — пробужденье.³  На нее и надо держать равненье, но этого никто не замечает. А как прекрасно было бы осознать жизнь как мертвый сон, тогда и пробудиться в смерть не страшно.

Нереида

У нее были зеленые глаза и густой черный чуб, его пышность подчеркивал стриженный под машинку затылок. Когда она ласточкой прыгнула в море со скалы и тут же вынырнула, чуб прилип к лицу. Она засмеялась и откинула его назад, я осторожно спустился следом, и мы поплыли к «Немцу». «Вперед на Дюнкерк!» — воскликнула педагог-режиссер, у которой она играла в выпускном спектакле. Плыла она брассом, выдыхая в воду, и чуб настойчиво закрывал ей глаза. Мне нужна собака-поводырь, засмеялась она, перевернувшись на спину. Чем я вам не верный пес, ответил я, понимая, что она ждет именно такого ответа. Мы говорили по-английски, она стеснялась своего русского, в школе учила английский, потом играла на нем в турецких сериалах. До противоположного берега залива доплыли быстро, и она по-детски обрадовалась, не плавала так много с тех пор, как перебралась в Софию из Варны. Детство в портовом городе, вот почему легко держится на воде. Лежали на горячих камнях, я спрашивал о нравах на турецком ТВ.

— Стамбульская тусовка ничем не отличается от софийской.

— Вот Эрдоган задаст им жару, оденет всех в хиджабы, свою жену уже одел.

— Это вряд ли. В селах они их и не снимали, а в Стамбуле молодежь отвязная, ее исламом не одолеть.

— Вы с богемой общались.

— Нет, не только.

Я был старше ее отца, не имел никакого отношения к болгарскому театру или турецкому ТВ, то есть ничем не мог быть ей полезен. И все же от нее исходил смутный призыв, и на какую-то секунду я представил себе, как тону в ее темных водах. Конечно, она нереида, проникшая в Эвксинский понт из Эгей­ского прямиком через Босфор и наверняка успевшая вскружить голову юному бею с его берегов. Нимфа — этимологически «источник воды», она тебя охватывает и топит ликующего в пучине, как любовника Геракла — Гиласа. Читал у Калассо, он пишет и о другой жертве нимфы, Гумберте Гумберте. Но лежащая со мной рядом Нереида была вовсе не Лолитой и давно вышла из пубертатного возраста. Крошечных трусиков не хватало, чтобы прикрыть крутой изгиб бедра. Меня объединяло с европейским вырожденцем лишь бессильное восхищение красотой. Он попытался насытить его силой, и оно превратилось в похоть. Нельзя так поступать с небесным наслаждением, грубая материализация лишает его заоблачной легкости. Бла-бла-бла… Какие бы мысли вертелись у меня в голове лет сорок назад, окажись я рядом с полуголой красавицей на морском берегу? Никакие. Я давно бы терзал ее соленое горячее тело своими солеными горячими губами. Но морские девы из турецких сериалов не пытались меня поглотить в бесстыдной юности. В лучшем случае шлюхи с Бродвея, в худшем — балерины из областной оперетты. У каждого возраста свои радости. Набоков и Калассо — хорошие реторты для возгонки алхимических паров.

Кеншо

Папеньку беспокоило состояние моего психического здоровья. Как-то он рылся в моих бумагах и обнаружил строчку: «Долихоцефалы продавали на углу газированною воду, на груди у них висели таблички — мы вымираем ради светлого будущего».

«Я понимаю, это политическая сатира, но при чем здесь долихоцефалы и газированная вода?» — возмущался он.

Когда меня попытались принять в комсомол, я обложил матом труженика райкома и он меня выгнал. Кого выгнали из комсомола, не успев в него принять? — отличный коан.

«Я разделяю твою неприязнь к советской власти, — говорил отец, — но тебе при ней жить, зачем умножать неприятности». Бабка пожаловалась ему, что обнаружила у меня под подушкой топор. Я знал, что она туда сунется, и положил нарочно, в отместку за досрочную присылку «Преступления и наказания». Лучше помогла бы учить английский, но клялась, что вопреки лондонскому детству забыла его напрочь. Неужели Софья Власьевна может так напугать? Может, но я по молодости не верил. После бабкиной глупой инициативы я много лет не мог заставить себя читать Толстоевского. То есть Толстой меня все-таки пробрал «Казаками», а вот Федор Михайлович вызывал аллергию еще долго. Папенька свел меня к своему приятелю-психиатру, но тот твердо заключил, что я в своем уме. Поэтому я изо всех сил пытался с него соскочить, но не помогало ни пьянство, ни безобразия, ни коаны. Единственное, чего мне удалось достичь, был глюк с существом на шкафу. Оно было полированное и сферическое, крутилось, как пластинка, вокруг своей оси и издавало звук гавайской гитары. Я до сих пор не исключаю, что это был инопланетянин, а не мистическое видение.

Наконец общество утомилось хамским к себе отношением и решило за­брить меня в рекруты. Папенька был в ужасе, тогда как раз мы схватились с китайскими братьями на острове Даманском, именно туда меня и грозили послать. Он пошел на отчаянный шаг, накапав в военкомат, что я состою на учете в психиатрическом диспансере. Но я легко отбился от медкомиссии, заявив, что папенька у меня диссидент, и я не могу больше слушать его инвективы в адрес советской власти. Так мы обменялись встречными доносами, но они аннигилировали друг друга, минус на минус дает плюс, и меня посадили в поезд, идущий на Дальний Восток. В последний момент я спьяну покрасился пергидролем, но это уже не могло остановить маховик военной машины. Я на это и не рассчитывал, просто не мог отказать себе в удовольствии показаться напоследок бабке. «Ты стал похож на шофера», — сказала бабка, я восхитился и подумал, что недооценивал ее изящный ум.

Во Владивостоке я сбежал с военной пересылки и загремел на губу. Это было вполне рациональное решение. Во-первых, я хотел найти дом, где проживал младенцем Юл Бриннер, кумир из «Великолепной семерки». Во-вторых, раньше на Второй речке на месте пересылки военной была лагерная, где, по слухам, погиб Осип Мандельштам. Хотелось подольше побыть в мемориальном месте, вдруг удастся установить спиритический контакт.

В первом случае меня ждал полный провал: жители Владивостока слыхом не слыхивали про дом своего знаменитого земляка и смотрели на меня как на идиота. Оставалось уповать на встречу с призраком поэта.

На губе я подружился с Ванькой Морозом, на плече у которого красовались решетка, роза и кинжал. Ванька был в отказе, но на земляные работы иногда выходил, потому что у него была заныкана анаша, а в камере ее курить было стремно. Он садился на пригорок, забивал косяк и с безразличием смотрел, как мы роемся в каменистой почве. Охранник-татарин его боялся. Хочешь пыхнуть, студент? — спрашивал Мороз, и я не отказывался, рассчитывая, что под влиянием дури мне явится убитый поэт. Но он меня игнорировал. Не показывался он и в снах, видимо, поэтому они мне не снились.

Однажды меня под конвоем отправили в свинарник, где сержант Рыбалко учил, как убивать свинью. Ты ей целься под мышку, в сердце, она же, как человек, только очень жирный. Я целился, но сердце у свиньи маленькое и попасть в него трудно, кровь заливала пальцы, нож из них выскальзывал. Рыбалко отнял его у меня, замотал окровавленную ручку тряпкой, ткнул свинью под мышку, и та умерла. Эх ты, солдат, твою мать, а если бы это был китаец? — посетовал Рыбалко и отправил меня назад на губу. Встретил будду, убей будду, размышлял я, трясясь в кузове грузовика, а если он будет такой же толстый? Китайские статуэтки изображают его с огромным пузом.

Отсидка на губе сыграла со мной странную шутку. Начальник пересылки в наказание за дезертирство решил отправить меня на Сахалин, поскольку в штрафбат до присяги загнать не мог. Судьба описала прихотливый круг и на обледеневшем пароходе отправила мимо Хоккайдо на историческую родину, покинутую в бессознательном состоянии. Нас мотало, но я не блевал, папаша порадовался бы, хоть что-то я унаследовал от его морской породы. Не зря он ходил в кругосветку, добирался до Сиднея и Сан-Франциско, потерял девственность в портовом борделе в Хакодате и наколол на руке шхуну с красным флагом в Коломбо.

Меня оставили служить в полку связи, расквартированном в центре Южно-Сахалинска рядом с краевым музеем, который в народе называли дворцом Микадо. Туда на меня и пришел донос с материка, товарища моего взяли с чемоданом самиздата. В секретной части решили, что делать из меня связиста не имеет смысла, обучение требует допуска, а мне его вряд ли дадут. Иди свиней паси, сказал мне капитан Телин, там допуск не нужен, и определил в хозвзвод.

