НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Архитектоника воспоминаний

Владимир Паперный. Архив Шульца. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021. — (Совсем другое время).

                                                                                Чтобы сделать любое дело, надо приложить

                                                                                  усилий в два раза больше, чем нужно, чтобы

                                                                                  сделать это дело.

                                                                                                                                                 Даниил Шульц

Есть редкий, интересный тип писателей, чьи смежные профессии оказывают ключевое влияние на специфику их текстов. Можно вспомнить и сложную инженерию прозы Андрея Платонова, и библиографическую точность на поэтических карточках Льва Рубинштейна, и врачебную чуткость в стихах Ирины Котовой. К этому типу творческих личностей относится и Владимир Паперный — автор, в писательский взгляд которого встроена архитектурная оптика. «Культура Два» (1985), «Мос-Анджелес» (2004), «Мос-Анджелес Два» (2009), «Fuck Context?» (2011), «Культура три. Как остановить маятник?» (2012), «Мос-Анджелес. Избранное» (2018), «Архив Шульца» (2021) — все эти книги созданы с особым литературно-архитектурным видением. Паперный мыслит чертежами, пишет линиями и фигурами, облеченными в слова и предложения, строит абзацы, стены страниц, возводит главы.

В первом его романе — семь глав с прологом и эпилогом. Сюжетная линия начинается в точке-эпизоде, когда Александр Даниилович Шульц (Шуша, Ш), эмигрировавший в Лос-Анджелес и работающий архитектором, получает посылку, а в ней — магнитофонная лента и, предположительно, другие архивные материалы о его родных, друзьях и знакомых. Изучая полученные записи, Шуша погружается в прошлое своей семьи и ее окружения. Душа (субъектность) Ш мигрирует из героя в героя, из героини в героиню, меняя ракурсы мировосприятия и повествуя то от третьего лица, то от первого.

Здание романа построено в эклектическом стиле из разных материалов, дополняющих и усиливающих прочность друг друга:

Травелогический. Главный герой совершает акт рефлексивной репатриации, мысленное путешествие/паломничество в прошлое своей семьи и страны.

Документальный (со стихотворными и эпистолярными частями). Хотя произведение предваряет фраза «любые совпадения с реальными именами, событиями, географическими и другими названиями случайны», есть ощущение, что каркас повествования реален.

Религиозный. Книга может быть прочитана и как сборник современных притч, и как приватное житие, и как текст с библейским движением от ветхого к новому.

Говоря о Паперном как об историке архитектуры, мы в первую очередь обращаемся к его бестселлеру «Культура Два», в котором он исследует пластичность, прочность, а также формально-содержательную основу советского пространства и времени в пределах от 1920-х (Культура 1) до 1930–1950-х (Культура 2). Метафорически Культура 1 — что-то вроде песка: сыпучего, горизонтального, безграничного, хаотичного, свободного; Культура 2 — построенные из него замки или пирамиды: твердые, вертикальные, ограниченные, упорядоченные, иерархическо-монархиче­ские. Или: Культура 1 — условные дороги в разные стороны, а Культура 2 — лестницы вверх, в миф.

Филолог Ольга Фролова усматривает в этих двух моделях и общее:  «исключение личности и на уровне создания, и на уровне “потребления” культуры»¹ . Елена Юшина, беседуя с Владимиром Паперным2 , предложила культурологический тре­угольник, где горизонтальная ось x символизирует Культуру 1, вертикальная ось y — Культуру ², а диагональ между ними — Культуру ³, промежуточную между первыми двумя крайностями. Паперный ответил: «Амплитуда раскачивания маятника культуры в России настолько велика, что задержать его где-то в середине пока никому не удалось. Теоретически, это могли бы сделать и люди Культуры 1, и люди Культуры 2 (умный консерватор всегда найдет общий язык с умным революционером), если бы сумели удержаться от экстремизма и желания разрушить противоположную культуру до основания».

В романе задействованы все три культурологические модели. Культура 1 — память Шуши, заполненная разнородными, почти суверенными событиями, энтропия которых только возрастает. Культура 2 — упорядочение воспоминаний при помощи литературы (по Рудневу, гашение энтропии текстом^{3, 4} ); поиск симметрии во взаимоотношениях; иерархичность, символизированная, к примеру, фигурами отца, Сеньора, а также тоталитарной и капиталистической системами Востока и Запада; повсеместное вторжение в личное/интимное пространство. Культура 3 — субъектность повествователя как более-менее нейтрального наблюдателя, а также самого Шуши, который, раздираемый внешними крайностями, на протяжении всего романа пытается сохранить целостность.

