НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

История выздоровления

Ирина Богатырева. Белая Согра. — М.: Эксмо, 2020.

«Белая Согра» — история душевной болезни и выздоровления девочки-подростка Жени (Жу). У нее умерла мама, Жу не смогла справиться с этим сама и оказалась в эмоциональном одиночестве. Отец у девочки есть, но он присутствует скорее формально, он сам потрясен. У Жу не просто депрессия, у нее (как станет быстро понятно) началось раздвоение личности. Спустя время в жизни отца появляется женщина, детский психолог Марина. Осознав, насколько запущена ситуация с Жу, она принимает странное (но в итоге верное) решение отправить девочку на лето в глухую северную деревню Согрино к своим родственникам.

С приезда Жени в деревню и начинается роман, точнее, самая первая глава — о том, как девочка потерялась в лесу, бродит там несколько дней и потом выходит вслед за странным дедом (который скорее леший, чем живой человек). А вот начиная со второй главы — хронологически последовательный рассказ о том, что с девочкой происходило с момента приезда в Согрино: первая часть романа — «Брат» (двенадцать глав), вторая — «Жу» (десять глав). Собственно, вся история — об отношениях Жени с этим братом.

Трудно не заметить сходства романа с недавним «Рюриком» Анны Козловой и с недавней же «Рымбой» Александра Бушковского. На него обращает внимание, например, критик Владислав Толстов («Урал», № 3, 2021); он же пишет о том, что «Согра» отражает три тенденции современной русской прозы: мистические приемы, тема Севера и «отшельническая» проза. Да, и Марта из «Рюрика», и Жу теряются в лесу и переживают там радикальную внутреннюю трансформацию. Но, на мой взгляд, к «Рымбе» роман Ирины Богатыревой значительно ближе, и созвучен он ей ключевой идеей — идеей исцеления. Городской житель Слива, герой «Рымбы», — в глубоком внутреннем отчаянии, ему не помог даже монастырь; и он «лечится» Рымбой, ее простой повседневной жизнью, физическим трудом и, главное, добрым отношением людей. Таким же добрым отношением, ненавязчивым и искренним вниманием и заботой лечится в Согрино девочка Жу. Она лечится самой Согрой — спокойной повседневностью (ее московский мобильный там не работает), лечится небом, лесом и рекой, самим пространством, которое как будто впитывает в себя, забравшись на колокольню. С Женей произойдет многое, прежде чем она придет к ощущению «все норм, вообще», прежде чем почувствует себя «уютно и хорошо. И совершенно спокойно».

Мир деревни показан как странное, порой смешное (в восприятии Жу), полусказочное пространство со своими правилами, укладом, логикой и особым языком. Женя очень внимательна: «Слушать и наблюдать — все, что Жу умеет и любит делать», и деревенская жизнь показана ее глазами. Стилистика диалогов не только просторечная и разговорная, но и диалектно окрашенная — цоканье («блюдецко», «доць», «мальцок», «горяцая в боцке на пецке»; «А цего худа-то така? Иль не ешь ницо?»). И порой она передана чуть ли не транскрипцией: «не стесняйси», «возврашшат». Встречаются и диалектизмы: «петаться», «скалинка»; «но» — в значении согласия. Фольклорных элементов в тексте тоже много: прежде всего это заговоры: «дым-домовой, ты ветру брат родной, летаешь ты с севера на юг, с юга на север, все видишь, все знаешь, гони такого-то домой, не давай ему покоя ни днем, ни ночью…». Интрига в тексте строится вокруг некой «травины», помогающей вернуть утраченное/потерянное. Так что заговоры соседствуют с ритуалами и приметами. Есть и знаменитая песня с рефреном про «задушевную подружку». Все это создает особую поэтичность пространства, насыщенного уходящими ныне ритмами и интонациями.

По моим ощущениям, фольклорная и диалектологическая экспедиции слишком сильно «торчат» из текста; образов деревенских бабушек и тетушек (некоторые из которых чрезмерно навязчиво «выступают» в жанре устного народного творчества) могло бы быть и поменьше. Для романа меньше, чем в триста страниц, пожалуй, нет необходимости так теснить бабушек в системе образов. Безусловно, впечатляет своей мудростью и силой бабушка Манефа, к которой и приезжает Жу: ближе к финалу вскроется (и многое объяснит) самый трагичный эпизод ее жизни. Запоминается и тетя Валя, которая смотрит за коровами и к которой Жу ходит за молоком. По сути, резонером становится религиозная и кроткая бабушка Альбина, учащая Жу молиться («Тверди: Господи, прости и помоги. <…> И Господь управит. Не Альбина лечит — Господь лечит. <…> В головушку себе возьми, что истина должна именно о любви быть. Только любовь».) Тетю Валю можно назвать ее антиподом — она учит Жу другому: мотать нитки, вязать узелки и приговаривать: «Черт, на тебе работу, отдай мне заботу». Запоминается и Ленка, которая тоже по-своему ворожит и называет Жу блажной: «Ты чего така блажная?» («блажная» — это ведь и есть диагноз с точки зрения деревенских жителей). Но ведь в романе еще есть Евстолия, Лизавета, Ольга, Маруся… Нужны ли они все? Но здесь я должна оговориться, что мое восприятие текста обусловлено, разумеется, собственным опытом фольклорной экспедиции в северные края; живо помню (и узнаю) беседы с бабушками. А вот кто не ездил, так и придираться, пожалуй, не станет.

При чтении интересно наблюдать, как Ирина Богатырева постепенно сочетает реалистическое изображение, психологизм с измерением мистическим (а местами даже магическим, ритуальным). Силы природы оживают и врачуют. Возможно, вы­здоровление Жу начинается в тот момент, когда она перестает смотреть в бесполезный мобильный, поднимает голову и смотрит на небо: «Фиолетового на небе почти не осталось, но тучи не расходятся… Они выстраивают небесную архитектуру прямо над церковью и рекой…». Особая роль у водной стихии: недаром Жу выливает в реку заговоренную воду, что ей дала Ленка, а катарсический момент осознания случается с ней в бане. Финал истории счастливый — на рассвете Жу купается в реке: «Жу плывет и смеется», и читателю неважно, останется ли девочка в деревне или вернется в Москву, главное — ей удалось выздороветь.

Татьяна Веретенова