Это было большой удачей, строевой подготовкой меня не мучили, на стрельбище не таскали, а на учения я ездил с полевой кухней, что давало возможность гулять по лесу, где рос бамбук, вызывающий во мне смутные воспоминания о другой жизни. Однажды я долго глядел на молодой росток бамбука, и он стал частью меня, словно заполнил специально оставленную для него нишу. Вместе с ним в меня вошел покой, время остановилось, мне хотелось остаться в этом лесу навсегда, так в нем было хорошо и уютно. Вот оно, подумал я, но покой ушел так же неожиданно, как появился. Однако к концу военной службы кеншо меня все же настигло. Не сатори — большое просветление, — а малое.

Оруэлл был неправ. Наверное, он никогда не имел дела со свиньями. Это были тихие и очень чистоплотные животные, совершенно не похожие на хамов-большевиков, какими он изобразил их в «Скотном дворе». Я находил с ними общий язык гораздо легче, чем с капитаном Телиным. И даже научился их убивать. Конечно, профессия мясника запрещена буддисту, но, убивая свинью, я давал ей шанс переродиться в человека, может быть, даже буддиста и достичь просветления. Каруна — сострадание — толкала меня к кровопролитию, а ради этого можно было подпортить и собственную карму. Чем не бодхисаттва! Но эти софизмы вряд ли приходили мне в голову в то время, это сейчас, глядя на то, как буддийские монахи проламывают головы мусульманам в Мьянме, я пытаюсь понять, как они объясняют это в буддийской системе координат, и изобретаю им самооправдания. В которых они вряд ли нуждаются.

Главное, у меня была куча свободного времени, и я старался тратить его с пользой. В полковой библиотеке оставалось несколько японских книг, наверное, они попали туда из дворца Микадо. Среди них я обнаружил Гамлета в оригинале. Комментарии были на недоступном японском, но английский текст я осилил. Общение со свиньями проходило на воздухе и требовало применения физической силы, я окреп не только духовно, но и телесно. Поэтому на медосмотре незадолго до мобилизации у меня не нашли никаких отклонений кроме сильной близорукости, Гамлета приходилось штудировать при плохом освещении. Слушай, солдатик, сказал мне ражий майор медслужбы, а давай я тебя в больничку определю, мы тебе там зрение проверим и очки выпишем. Я опешил от такой душевной щедрости и согласился, но бесплатный сыр бывает только в мышеловке, майору надо было вырыть траншею. И он бросил меня на рытье, сказав, что, пока не закончу, дембеля мне не видать. Мышеловка захлопнулась.

Вначале я рыл по шесть часов в день, потом по восемь, а потом по двенадцать. Когда до конца траншеи оставалось метров десять, а товарищи мои по призыву с пьяными криками покинули казармы, я решил поднажать. Начал падать первый снег, а снегопады на Сахалине обильные, если траншею засыплет, мне не справиться с дембельским аккордом никогда. Я копал и копал, а снег падал и падал, опустилась ночь, мои движения попали в ритм с дыханием и не требовали никаких усилий, это было как спуск на лыжах с покатого склона. Я понимал, что он никогда не закончится, но это меня нисколько не беспокоило. Видимо, я потерял сознание, а когда оно вернулось, я лежал на спине, снег был теплый, как в вымышленном воспоминании про Тосико, и огромное ни с чем не сравнимое блаженство переполняло меня. Это было кеншо.

Пульсей де-нура

Спускаясь по камням к морю, замешкался и подвернул ногу. Боль была адская, словно в ступню воткнули лом. А потом стало еще хуже — нога распухла, ступать на нее стало невыносимо, я слег и неделю питался картошкой, потому что доползти до магазина не мог.

От нечего делать стал вспоминать, о чем думал в тот момент, когда случилась беда. О журнале, из которого меня выгнали. Прокручивал в голове сюжет конфликта: я хотел делать журнал о восточных религиях и оккультизме в оболочке научпопа, а владелец, убежденный оккультист с буддийскими обертонами, не желал никакой оболочки, только сверхъестественное в сыром виде. Он закончил физтех, нейроны у него бегали быстро, осел на Мальте и сделал капитал на экспорте-импорте. Теперь искал просветления и ездил за ним на Тибет и на Пирамиду Кукулькана. Журнал должен был рассказать о многом на свете, что и не снилось нашим мудрецам, но в конечном счете доказать им правоту владельца. Физика не отпускала его ищущий чуда ум. Я изо всех сил пытался породить желанную химеру — мальтийский экспорт-импорт оплачивал интеллектуальный труд лучше, чем Российская академия наук. Так продолжалось около года, мы выпустили несколько гибридов льва, козла и змеи в глянцевых обложках, но спроса на них не возникло. Надо было либо делать научпоп, либо гнать чернуху про Шамбалу, Tertium non datur.⁴  Оказалось, что datur: на мое место взяли мальчика с горящими глазами, он печатал восторженные тексты о шаманах и почтительные интервью с учеными о квантовых струнах и космических резонансах. Выпустил два номера и исчез, сообщив подписчикам в Фейсбуке, что оставляет этот мир в поисках лучшего. Те поговаривали, что он окопался в Шамбале, владелец вернулся на Мальту, больше я ничего не слышал ни о том, ни о другом. Но теперь, прыгая на одной ноге от плиты к койке, я припомнил, что в тот момент, когда мою лодыжку пронзила нечеловеческая боль, мимо пронеслась тень юноши с горящими глазами. Он и всадил мне в ступню раскаленный лом.

Группа евреев-поселенцев, недовольных миротворчеством Ариэля Шарона, наложила на него каббалистическое проклятие Пульсей де-нура, что переводится с арамейского как «удары огня». Девятнадцать человек оделись в черное, один в белое, раввины велели, чтобы участвовали только мужчины не моложе сорока лет, женатые и непременно с бородами. Потом раввины засомневались, а можно ли считать Шарона евреем по всем правилам Галахи? Если нет, то и обряду не бывать, только еврея евреи могут проклясть до смерти. Но участников уже охватило нетерпение, и они не стали ждать результатов галахического расследования, а отправились на кладбище городка Рош-пина, где и совершили обряд. Рядом с могилой члена Иргуна — Шломы бен Йосифа, казненного англичанами незадолго до Второй мировой. Тот с друзьями-террористами напал на палестинский рейсовый автобус и попытался его взорвать, однако бомба не сработала, арабы выжили, а Шлому повесили. Но евреям-поселенцам, в отличие от евреев-террористов, улыбнулась удача, они произнесли страшные слова, Шарона хватил удар, и он умер после восьми лет комы. Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят? Как ни старался юноша с горящими глазами, я пока жив и ответить на этот вопрос не могу.

Путешествие в Офир

На углу Понтики и Колокиты стоит биллборд, приглашающий в Офир (www.ofir-bg.com). Рядом с ним высохшая пальма в кадке. Точно такая стояла на втором этаже в холле Дома офицеров, куда мы с товарищами прятались от дурной волжской зимы. Паркетный пол там был начищен до блеска, видимо, подневольными солдатиками, и ни разу мы там никого не видели. Сидели в креслах и поглядывали на закрытую дверь, которая вела неизвестно куда. Иногда начинали мечтать — откроем, а там Фоли-Бержер, где на серебряных подносах подают шабли и устриц и танцовщицы вскидывают ноги, как породистые кобылки. На виноградниках Шабли пажи графиню ублажали, сперва сонеты ей читали, а после все же ...

Если следовать указанию биллборда, оказываешься перед отелем, стоящим над обрывом. Налево убегает тропинка к бункеру, который возвел, поговаривают, корреспондент «Франкфуртер Альгемайне», под ним мы высадили десант с зеленоглазой нереидой. Тут я обычно купаюсь. Пройдешь к обрыву на задах отеля, там пропасть и под ней бухточка. Остатки железного забора ведут на дно пропасти, и, если набраться храбрости, можно, цепляясь за них, спуститься вниз. Иногда я спускаюсь, сижу на скале, которая отделяет бухточку от моря, и гляжу на горный уступ под отелем. Однажды за ним скрылась купальщица и больше не показывалась. Там, по моим предположениям, и находится настоящий Офир, куда путешествовали цари Соломон и Хирам Тирский. В апокрифе «Пещера сокровищ», который приписывают Ефрему Сирину, рассказывается о царе Лофороне, тот построил Офир из золотых камней и теперь все камни в Офире золотые. В эту позолоченную пещеру я забираюсь, как граф Монтекристо в свою, и лежу на парчовом ложе, потягивая гашишный дымок из заботливо оставленного графом позолоченного кальяна. Устав придаваться грезам, я отламываю маленький кусочек золота и отправляюсь в Бургас в надежде его сбыть. Но в Бургасе нет ломбарда, а через границу такой слиток перевозить опасно. Что же делать? Подхожу к смуглым молодым людям в худи и предлагаю им свое сокровище за умеренное вознаграждение. Молодые люди шушукаются на незнакомом языке, пробуют мой слиток на зуб и предлагают встретиться завтра в том же месте в тот же час. У них нет с собой наличности. Я понимаю, что это ловушка, завтра они отнимут у меня сокровище, а самого побьют, а может, и убьют. А почему не убивают сейчас? Мы стоим в пустом переулке, сумерки сгущаются.