Детский, малый мир Шуши — семья, полная любви и уюта. Этот мир катастрофически контрастирует с внешним: «В тех редких случаях, когда приходилось выходить на улицу, он попадал в чужой и страшный мир. <…> Счастье кончилось, когда мама отвела его в детский сад. <…> Школа оказалась ненамного лучше». Большой мир тоталитаризма, потом — капитализма через психотравмы словно обучает Шушу коммуникативной игре как единственно возможной модели межличностных отношений: «Я — безработный игрок. Я играю с остатками чая в стакане из-под токая». Но Шуша плохой игрок, он ищет интимной близости как приюта, а его душевные раны множатся и сублимируют в желание хотя бы архитектурно улучшить окружающее пространство тотальных несовпадений, где только родственные/дружеские связи способны спасти людей в обществе страха.

Юмор бывает четырех типов: для хохота, для смеха, для улыбки и для обезболивания. Последний характерен для «Архива Шульца». Чаще всего этот юмор социален, возникает как вербальный анальгетик, как реакция на удар под дых от той или иной системы превосходства/подавления. Юмор в романе витает только над ранами, личными и общественными, которые по сути одни и те же: «Это все ерунда, надо ухватить идею. А когда ухватил, то ты ее насилуешь и насилуешь, сколько можешь»; «Ее письма и звонки абсолютно непригодны для диалога. Какой может быть ответ на цитату из послания Павла к Евреям? Только цитата из послания Павла к Коринфянам».

Кончается роман краткой главой «Последний сеанс». В ней — эсхатологическая идиллия, гибридная советско-американская среда, созданная из отрадно-памятных мест воображением Шуши. Там собраны родные люди (живые, молодые и счастливые), кардинально повлиявшие на мировоззрение Шуши. Кажется, именно из их субъектных материй возведена личность Александра Данииловича. Идет финальная сборка героя и литературное изменение/вытеснение скорбной реальности. «У Шуши, как всегда, в голове крутятся обрывки кинофильмов», поэтому окончание романа можно сравнить с концовкой фильма Квентина Тарантино «Однажды в Голливуде», где режиссер в режиме своего жанра изменяет на экране судьбу актрисы Шэрон Тейт, насильственно убитой в Лос-Анджелесе (1969) членами секты Чарльза Мэнсона. Начало же первой главы романа, загадочный рассказ «Птичка», отсылает к тайне «rosebud» (розового бутона) из киноленты Орсона Уэллса «Гражданин Кейн».

В литературе случаются и редкие, основополагающие совпадения, источник которых неведом, но у него много вероятностных имен: общее информационное поле, пространство вариантов, социокультурные коды, Текст, бессознательное, загробная жизнь и так далее. Таково совпадение между художественной идиллией из «Архива Шульца» и документальной из «Каймании» Марии Малиновской:

«…вся цепочка, взявшись за руки, начинает двигаться вниз по склону. <…> Сверху бегут Ника и Мика, Дина, Сашка Бондарчук с Аллой, Милочка с дочкой, Любовь Семеновна на высоких каблуках с ярко накрашенными губами тянет за руку Аркадия Шульца, за ними еще какие-то люди со смутно знакомыми лицами. Цепочка растет. Музыка играет еще быстрее, начинает темнеть. Вся цепочка спускается к реке».

Реальный пациент Николай: «…внизу огромная гора, и толпы людей разных национальностей текут, как текут толпы пешеходов, когда сливаются в одну массу, которая движется. текут медленно, но равномерно, вверх по этой горе. это вблизи меня. а вдали какие-то более легкие существа, от которых веет добротой, спускаются легко-легко с этой горы»⁵ .

Роман Паперного — часть эмигрантской литературы, а в ней всегда есть что-то общее: обретенная растерянность, когда личность находит себя разорванной и разнесенной по разным местам земли, а гражданином мира стать не получается из-за невозможности вместить в исходный менталитет планетарные масштабы. Амплитуда мужских характеров в романе велика, яркость женских видоизменяется в пределах от Девы Марии до Молли Блум. По одному лишь темпу повествования — он то мажорно ускоряется, то минорно замедляется — можно проследить степень эмоциональной или ситуативной напряженности. Кажется, посредством емких предложений рассказчик хочет как можно быстрее выдвинуть из себя эту тяжелую книгу, словно гигантскую плиту боли.

P.S.

Если личное попадает в архив, рано или поздно оно перестанет быть личным.

Юрий Рыдкин

1 Фролова О.Е. Культура один + Культура два = … Русский язык за рубежом, № 4, 2002, С. 101.

2 Юшина Е. Владимир Паперный: «Между Культурой 1 и Культурой 2 диалог невозможен». 2019.

3 Руднев В.П. «Идея бессмертия в культуре заключается в том, чтобы постоянно глушить энтропию»: Вадим Руднев о моделях времени (интервью Фуркату Палванзаде). T&P, 2015.

4 Руднев В.П. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. М.: Аграф, 2000.

5 Малиновская М. Ю. Каймания. Самара: Цирк Олимп+TV, 2020. С. 61.