|
Об авторе | Ирина Александровна Евса (15 октября 1956 года) — поэт, окончила Литинститут, автор двенадцати поэтических книг. Член Национального союза писателей Украины (с 1993 года), ПЕН-центра. Премия Международного фонда памяти Бориса Чичибабина (Киев, 2000), Международная литературная премия имени Великого князя Юрия Долгорукого за книгу стихотворений «Трофейный пейзаж» (Харьков, «ОКО», 2006); премия журнала «Звезда» (СПб., 2008); «Русская премия» (Москва, 2016) и Волошинская премия за книгу «Юго-Восток» (Москва, «Арт Хаус медиа», 2015). Предыдущая публикация в «Знамени» — № 8, 2020. Живет в Харькове.
Ирина Евса
Синий стеклянный шарик
* * *
У каждого есть бесценная чепуха,
которую он хранит:
обрывок бечёвки, фантик, фрагмент стиха,
таинственный эбонит,
счастливый билетик, связка ключей от той
квартиры — окном на юг —
куда ты — без лифта — с первого на шестой,
и дверь открывалась вдруг.
В бедламе отъезда этот священный хлам
(а стоит ли он возни?),
сбивая предметы, ищешь по всем углам:
да где ж она, чёрт возьми,
монетка вон та — вершина его даров —
цидулка из никогда?
Тебе подмигнул бы пристальный Гончаров:
залоги любви, ну да.
И там, где толпа клубится у врат, боясь,
что не заберут в теплынь
краёв, где в озёрах спит краснопёрый язь,
скользит золотистый линь,
тревожишься об одном, подходя к черте:
позволят ли пронести
тот синий стеклянный шарик, что в суете
успел ты зажать в горсти.
24 мая 2021
В кафе
Соломону Волкову
Кашляющий, чихающий визави
(краше, сказал он, — в гроб):
«Видишь ли, — просипел — на холмах любви
нет безопасных троп.
Ветка глумлива, камень непрочно вжат
в глину. Шипы, сучки.
Там, где рубин мерещился или жад, —
хлипкие черепки.
С тропки свернёшь — спихнуть норовит за край
хмурая хтонь в плаще.
Это — навряд ли ад и едва ли — рай.
Это — чистилище».
Высморкался в салфетку. «Уж лучше я,
чувствуя под стопой
плоскость невыносимого бытия,
буду болтать с тобой
о разномастных бабочках здешних мест,
ныть, утоляя зуд,
как безрассуден Ост, благодушен Вест
и неразборчив Зюйд».
Я, допивая кофе, смотрела вниз,
чтобы не замечать,
как черепашьей шее неловко из
воротника торчать,
как, повторяя: «каждый несёт свой гроб,
ибо таков устав»,
он черепашьей лапкою мелочь сгрёб,
дважды пересчитав.
Словно не мы бессмертный мололи вздор,
млечно светясь в тепле
кухни его — с газетами, вместо штор,
на голубом стекле,
где, то обидой мучаясь, то виной,
«Приму» свою куря,
я упиралась в строки о посевной
в крымском селе «Заря».
Старуха
Вот идёт, лопочет,
прядка щёку серебрит.
Плащ на ней, платочек
синим пламенем горит.
Весу — с башмаками —
в ней не больше сорока.
Машет кулачками,
пальцем тычет в облака.
Речь её не местная,
чужая, как болид,
с жизнью несовместная,
клокочет и бурлит.
Всё взахлёб и слитно
на инаких языках.
Битый час стоит на
раскуроченных мостках.
Камышом топорщась,
ряской шёлковой дрожа,
пруд — в ответ — то порчей,
то острасткой мятежа.
Вайбер ли, ватсап ли
ей — осока да песок.
Вспархивают цапли,
утки — врозь — наискосок.
Лишь она — ни с места,
исступления полна,
дряхлая невеста
и ни разу — не жена.
Словно жизнь бездомная
до краешка стола
докатилась, думая
упасть, но замерла.
Июль
Евгении Моргулян
…и стайка бабочек в саду
толкающаяся,
и ты, несущая к пруду
себя, такая вся.
…и бодрый дачник, что в кредит
живёт, не бедствуя:
«Народ Зимбабве победит!» —
гудит, приветствуя.
…и рака полая клешня,
(а был задиристый),
и уши бигля, что — плашмя
на ряби тинистой.
…и воду найденный пятак
ребристо вспарывает,
и пёс трясёт ушами так,
как птица вспархивает.
…и два подвыпивших лоха
с речами бранными.
…и лист большого лопуха
с краями рваными,
где богомол, сглодавший день,
расплачивается
и, как в молитве иудей,
раскачивается.
Памяти полуострова
Дом открыли, флигель. Шорохи тростника
запихнули в глечик. Кофе, спеша, смололи.
Даровали слизню имя — Три Толстяка,
пауку — Самсон, пятнистой лягушке — Молли.
Навестили пляж. Базар обозрели, где
разведённый спирт назвали татарской чачей,
черенком листа — червя в дождевой воде,
продавца чурчхелы — дерзким вождём апачей.
Дополняя смыслом, но не лишая прав,
всяку тварь живую мы воплотили в паре
с новоязом пришлых, сущее переврав.
И уснули, рухнув. Господи, как мы спали!
Ничего не слыша. Навзничь, потом ничком.
Сны овечьей шкурой пахли и молоком,
по краям холмов цикорием голубели.
Дул левант. Клешнями крабы скребли по дну.
Мы проспали голод, смуту, позор, войну,
наводненье в Ялте, засуху в Коктебеле,
передел пространства, времени торжество
над сиротской речкой, что по ущелью вьётся.
И проснулись там, где не было ничего.
И забыли напрочь, как «ничего» зовётся.
Харьков
|