Нет, я так не играю, начнем с начала. Я прячу слиток в карман, доезжаю на автобусе до Бургаса, где пересаживаюсь на турецкий автобус «Метро», который отправляется от Терминала Юг в 11.55 в Стамбул. На границе в Малко Тырново никто меня не обыскивает, не заставляет пройти через рамку, и наутро я оказываюсь в сердце бывшей Османской империи. Тут среди алчных турок я уж как-нибудь превращу мое золотишко в лиры, сниму номер в отеле рядом с Голубой мечетью, там под горкой есть пара деревянных гостиниц Boutique, и предамся пороку.

В молодости мечты имели авантюрно-европейскую окраску, сейчас лениво-ориентальную. Тогда открывалась шутливая перспектива, сейчас парчовый тупик. После шестидесяти горизонт закрывается, мечты отскакивают от будущего как теннисный мячик от стенки. Уж лучше расположиться на узорчатой оттоманке, посасывая кальян. Эдвард Саид прав, ориенталистское воображение напичкано стереотипами. А в русском изводе? Что же мне, как янычару, люб этот крошечный, летуче-красный, этот жалкий полумесяц губ?

Азафен

В опасном возрасте тридцати лет меня поразил невроз. Я начинал потеть, пульс учащался, под левой лопаткой оживал червячок и упрямо полз в сторону груди. Страх вцеплялся в горло, я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Привычно бежал в районную поликлинику, делал кардиограмму. Врачи смотрели на меня как на идиота, у вас нормальное сердце, армия вам не грозит, что вам нужно? Наконец, Розалия Исаевна, лет восьмидесяти от роду, посмотрела на меня внимательно и сказала — у тебя невроз сердца, попробуй Азафен, и написала схему курса. Главное — никакого алкоголя и ни в коем случае не бросай лечение, это чревато. Название у лекарства было правильное — демоническое, чему я не преминул порадоваться вместе с друзьями. И послушно начал глотать таблетки, но от радости, что не умру в ближайшую неделю, сорвался в запой. Проснулся среди ночи один, в квартире никого, хотя накануне было шумно и многолюдно, это я помнил точно, потому что сосед, как обычно, вызвал милицию.

Начал задыхаться, вырвал балконную дверь, заклеенную на зиму, и выскочил на свежий воздух. Стоял холодный май, снег растаял недавно, но пол был покрыт густым слоем пыли. Откуда взялась? От двери к балконному парапету вела цепочка следов вроде голубиных, но пригляделся и увидел — человече­ские, очень маленькие. По моему закрытому балкону недавно разгуливал босой ребенок. Последний след правой ножки был на парапете, на нем же лежало большое белое перо. Я перегнулся и стал разглядывать клумбу внизу, она хорошо просматривалась с третьего этажа — луна вышла из-за рваных облаков. Чуть поодаль качались на ветру деревья Петровского парка. Когда-то там стоял частный санаторий доктора Усольцева, где лечили спятившего Врубеля, по левую руку начиналась красная стена областного сумасшедшего дома. Демон Азафен выбрал подходящие декорации для увертюры к безумию. Забился под одеяло, но только закрыл глаза, на меня стала пялиться рыжая девочка в голубом платье. Ренуар? Потом девочка исчезла и я провалился в тьму.

Наутро позвонил врачихе, но она не вышла на работу.

— Что вы хотите, возраст.

— Она мне прописала Азафен, я прервал курс, у меня крыша едет.

— Все вопросы к лечащему врачу. Позвоните завтра.

Едва протянув сутки, позвонил.

— Розалия Исаевна умерла.

— Царство ей небесное.

Я метался на койке, заминированный собственным сердцем. Девочка больше не показывалась, но незнакомые рожи строили гримасы и шептали невнятные слова. Водка их не брала, Азафен я пить боялся, подозревая, что он у них за старшего. Мелькнула Розалия Исаевна, но ей было не до меня, старушка решала собственные проблемы.

В шесть утра я сполз с кровати и выдвинулся в Петровский парк, сирень начала распускаться, вдруг поможет? Сел на лавку перед кустом и покрылся испариной, это было вдвойне неприятно, потому что холод сразу остужал пот, и он противной струйкой стекал под рубашку. Ветка куста отворилась, как калитка в лесной изгороди из сказок братьев Гримм, и девочка в голубом платьишке протянула мне розовою ладошку.

— Тебе что надо? — спросил я грубо.

Калитка закрылась.

Стал ходить кругами по парку: почему девочка? Педофилией никогда не страдал, геронтофилией тоже, любовь к крайностям проявлялась в иных сферах жизни. Ренуара не жаловал, предпочитал Ван Гога. Вряд ли это симптом болезни, скорее, знак сверху или снизу. А может быть, как обычно, состязание двух сил. По Толстоевскому, оно происходит в душе человеческой, у меня вывалилось наружу, мелкий бес Азафен подсобил. Белое перо на балконе оставил ангел, а бес прикинулся рыжей девочкой и был таков. Рванул к метро «Динамо», там рыли траншеи, чуть не свалился в одну. Вдруг в ней затрещало, и вырвался сноп пламени. Как на это ответит мой ангел-хранитель? Но он затаился, наверное, выжидал подходящий момент для контрудара.

С опаской вернулся домой и успел ответить на звонок Дылмы. Сэнсэй Хоген приехал на сходку миролюбивых сил в Москве.

— Он привез свою переводчицу, но она американка и русского не знает, будет переводить с японского, а ты дальше.

— Я приболел.

— Он тебя и вылечит, известный колдун, — засмеялась Дылма, партийная бурятка, скрывавшая свои туземные суеверия.

Дылма трудилась в буддийском духовном управлении, которое делило избушку с духовным управлением мусульман на поляне в Петровском парке. Поскольку мракобесие числилось у Софьи Власьевны под рубрикой безумия, религиозников приютили неподалеку от сумасшедшего дома. Буддисты и мусульмане ладили, и ничто не предвещало времена, когда талибы стали взрывать статуи будд в Бамиане, а бхикшу гоняться за мусульманами с дрекольем в бывшей Бирме. Переводчиком в советские учреждения меня не брали, дурная репутация тянулась как шлейф, но буддистам было не до репутации, у них был кадровый голод. Отказать Дылме я не мог, это была моя единственная работа, набил сумку бутылками с боржомом на случай дегидрации и отправился на Речной вокзал, делегатов собирались катать на пароходе.

Сумеречное состояние мое частично рассеялось, когда я увидел американ­скую переводчицу Иоши. Она явно принадлежала к ёнсэй — четвертому поколению диаспоры — над стройным калифорнийским телом красовалось круглое японское лицо. Самого сэнсэя я различил с трудом — это было сморщенное существо размером с семилетнего ребенка. Ходить он уже не мог и утопал среди подушек в плетеной люльке, которую монах перенес на плече из автобуса на прогулочный пароход. Иоши представила меня святому, он хихикнул и ткнул пальцем вначале в нее, а потом в меня. Я не поняла, что он имеет в виду, сказала Иоши и покраснела. Я, как и она, понял все, с сэнсэем надо было держать ухо востро.

— А почему у вас голова не бритая? — все же пошел в наступление.

— Я пока не получила посвящение.

— Собираетесь?

— Если сэнсэй позволит.

— Учитесь?

— В Стэнфорде. Уже два года.

— Бросите?

— Если сэнсэй велит — да.

Шансы мои подцепить прекрасную Иоши были равны нулю. Хоть подлечусь.

— Скажите ему, что на меня напал демон по имени Азафен. Пусть изгонит.

— Но это не буддийский демон, — впервые улыбнулась Иоши, — я такого не знаю.

— Если он настоящий святой, ему любой по плечу.

Иоши наклонилась над люлькой и что-то прошелестела, имени Азафен я не разобрал. Хоген поманил меня крохотным пальцем, и я тоже нагнулся над люлькой, нарочно коснувшись виском черной головки Иоши. Сэнсэй снова хихикнул и погрозил мне пальчиком, потом проворно сунул руку под подушку, вынул маленький белый бубен и три раза ударил по нему, звук был неожиданно громким. Потом сунул бубен мне в руку и издал клекот.

— Сэнсэй Хоген велел вам пойти на нос корабля и бить там в бубен, вы призовете духов реки, и они изгонят вашего врага.

— А долго стучать?

— Пока не вернемся с прогулки.

Я понял, что ушлый старикашка оставил меня с носом, лишив шанса даже побыть рядом с прекрасной японкой. Ладно, поделом. Взял бубен и поплелся на нос парохода.

