Впервые переведенный на русский язык Альфредо Конде (к слову сказать, галисиец — это важно), как гласит издательская аннотация, — один из крупнейших писателей современной Испании, лауреат многочисленных литературных премий, приглашает читателя в увлекательное путешествие во времени и пространстве: Испания XVI века и Франция наших дней, Инквизиция и изысканная интеллектуальная атмосфера современного университета, гибель Непобедимой армады и творческие терзания писателя, борьба за национальное возрождение Галисии и Ирландии и, конечно же, история любви...
Завлекательно. Однако, если читатель возьмется за роман с суетной мыслишкой — за что, интересно, у них там дают премии? — сначала ему может показаться, что перед ним та разновидность интеллектуальной прозы (в нашей отсталой стране производимая пока что лишь особо крупными мастерами этого дела), вся интеллектуальность которой сводится к глубокомысленной позе, к упоминанию почтенных имен и проблем и к рассуждениям, не приносящим никакого нового знания. Туда же можно отнести отсутствие крупных событий и внимание к мелочам — внимание, не открывающее в них ничего любопытного, поскольку оно не оснащено повышенной зоркостью. С почтением такая проза прочитывается лишь теми нищими духом, которые вчуже уважают интеллект, но не способны отличить его от подделок, да еще запуганными бедолагами, не смеющими признаться даже самим себе, что видят наготу короля даже сквозь фиг... лавровые листки литературных премий. Но не успеет читатель хорошенько приуныть, как пустоватый изысканный герой с его утонченными, но не возбуждающими ни интереса, ни, тем более, восхищения чувствованиями и размышлизмами сменяется... Нет, сначала меняется только стиль — слог становится мерным, лаконичным, обходящим мелочи, но все важное обрисовывающим с четкостью резьбы на твердом дереве.
Так и начинают перемежаться два мира. Один мир — мир пустоватой изысканности, в котором современный модный Писатель читает лекции французским студенткам, “разглагольствуя перед молодыми людьми все о тех же глубокомысленных банальностях” и попутно вступая с ними в связи столь легкие и непрочные, что даже он начинает чувствовать себя обманутым. При этом читатель с облегчением обнаруживает, что Писатель этот вовсе не альтер эго автора — слишком уж автор к нему строг: “Он достиг определенной степени мастерства писать, и так ничего и не сказать, и сотни, десятки сотен статей свидетельствовали об этом мучительном усилии над собой, позволявшем творить ради красного словца”. Как-то за изысканной беседой Писатель имеет неосторожность сболтнуть нечто насчет нового замысла написать роман о таинственном существе — Грифоне, путешествующем из эпохи в эпоху по подземным водам. После этого он попадает в когти творческих мук, оказавшись не в силах разработать столь блестящий сюжет, — и терзания его действительно убеждают нас, что писать, когда тебе нечего сказать, неимоверно трудно. Отставшие от жизни провинциалы, для которых сюжет — лишь средство выразить то, что накипело на душе, пожалуй, даже и не поймут, как вообще сюжет может быть хорош сам по себе, независимо от авторских целей. Да и отставший от жизни читатель, закосневший в устаревшем представлении, что чтение сближает души, сталкиваясь с такими бесцельными литературными упражнениями на заданную тему, пожалуй, испытывает примерно то же чувство обманутости, что и сам Писатель, считавший постель поводом для душевной близости: литература в этом мире похожа на тамошний секс — не то развлечение, не то гигиеническая привычка.
Зато сквозь второй мир, уверенной рукой вырезанный на твердом дереве, ни на шаг не отклоняясь от цели, проходит таинственный Посланец — важный чин Инквизиции и доверенное лицо короля Филиппа II. Посланец обязан разыскивать еретические гнезда, однако он вместо этого стремится защитить родную Галисию от религиозного фанатизма и казней, одновременно разворачивая надежную контрабандную сеть доставки вольнодумных книг. У этого железного человека все мысли подчинены решению неотложных, трагически мучительных проблем: чем пожертвовать, чтобы спасти главное, — думать ему приходится более чем серьезно. (Может быть, в первом мире пустомыслие как раз и является следствием бесцельности?) И любовь у него разрастается в сдержанную, но мощную силу. Если я правильно понял замысел автора, то стиль необязательного изящного умничанья и мерный слог сосредоточенного действия переводчица Елена Зернова воспроизвела безупречно.
В конце концов, два мира соприкасаются благодаря случаю: в руки Писателя попадает старинное письмо, повествующее о казни Посланца.
Недоброжелательно настроенный читатель может предположить, что “Грифон” и есть тот самый роман, над которым так долго томился писатель, — под Грифоном можно, например, понимать исторический Случай, странствующий по водам Леты, чтобы изредка вынести на свет какую-то крупицу канувшего в забвение. Но автор “Грифона” слишком уж не похож на своего Писателя: не верится, чтобы он творил ради красного словца. Под течением романа, то уходящим в мрачные мужественные глубины, то растекающимся по поверхности меленькой речкой, ощущается серьезная дума, не укладывающаяся в трюизмы: “Да, были люди!..” или “До чего все измельчало!..” Впрочем, благодаря роману, даже и они наполняются глубиной, из-за которой общие места перестают быть общими местами. А это задача трудности чрезвычайной.
Так что браво, дон Альфредо!