Стучал без энтузиазма, с тоской вспоминая луноподобное лицо Иоши и ее американскую стать. Азафен брал верх, но я почему-то держался. Закрыл глаза, ритм овладел мной и понес над речными просторами, уже не я колотил в бубен, а он колотил в меня, сердце билось с ним в лад. Открыл глаза и увидел, как на нас надвигается встречный корабль, такие по Москве-реке не ходят. С парусами и прочей романтикой допарового флота. Летучий голландец наплыл на нас, как белое облако, поглотил и укутал в себя. Когда я очнулся, рука продолжала колотить по бубну, но звука он не издавал. Громовое молчание Вималакирти. Так сэнсэй Хоген и прекрасная Иоши победили демона Азафена.

Чайка Джонатан

Однажды, сидя под «Немцем», услышал крик, поднял глаза и увидел, как чайка рухнула на скалу. Не успел я пожалеть жертву авиакатастрофы, как она взмыла ввысь и, тяжело покачиваясь, полетела в сторону моря. В клюве у нее извивалась змея. Зрелище было пугающим и прекрасным, сразу выстроился аллегорический ряд — ангел упал с небес, чтобы покарать змея-искусителя. Но, увы, это был не Сатана, а шахматный уж. Они тут водились в изобилии, и их часто принимали за змей. Sarpe, sarpe, заорал однажды турист-румын и быстро эвакуировал жену и ребенка с пляжа.⁵  Но это была не sarpe, а безвредный уж. Я встретил такого, когда переплывал Райский залив, он извивался мне навстречу, аккуратно держа маленькую головку над водой. Иногда ужи выползали на верхнюю дорогу и грелись на солнце, машины их не жалели, размазанные по асфальту кишки ужа — неприятное зрелище. Как-то, проходя мимо очередного самоубийцы, я наклонился над ним, тот не двигался. Может, мертвый? Но почему не размазан? На всякий случай я похлопал в ладоши, уж встрепенулся и лениво уполз в кусты, недовольный, что я разрушил его суицидальные планы. И теперь избрал более красочную смерть в небесах. Вероятно, чайка не будет пожирать его в полете, а отнесет в укромный уголок на берегу и полакомится там. Никогда не видел, как они поедают добычу, только момент охоты — рыба, выхваченная из воды, мелькнет на солнце чешуей и отправится в предсмертный полет.

В молодости, как и все мое поколение, зачитывался книжкой Ричарда Баха «Чайка Джонатан Ливингстон». Кажется, он назвал ее в честь техасского пилота, умершего от инфаркта в небе, красивая смерть, только пассажиров жалко. Книжка была притчей о том, что духовный полет, а не низменное материальное насыщение — смысл жизни. Чайка-изгой наслаждался пируэтами в небе, пока его товарищи и товарки по стае обеспечивали себя питанием. Конечно, они глубоко его презирали, а он их. Однажды он умер в полете (привет техасскому летчику) и вознесся на высшие небеса. Там его встретил чайка-гуру Чань, рассказал, что он избран, и научил мгновенно перемещаться по вселенной — главное, знать, что ты там, где надо, и ты уже там. Это была модная идея, в сериале «Звездный путь» астронавты так и перемещались. Нужно было только ударить себя в грудь — и ты «излучался» в любой уголок космоса. Какое-то время Джонатан наслаждался райским блаженством среди таких же, как он, трансцендентных летунов. Но блаженство приелось, и он решил вернуться в земное небо, чтобы передать высшее пилотное знание материалистически настроенным собратьям. «Продолжай работать над любовью», — напутствовал его Чань.

Дети контркультуры мечтали стать чайками Джонатанами, они ожидали рассвет Века Водолея и неминуемую эволюцию человечества к высотам духа. Надо было только научиться летать и обучить этому делу отсталых товарищей. Книжка стала бестселлером по всему миру и даже прошла сквозь сито совет­ской цензуры, ведь она не призывала к свержению социализма. Наверное, цензоры вспомнили, как в школе читали про гордо реющего буревестника, символ революции, пусть и чайка реет так же гордо. Это быстро дошло и до моих ровесников, которые революцию терпеть не могли, поэтому успех Чайки Джонатана в СССР уступил американскому и европейскому. Прошло много лет, и я увидел, как над Райским заливом чайка охотится на ужа. Тот, конечно, не пингвин, который прячет тело жирное в утесах, но тоже существо приземленное и вполне сойдет за символ корыстной буржуазии. Научить летать не вышло, пришлось сожрать. Работа над любовью не задалась.

Но сказочке не конец. Прочел в «Slate» заметку про профессора спортивного права Пеппердинского университета в Калифорнии по имени Алиша Джесоп.⁶  Она приехала в штат Вермонт на конференцию по своему эзотерическому праву и решила съесть знаменитый сэндвич из омара за 21 доллар 50 центов. Сэндвичами торгует Омарная лавка Фокса в Йорке, что в штате Мэн, стоит пересечь крошечный Нью-Гэмпшир, и ты на месте. Алиша взяла напрокат машину, пересекла, купила дорогущий сэндвич, но кто же нынче поедает такую вкуснятину, прежде чем выложит ее в Инстаграм. Нашла хороший фон — белый маяк на утесе, какая же Новая Англия без маяка — и навела фокус, держа айфон в правой руке, а сэндвич в левой. Но тут раздался шелест крыл и омаровое чудо исчезло. Зато в айфоне осталась морда чайки, которая ухитрилась так раззявить клюв, что сэндвич влез в него целиком. Алиша выложила наглую птицу в Инстаграм, и снимок тут же собрал тысячи лайков. Национальная слава стоила ей всего 21 доллар 50 центов. Конечно, Ричард Бах свою не покупал, она ему бесплатно досталась и принесла немалые барыши. Но может, и Алиша сумеет монетизировать свою. Ведь культ еды давно вытеснил мечту о полете.

Общие девушки

Девушки всегда были общие. Кто-то приводил их в нашу компанию, а потом они переходили от одного бегуна к другому, как эстафетные палочки. Или мы были общие и девушки делились нами между собой. Но мы в ту пору такое и помыслить не могли. В наших умах царил сексизм — в призовой гонке трофей получает сильнейший. Сейчас я понимаю, что Дианами-охотницами были они, а мы, как олени, резвились в их охотничьих угодьях. Они устанавливали правила охоты, и нарушать их было опасно.

Жена моего друга X. закрутила роман с моим другом Y. Слухи об этом достигли Х., но он, физик по образованию, верил только в эмпирические доказательства. Поэтому взобрался по водосточной трубе в квартиру Y. и застукал любовников in flaне разрешенное сочетаниеe⁷ . Я так до конца и не понял, как ему удалось забраться на третий (кажется) этаж, я по трубе спускался, но это было гораздо проще. Телесной прытью физик не отличался, но тут, видимо, решил рискнуть жизнью ради чистоты эксперимента. С учеными такое бывает. Эксперимент удался, но что делать с доказательствами? Не нести же их в суд, у нас не Великобритания. При разводе квартира осталась ему, но изменщица на нее и не претендовала. Слава о его подвиге распространилась широко, но я не уверен, что это была правильная слава, скорее над ним посмеивались. А я впервые усомнился в том, что общие девушки играют по нашим правилам. Скорее мы по их.

Похожая история случилась со мной. У меня родилась дочка, которую я чуть не назвал Снежана, в день ее рождения выпал первый снег, но жена сохранила трезвость, и дочке повезло не стать жертвой романтического порыва пьяного отца. Не-Снежане было года два, и мы покатили ее на променад в коляске. К тому времени я утомил жену загулами, и она начала поглядывать по сторонам. Диана-охотница натянула лук, и суицидальные олени откликнулись на звон тетивы, один из них увязался с нами на прогулку. Мы подошли к дому, который выселили под снос, и наш друг предложил пойти посмотреть — что там внутри, иногда выехавшие оставляли целые библиотеки. Дом старинный в центре, там могут таиться и дореволюционные сокровища. В результате кратких переговоров меня оставили сторожить дочь, а жена с другом отправились в экспедицию. Прошел час, два… Я возил коляску вокруг дома, как каторжник тачку, но назад они не возвращались. Я живо представлял себе сцены на манер Фрагонаровой «За­движки», но ничего не предпринимал. Во-первых, на кого оставить дочку и как это объяснить доброхотке, найдись таковая? Я пошел уличать жену в измене, покараульте совместный плод нашей любви? Тень друга-физика промелькнула перед глазами, я решил не карабкаться по трубе, развернулся и отбуксировал дочь домой. Жена меня вскоре бросила, и мы пустились в свободное плавание, сдав не-Снежану на продленку.

Одна из моих любимых песен — «Марианна» Леонарда Коэна, гениальная элегия о невозможности сохранить любовь, по крайней мере, во времени. На небесах, наверное, сохраняется ее эйдос, но между землей и небесами дверь теперь заперта. Марианна Илен — прекрасная норвежка, с которой Коэн жил на грече­ском острове Гидра, их замечательные фотографии вместе — гимн любви, иногда на коленях Марианны дитя в панамке, но мы обычно не обращаем на него внимания. Этот мальчик — Аксель-младший — родился в ее браке с норвежским писателем Акселем Йенсеном, который оказался коротким и распался на Гидре. Коэн ребенка обожал и баловал, но его пришлось все равно отправить к родственникам в Норвегию. Марианна стала музой Леонарда, она сделала из автора высоколобых романов — их никто не читал — великого барда, которого чудом обошла Нобелевская премия. Шведы по ошибке отдали ее другому поющему еврею — Циммерману, известному под именем Боб Дилан. Леонард и Марианна пытались сохранить любовь, она приезжала к нему в Нью-Йорк. В ту пору он жил в отеле «Челси», где воспевал минет, сделанный ему Дженис Джоплин, поскольку у нее под рукой не оказалось Криса Кристофферсона. Марианне в отеле «Челси» было не место. «Как птица на проводе, как пьяный в полуночном хоре, я пытался на свой лад быть свободным», — пел Коэн. Норвежская муза тоже не теряла способности любить и быть любимой и помогла состояться не одному возлюбленному. Среди них отличный режиссер Ник Брумфильд, который одно время делил Марианну с Коэном, недавно он снял о них фильм. А младший Аксель, который трогательно сидел у нее на коленках, провел детство в пансионе Саммерхил в графстве Суффолк, страдая аутизмом или чем-то в этом роде. Но Коэн пел и об этом: “It’s a Father’s Day and everybody’s wounded”⁸ .

Жизнь на кладбище

Я узнал, что живу на кладбище, сравнительно недавно. Конечно, если брать в космическом масштабе, все мы живем на огромном кладбище, которое вращается вокруг солнца. Но мой масштаб ограничен городком Созополь. С подачи соседа Леннарта прочел доклад Маргариты Дамяновой из Национального института археологии, сделанный на международной конференции в Филадельфии в 2012 году. Оказывается, греческая колония Понтика, она же Аполлония, заложенная на месте нынешнего Созополя в седьмом веке до Рождества Христова, обладала обширным некрополем. Он тянулся вдоль всего побережья от острова св. Кирика, через старый город, Калфату, Буджаку и доходил до мыса Колокита. Между двумя последними и расположился мой Райский залив. Болгарский археолог снабдила доклад роскошными цветными слайдами, некоторые фото были сделаны буквально рядом с моим домом. Могилы, вырезанные в мягком известняке, имели продуманную планировку. Теперь на их месте хаотично выросли шикарные виллы местных богатеев, интересно, сколько они за­платили властям, чтобы те закрыли глаза на разрушение драгоценных раскопов? Маргарита Дамянова в своем филадельфийском докладе об этом не сообщает. Но хапугам все мало, и они постоянно озабочены идеей хапнуть еще. Один сукин сын решил строить рядом со своим дворцом другой, наверное, для наследников, и перекрыл нам дорогу к прибрежным скалам. Поэтому теперь приходится ходить на другую сторону к «Немцу». Соседи-англичане пытались подать на проходимца в суд, но им намекнули, что это не Великобритания и даже не Ирландия и шансов нет. А как же выход к морской линии, который гарантирован законами ЕС? — спросили англичане. А что же вы оттуда драпаете? — ответили им грамотные болгарские чиновники. Вот и нам их законы не нравятся. Наверняка, у проходимца и его соседей под полом спрятаны скелеты древнегрече­ских колонистов, но им на это наплевать так же,  как и на наши пляжные заботы.

Иногда, сидючи на веранде местного ресторана (тоже «Райский залив», естественно, и тоже на костях), я вспоминаю финальные кадры «Забриски-пойнт», где взлетает на воздух горное ранчо американского толстосума, и мечтаю, чтобы такая же судьба постигла виллы местных буржуев. Сам я, конечно, динамитные шашки закладывать не буду, но пущу переночевать болгарских анархистов, если те покусятся на неправедно нажитое. Боюсь только, они еще не родились, а когда родятся, меня уже здесь не будет.

Подземный некрополь волнует меня больше чужой наземной роскоши. Метафизические заботы перевешивают мечты о социальной справедливости. Может быть разноцветные бабочки, которыми изобилуют местные откосы, — это души-психеи умерших греков? Метемпсихоз дело хорошее, но переселяться в сегодняшних болгар они брезгуют и порхают над райскими кустиками. Призрак друга, который выскакивал мне навстречу из прямоугольной ямы, наверняка бывшего аполлонийского склепа, общался с этими полупрозрачными существами и выведал у них немало тайн. Но мне он пересказать их не может, я же не антропософ и не сумею сохранить эзотерические секреты. Поэтому, за­глядывая ко мне по ночам, он молча кладет ладонь на мое запястье и смотрит мне в глаза, ровно так, как смотрел при нашей последней земной встрече.

Болгарские нувориши возвели на греческих могилах свои дворцы, но им не избавиться от эйдоса Аполлонии. Он проступает сквозь материальный слой в местной топонимике — Калфата, Колокита. Даже современные названия улиц выскакивают из греческого прошлого, я живу на углу Понтики и Эвтерпы. Конечно, тут следует заподозрить заговор интеллигенции против «новых болгарских», но я склоняюсь к мистическому толкованию. Эвтерпа не даст соврать.

Ориентализм по-русски

Возвращаясь вечером с моря, на балконе второго этаже прямо над моей хаткой йога увидел двух смуглых бородачей, пьющих ракию из высокой бутылки. В комнате на полную мощь изгалялся «50 Cent»⁹ . Подумал — болгары, но один из них громко кричал в телефон на непонятном языке. Я прислушался, в возбужденной речи много английских слов, иногда целые фразы, но язык не европей­ский. Турецкий? Нет, в Стамбуле говорят иначе. Наконец понял — арабский — и испугался. Пару лет назад в Бургасе террорист прямо в аэропорту подорвал автобус с израильскими туристами — выходцами из СССР, которые по старой советской памяти любили отдыхать в Болгарии. Курица не птица, Болгария не заграница. А теперь — заграница и поэтому еще краше. Их-то и взорвали, чтобы не предавались ностальгии.

Эти наверху — джихадисты, из Сирии в Турцию перебраться легко, из Турции в Болгарию сложнее, но тоже вполне возможно. Всем известно разгильдяйство (назовем это так) на болгарских границах, из-за этого страну до сих пор не взяли в Шенген. А ракию они глушат для маскировки, и рэп из комнаты доносится для камуфляжа. Читал — ребята, которые повторили подвиг Гастелло с башнями-близнецами, тоже вовсю куролесили в американских барах, чтобы никто не заподозрил их коварные замыслы. А может, оттягивались напоследок, кто ж их разберет. Бородачи вряд ли будут взрывать мой домик, у них есть цели поважнее, но в процессе приготовления из себя «живых бомб» могут соединить не те провода, и я вместе с ними взлечу на воздух. Они-то полетят к гуриям, а я куда?

Не таким рисовал ориентализм Эдвард Саид, в его подаче это дискурс сильных, которые искажают образ слабых себе в угоду. Мы еще не поменялись с ними местами, но уже так боимся, что усмотрим монстра в любом бородаче с оливковой кожей. Мы перевернули бинокль, раньше видели их маленькими детьми, и это забавляло, теперь большими злодеями, и это пугает. Вроде бы правильно перевернули, но рассматриваем в упор, они среди нас, и увеличение тоже искажает. Не будем же мы рассматривать в бинокль соседа по столу.

Испуг объединил нас с европейцами, но по сути мы разные: они накручивают себя, чтобы избавиться от постколониального комплекса вины, а у нас его отродясь не было, напротив, наш внутренний колониализм — русификацию — считаем большой заслугой. Мы их просвещаем, поднимаем до своего уровня, приобщаем к великой культуре. Поэтому наш испуг смешан с обидой, мы пестуем наш Восток, кормим его с руки, а он, неблагодарный, эту руку кусает. Стоп. Когда переходишь на множественное число первого лица, возникает пафос, и забываешь, что с руки кормят домашнего пса.

Вернусь к единственному числу. На исходе совка у меня была подружка, ожившая персидская миниатюра, но в сильно подросшем виде, Восток не избежал акселерации. Она работала манекенщицей и шикарно одевалась, большая редкость в ту пору. Я ею очень гордился и непрестанно выводил в свет. Хотя какой тогда был свет — Дом писателя да Дом композитора. Я к ней привязался, и мне казалось, она ко мне тоже. В конце концов, она меня бросила, и я вознегодовал. А недавно догадался — почему. Я ее таскал за собой по Москве, как выгуливают красивую экзотическую собачку. Это был ориентализм по-русски, и она все поняла.

Соседи сверху скоро съехали, но новостей о новых взрывах за этим не последовало, видимо, ракию и «50 центов» они употребляли по прямому назначению.

Гуру-атеист

Мой научный руководитель (Н.Р.) был атеист. Не пошлый советский с потею­щими ладонями, которыми душил то, что любил, а настоящий с мощным умом, который пробирался в такие глубины, куда мне путь был закрыт. В молодости он перевел письма Юлиана Отступника и вступил в полемику с властителем умов шестидесятников, открывших для себя православие. Потом подписывал протестные письма, пока его не поперли из всех академических лавочек. Я познакомился с ним, когда его взяли на работу в институт, исследующий Северную Америку. Директор института, ушлый еврей, говорил, что врага надо изучать всерьез, а для этого требовались люди умные и образованные. Воспользовавшись обширными связями в иностранном отделе ЦК, он принял на службу опального Н.Р. и даже ухитрился выбить ему квартиру на Юго-Западе. Тот в свою очередь взял в заочную аспирантуру меня, позволив исследовать буддийские центры в Калифорнии. Ему удалось убедить начальство, что они имели скрытое влияние на политическую элиту страны. Сами подумайте: Бейкер Роши, настоятель сан-францисского дзенского центра, купает в горячих монастырских источниках в Тассахаре губернатора Джерри Брауна.

Ты, главное, молчи. Улыбайся и молчи, как и положено буддисту, а говорить буду я, напутствовал он меня перед встречей с начальством. Но молчать удавалось не всегда, особенно когда пришлось сдавать кандидатские минимумы. По внешней политике США меня экзаменовал замдиректора с заковыри­стым славянским именем не то Радомир, не то Ратибор. Через несколько лет такие имена стали брать вожди русских неоязычников. Про него говорили, что он был резидентом в Индии, но упустил Светлану Аллилуеву, за что и был спущен в отстойник, где шпионы отсиживаются после провалов. Мне выпала доктрина Монро, про которую я бойко рассказал по американскому учебнику, выданному в спецхране института. Радомир/Ратибор пронзил меня ласковым взором и спросил, что я лично думаю по этому поводу. Я в ту пору обожал Америку и сказал, что доктрина разумная, страна должна превентивно защищать подступы к своим рубежам. Вот и Артхашастра советует царям так поступать. Получив пятерку, я с удивлением рассказал Н.Р. об общении с неоязычником. Тот посмотрел на меня с не меньшим удивлением.

— Ты что, знал его хамскую позицию по Афганистану?

— Нет.

— Дуракам всегда везет, грустно ответил Н.Р.

Интеллектуальное любопытство было одним из главных качеств Н.Р. От меня он добивался историй про мой мистический опыт. Я бормотал что-то невнятное о растворении в природе и ссылался на Уильяма Джеймса.

— Джеймса я читал, ты мне своими словами изложи, что ты чувствуешь? Я, как и ты, готов признать, что мир — шунья, пустота. Но это знание не вызывает у меня никаких положительных эмоций, отрицательных, впрочем, тоже. Пустота и пустота. А что ты испытываешь от осознания шуньи?

— Радость.

— Но это же абсурд, как пустота может вызывать радость?

— Не знаю.

Н.Р. раздражался. Прекрасный знаток религии, он лучше других знал о судьбоносных последствиях, которые мистический опыт оказывал на ход истории. То, что содержание этого опыта неопределимо, бросало вызов его могучему уму. Уверенность в вещах невидимых казалась ему странной формой самогипноза. Но он пытался найти более разумное объяснение. И я был его подопытной свинкой, обожавшей своего вивисектора.

На его рациональном поле играть было бесполезно, силы были слишком неравны. И я пытался зайти со стороны поэзии, которую он любил и понимал.

— Поэтическое вдохновение тоже неопределимо. До чего толковый человек Набоков, а прибегает к легкомысленным сравнениям — типа «открылось окошко, и подул ветерок». Откуда подул, почему? А посмотри, что получается в результате? Может, не стоит пытаться во всем дойти до самой сути?

— Да, это бесполезно, соглашался Н.Р., но пытаться надо, иначе будем топтаться на месте.

— А как же Набоков, — робко продолжал я, — «это тайна, та-та-та та-та та-та-та… А точнее сказать я не вправе…».

— Хорошая строчка, но наука должна разгадывать тайны. Это ее raison d’etre.¹⁰  Между прочим, дальше в «Славе» гораздо лучше: «Остаюсь я безбожником с вольной душой в этом мире, кишащем богами».

Однажды он признался, что готов был бы смириться с религией, основанной на философии Николая Федорова. Наука развивается неостановимо, когда-нибудь изобретут способ воссоздать всех мертвых и заселить ими космос. Существует закон сохранения материи, значит, есть и закон сохранения сознания, только надо его открыть.

Я пытался притянуть Юнга со сновидениями. Но это оказалось сложнее, чем с поэзией. Сны Н.Р. не снились, его преследовал только один кошмар — он сидит в землянке, а вокруг разрываются снаряды и бомбы. Попадут, не попадут? Между тем его упрямству позавидовал бы христианский мученик. В брошюрах для служебного пользования ему дозволяли резать правду-матку, но когда он изложил ее в монографии, случился облом. И никакие связи в иностранном отделе ЦК не помогали. На дыбы встал идеологический отдел того же ЦК. И пока два отдела бодались друг с другом, Н.Р. отказывался менять в тексте хоть строчку. Он победил. Надвигалась перестройка, и в ЦК стало не до монографии по религии, она вышла в авторской редакции.

Мое обучение проходило в сходном ключе, я приносил кусок текста, он его переписывал от начала до конца и возвращал без комментариев. Я сличал его с исходником и поражался собственной глупости. Последний вариант диссертации он переписывать не стал: либо махнул на меня рукой, либо решил, что и так сойдет. Времена наступали бурные, диссертация могла проскочить незамеченной. И действительно, Радомир/Ратибор лениво осведомился, почему в реферате нет ссылок на ХХVII съезд КПСС, на что я честно ответил, что вопрос о буддизме в США съезд оставил без внимания. На самой защите вальяжный экс-шпион в твидовом пиджаке спросил, почему в США укореняется буддизм, а не конфуцианство, челюсть у меня отвисла. Я начал бормотать невнятицу, ведь не говорить же человеку, что он мудак. Но мудак великодушно махнул рукой — породистые собаки интересовали его больше Конфуция. Через полгода я стал кандидатом исторических наук, Н.Р. потерял ко мне интерес и переправил в Институт востоковедения к своему старому товарищу.

Я тосковал по его железной руке. В глубине души я надеялся на дружбу, но Н.Р. был неумолим — приноси хороший проект, обсудим. Увы, в новые времена он потерял интерес к религии и увлекся политикой, а в этом направлении голова моя совсем не работала. Мы виделись все реже. Я начал разочаровываться в буддизме, шунья меня больше не радовала, каруна тревожила своей недостижимостью. Сострадать, зная, что, по сути, сострадать некому, мудрость по плечу бодхисаттве, от нее веяло космическим холодом. И я все чаще перечитывал 13-ю главу Первого Послания Коринфянам. До Н.Р. дошли слухи о моих церковных поползновениях, при нашей последней встрече он посмотрел на меня с сочувствием и сказал: «Хотел бы я с тобой увидеться лет через двадцать, когда православие станет государственной религией».

Сочувствие Н.Р. было напрасным. С христианством у меня возникла проблема — я не мог поверить в личное бессмертие. То есть в чужое еще как-то верилось, а в собственное —  нет. Я даже готов был поверить в воскресение Спасителя, но это шло под рубрикой чуда, а для себя я на чудо не рассчитывал. И еще: литургия вызывала у меня скуку. Чтобы избавиться от нее, я оглядывался по сторонам и замечал хорошенькие личики, обрамленные строгими платками. А экуменические богослужения просто вызывали у меня эротический подъем. На встрече Taize в Праге почти вознесся, когда молоденькая итальянка стала восхвалять Пречистую под гитару.¹¹  Агапе отделяет от эроса плохо охраняемая граница, нарушить которую слишком легко, особенно в молодости.

Версия буддизма с блаженным и непостижимым исчезновением «я» вызывала у меня больше доверия. Реинкарнация пугала, одного раза было достаточно для издерганных нервов, вот бы оказаться там, где царит вечный покой. И я внимательно читал то место в тибетской Книге мертвых, где даются конкретные рекомендации, как избежать чехарды перерождений. Вдруг пригодится? И готов был скрестить «великое освобождение» с достижениями науки — посмертный переход в параллельный мир меня бы не удивил. Видимо, Н.Р. повлиял на меня сильнее, чем я допускал, а может быть, он посылал мне оптими­стические сигналы из этого мира. Я твердо рассчитываю, что он попал именно туда — каждому по вере. И все же, слушая «Страсти по Матфею», я почти надеюсь, что сохраню способность слышать эту музыку и после смерти, но это надежда на эстетическое, а не личное бессмертие.

Предсказанное Н.Р. превращение РПЦ в КПСС, конечно, сбылось. Любопытно, что в Патриархии, как раньше в ЦК, образовались два отдела — иностранный, где отсиживались либералы, и идеологический, где окопались фундаменталисты. Видимо, эта матрица воспроизводила себя помимо человеческой воли. Н.Р. такой поворот наверняка понравился бы, он любил, когда история прибегала к рифмам для вразумления идиотов, мне же эти псевдоморфозы безразличны. Но я сочувствую православным друзьям, попавшим в передрягу, то есть, так или иначе, воспроизвожу модель поведения, доставшуюся мне от Н.Р. И вспоминаю одного кришнаита, с которым гулял по Москве, когда мы регистрировали Общество сознания Кришны в конце 1980-х. После моих славословий уму и воле Н.Р. он кивнул с пониманием: ну конечно, он же ваш гуру. Гуру-атеист, мысленно добавил я, но не стал вводить собеседника в соблазн.

Его поразил синдром Лу Герига, мышцы одна за другой отказывали, он лежал без движения, но интеллектуальное любопытство не оставляло его. Рассказывали, что ему сделали палочку, которую он держал в зубах, чтобы переворачивать страницы книг на пюпитре. Последними сдали легкие, и он задохнулся. Меня в это время не было в России.

Мемуары маршала Жукова

Наш дом, изогнувшийся буквой «П» вокруг бассейна, вначале населяли англичане и скандинавы. Но постепенно их вытеснили русские и болгары, европейцам не хватило закалки противостоять разгильдяйству болгарских строителей. Датчанин Леннарт, который вышел на пенсию после долгих лет работы лесничим, рассказывал, что они поставили дом прямо на земле, практически без фундамента, не устроив никаких водооттоков, поэтому его патио просело уже на четыре дюйма и продолжает тонуть в земле. Из лесничества его за такое пренебрежение строительными стандартами уволили бы с волчьим билетом. Про удивительное легкомыслие болгар мне рассказывал и отставной майор по кличке Нотти, который возглавил наше жилтоварищество, — британцы не могут жить без парламента. В этом парламенте они увлеченно обсуждали, как заставить болгарскую фирму исправить строительные недоработки. Люди они были простые, те, что побогаче, построились в Испании, но твердо верили в демократию. Вначале хотели подать в суд, но их отговорил адвокат, фирма держала под контролем все побережье, потом проголосовали за то, чтобы найти нового подрядчика. Но никто не захотел перекупать дом у мафиозной компании. Тогда небольшим, но решительным большинством проголосовали за сбор средств на самостоятельный ремонт и стали собирать на него деньги в общественный фонд. Вроде бы провели водооттоки и починили карнизы, Нотти присылал по почте подробные отчеты за каждую потраченную копейку. Но внутри квартир тоже начались неприятности, в моей протек потолок, обвалилась штукатурка на стене, и по кафельной плитке в ванной пробежали зловещие трещины, как в фильме ужасов. На внутренний ремонт деньги из нашего фонда не выделялись, на это указывал отдельный пункт в его уставе. Нотти пришел посмотреть на мои беды, почесал лысину, и мы отправились на строительный рынок, где закупили мастерок, цемент, краску для стен и красильный валик. На следующий день Нотти пришел ко мне поутру в пилотке из газеты, и мы принялись за работу. Прежде всего, он приклеил к ножкам табуреток снизу войлочные кружочки, которые принес с собой, — не мог слышать после контузии скрип дерева об пол. Потом сбил остатки штукатурки и начал накладывать свежую. Я суетился на подхвате. Обсуждали мемуары маршала Жукова, я поддакивал, делая вид, что читал. Работа шла споро и заняла три дня. Заодно покрасили и другие стены, члены мини-парламента наведывались и давали ценные советы. У меня, то ли от тяжелого запаха краски, то ли от цементной пыли начались страшные запоры. Мы это сделали, гордо сказал Нотти, нанося последний мазок. Какое-то время мне пришлось спать в шезлонге у бассейна, запах свежей краски вызывал аллергию, но главная проблема была в другом: как расплатиться с майором армии Ее величества? Деньги совать было стыдно. Джулия посоветовала купить бутылку виски, но хорошего, подчеркнула со значением. Где ж его взять? Читал, что практически весь элитный импортный алкоголь поступал на болгарские курорты из подпольных польских винокурен. Наклейки было не отличить. Поехал в Бургас и в самом приличном магазине купил бутылку «Шивас Ригал». Выглядела она правдоподобно, но все же я надеялся, что Нотти не станет пить виски сам, а передарит кому-нибудь. Через год он снял с себя полномочия главы фонда и продал квартиру. Сказал, что не может больше слышать детские вопли из бассейна. Контузия? Я вздохнул с облегчением, мне казалось, что он перед отъездом смотрел на меня с осуждением. Наверное, выпил виски сам.

За ним потянулись и остальные. Дольше всех продержались Джулия и Джон. Он был водопроводчик на пенсии, она отставной констебль. Северяне, они говорили на малопонятном диалекте, но офицерский баритон общительной Джулии целыми днями разносился над бассейном. Строила она не только соотечественников, но и русских с болгарами. Те не понимали, но слушались, интуитивно догадываясь, чего она хочет. Джон был верующий, как я понимаю, евангелик, носил большой крест и не ругался матом. На мои «факи» каждый раз вздрагивал, не мог пережить, что профессор матерится, как водопроводчик. Но пиво пил в больших количествах, может, все же не евангелик? Мы с ним обсуждали болгарскую организованную преступность, которая протягивала хищные лапы к нашему домику.

С остальными англоговорящими соседями общался еще меньше. Это был не снобизм, а социофобия. Когда сближаешься с человеком, надо следить, чтобы вовремя поздороваться, уловить молчаливый намек, всегда быть начеку, а это очень напрягает. И чем основательнее отношения, тем больше надо отдавать им душевных сил. Самое страшное не то, что тебя грузят, а то, что ты сам ненароком начинаешь грузить собой. У меня испуг перед этим с детства. Папенька грузил собой всех, кто попадался ему под руку, рассказывал про свою нелегкую, но интересную жизнь, рассказчик он был хороший, но я не знаю, как люди это выдерживали. А когда надо было качать права, он надевал флотскую фуражку с крабом и шел по инстанциям, стуча кулаком по столу и требуя льгот, которые ему полагались как старому полярнику. Мы с матерью страшно стеснялись, она по врожденной деликатности, которая осталась у нее от польских предков, больше она ничего не унаследовала, ни языка, ни культуры. А я просто терпеть не мог отца и в пику ему стал социофобом.

С иностранцами, людьми простыми, но с развитым уважением к приватности, еще можно как-то выстраивать отношения. Видят, что человек целыми днями стучит по компьютеру, как заяц по барабану, и не трогают. Но у русских я этого никогда не замечал. От них приходится прятаться, а потом они обижаются и говорят гадости за спиной.

Близко мне пришлось познакомиться только с одним представителем малого бизнеса из Подмосковья. Он поочередно приезжал с двумя разными женщинами, одна при детях, другая без. Джулия меня время от времени водила к нему в качестве переводчика, он иногда пересдавал свою квартиру ее подружкам. Когда с ним приезжала та, что без детей, она тихо сидела на диванчике и не вмешивалась в разговор, на вторую мы как-то не попадали. Пока Джулия пыталась выбить из малого бизнеса хоть какие-то детали пересдачи, он рассказывал ей, как поселковая администрация вкупе с бандитами обложила его непомерными поборами. А тут еще рубль упал, и торговать импортными пылесосами стало совсем невмочь. Ты ей так и переведи, водки хочешь?

На конкретные вопросы Джулии он отвечать либо не хотел, либо не мог. Переговоры кончались безрезультатно. Когда мы уходили, Джулия спрашивала — а как он делает свой бизнес? Так и делает, отвечал я. Потом он умер от инфаркта и, по словам Джулии, обе его семьи до сих пор делят имущество. У кого она черпает информацию, я не знаю, участия в ее переговорах с русскими я с тех пор не принимал.

Джулия и Джон в конце концов продали свое жилище, но осталось поменьше — сестринское. И они продолжают приезжать, хотя не так регулярно, как раньше. Видимо, загадка русской души продолжает волновать Джулию.

Долгая жизнь

«Long Life» — так переводилось ее имя. Отец у нее был дзенский наставник, а мать поэтесса из Парижа, осевшая в США. Она жила с матерью, но отца навещала часто, у него был Центр в Л.А., где подвизались невротики из Голливуда. Я влюбился сразу и мучительно, она лукаво написала в мой блокнот: I like to see things grow.¹²  «Долгая жизнь» боялась двух вещей: понести (я знаю, что не смогу заставить себя сделать аборт) и потерять свободу (не надо путать любовь с инстинктом собственника). У нее была старая «Вольво», вещь для Америки странная, она держалась особняком от своих товарок и товарищей, но расстраи­валась, что не популярна.

— Для них я чужая, хоть и родилась здесь. И попа у меня слишком толстая.

— Попа в самый раз.

Религия ее не интересовала, она привезла мне картонную коробку с книгами отца из Л.А., но призналась, что не читала ни одной. Впрочем, ей это было ни к чему, сны ей и так снились буддийские. Она мне рассказывала их по утрам, сидя на смятых простынях в позе лотоса, у нее это получалось легко, а мне и полулотос давался с трудом. Мне запомнился один — на горной вершине дикий медведь разорвал на куски ее друзей, так что брызги крови разлетелись веером по снегу, а потом подошел к ней, но она не успела испугаться, потому что увидела свет вокруг его окровавленной морды.

— Кто из нас буддист — ты или я?

— Конечно, ты. Я для этого слишком счастлива.

Мы поехали на океан, в котором нельзя было купаться, очень холодный, но я бродил по колено в воде и любовался на две скалы метрах в двухстах от берега.

— Их туда забросил великан, он любит играть в камешки, — смеялась она, — ему там по колено, как тебе здесь. Я не люблю воду, особенно соленую, но люблю камни.

Мы зашли в ресторанчик на берегу, где я долго объяснял, что мне нужна чистая водка без льда, а она так же долго, чтобы не заливали креветки кетчупом.

— Все-таки американцы глупые.

— Ты сама американка.

— Они так не считают. А ты старый мадьяр.

— Почему?

— Потому что вечно грустишь, а мадьяры самый депрессивный народ Европы, рекордсмены по части самоубийств.

— Я грущу, потому что мы скоро расстанемся навсегда.

— Сколько патетики! Впрочем, ты прав. У вас там холодно, я не люблю холод. Переезжай сюда, я выйду за тебя замуж понарошку, и ты тоже станешь американцем.

— Почему понарошку?

— Потому что я не собираюсь заводить семью, мне хорошо одной. Ну вот, у тебя опять лицо перевернулось. Перестань, я тебя люблю, сейчас увидишь, пошли в номер. Будущего и прошлого нет, есть только настоящее. Кто из нас буддист, в конце концов? Смотри, как он шевелится у меня в ладони, как живой. I like to see things grow.

Семестр закончился, а вместе с ним и мой контракт, она отвезла меня на автовокзал, я хотел доехать до Л.А., погулять под пальмами, прежде чем возвращаться в Москву.

— Ты не обижайся, я не хочу, чтобы ты виделся с моим отцом, он только посмотрит на твое несчастное лицо и все поймет. У него бешеная интуиция, но человек он старомодный. Может, я к тебе заскочу на пару дней, но не уверена. Мне надо в Нью-Йорк, я выбрала магистратуру на Восточном побережье. Смотри, я сделала тебе бейгл с сыром, завтра утром ты проголодаешься, съешь и вспомнишь меня, а вечером уже будешь в городе.

Она терпеливо стояла под окошком, пока автобус не тронулся, помахала мне напоследок, улыбнулась и ушла. Эта улыбка преследовала меня всю ночь, и даже гигантские секвойи, которые окружили автобус на рассвете, не смогли унять тоску.

Недавно я увидел ролик с ней на Ютьюбе, как видение из другой жизни. Она произносила речь после вручения ей гуманитарной награды в Нью-Йорке. За тридцать лет она превратилась в статную женщину, но улыбка осталась преж­ней, с ямочками на щеках. Она возглавляла фонд отца где-то в Азии, занималась благотворительностью, реставрировала ступы. Из нас двоих буддистом оказалась она. Кто б сомневался. Хотя мое неуничтожимое «я» предпочло бы, чтобы она направила лучик каруны на него, а не на кормежку бедных и починку культовых сооружений.

Пустая квартира

В соседней квартире на первом этаже никто не жил. Штор в окнах не было, и можно было туда заглядывать, но я старался этого не делать, однажды заглянул и увидел огромного черного паука, который быстро возвращался под диван, или мне показалось? Всезнающая Джулия рассказала, что квартира принадлежит румынке, которая развелась с мужем и с тех пор не приезжает, не хочет бередить старые раны. Румынка попыталась квартиру продать, но нужен был ремонт, она подала в суд на строителей, чтобы те устранили дефекты, но проиграла. У мафии в здешнем суде не выиграть, вздохнула Джулия.

Так в нашем домике образовалась брешь. Этим воспользовался животный мир, про паука я уже рассказывал, наверное, там водятся и крысы, поэтому я не заглядываю в окошко, боюсь крыс. Недавно прочел, что они могут вспоминать прошлое, а это всегда считалось прерогативой человека. Слишком умные и совсем чужие, один раз уже пытались извести нас через бубонную чуму. А меня напугали в беспамятном младенчестве, мы жили в деревянной японской минке, подозреваю, они там водились в изобилии. Во всяком случае, «Щелкунчика» в детстве ненавидел. Но самое паршивое, что соседняя квартира притягивала не только живых тварей, но и мертвых.

Впервые я это понял несколько лет назад, обнаружив под незашторенным окном мертвую ласточку. Вероятно, почувствовав недомогание, она попыталась найти укромное место, чтобы переждать беду, но ударилась о стекло и умерла. Через пару лет ровно на том же месте я нашел мертвую крысу, что окончательно подтвердило мою догадку о тайных жильцах соседней квартиры. Животные не знают, что такое смерть, но крысы знают — если они помнят прошлое, то должны знать и о будущем, а оттуда один шаг до понимания бренности жизни. Крыса хотела умереть среди близких, мы ведь тоже этого хотим, или нет?

Ласточку я замел на совок и отнес в мусорный бак, на ритуал погребения меня не хватило. Но крысу отнести не решался, слишком большое отвращение она у меня вызывала. Прождал день, два, труп крысы по соседству отравлял мне жизнь. А ведь скоро она начнет разлагаться и вонять. Собрал волю в кулак, водрузил очки, вооружился совком и веником и отправился на похороны. Но это оказалась не крыса, а лист гортензии, которая росла неподалеку. Он скукожился, почернел и даже ухитрился создать иллюзию крысиного хвоста с помощью длинной высохшей веточки. Я мог разрушить эту иллюзию сразу, если бы не побоялся посмотреть в крысиную мордочку смерти. Но я не буддийский монах и не хожу по ночам медитировать на кладбище.

Есть и другой, щадящий путь. Я населил пустую комнату призраками и фобиями. А мог бы населить ее и прекрасными видениями, они тоже — иллюзия, но прелестная. Набрось на прибежище пауков и крыс волшебный покров майи, и оно сразу превратится в пещеру Аладдина. Смотрел на днях, как далай-лама рассуждал на Би-би-си — я вовсе не против, чтобы в следующий раз Авалокитешвара воплотился в женщину. Но она должна быть привлекательна, в противном случае никто не пожелает на нее смотреть. Тут он засмеялся и скорчил кислую физиономию, — кто захочет смотреть на такое лицо? Но это сексизм, — возмутилась корреспондентка, — а как же внутреннее содержание? И то и другое, невозмутимо ответил далай-лама.

Почему бы и нет? Если есть возможность упаковать мудрость в красивую оболочку, не стоит ею пренебрегать. А у бодхисаттвы безбрежного сострадания Авалокитешвары, который воплощается в далай-ламах, такая возможностью наверняка есть. Я, например, нисколько не возражаю против далай-ламы с лицом Долгой жизни. И считаю хрестоматийные строчки о красоте: «…сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде» не только слабой поэзией, но и метафизической глупостью. Ложным противопоставлением. Сосуд всегда пуст, даже если он полон.

1 Mundus imaginalis (лат.) — воображаемый мир, в словаре оккультистов мир астральный.

2 Ashes to ashes, dust to dust (англ. «пепел к пеплу, прах к праху»), фраза из англиканской погребальной службы.

3 Post-mortem (лат.) — посмертный.

4 Tertium non datur (лат. «третьего не дано») — закон исключенного третьего в логике Аристотеля.

5 Sarpe (рум.) — змея.

6 Slate (англ.) — американское интернет-издание с либеральным уклоном.

7 In flaне разрешенное сочетаниеe (delicto) (лат.) — на месте совершения (преступления).

8 It’s a Father’s Day and everybody’s wounded (англ.) — «это День отца, и всем не по себе». Речь идет об празднике почитания отцовства. В США он отмечается в третье воскресенье июня.

9 50 Cent (англ. 50 центов) — американский рэпер Кертис Джексон.

10 Raison d’etre (фр.) — смысл существования.

11 Taize (фр.) — христианская экуменическая община в деревне Тэзе во Франции. Известна своей активной международной деятельностью.

12  I like to see things grow (англ.) — «мне нравится наблюдать за ростом вещей».