НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Ghostbuster-ский Интернационал

Кирилл Кобрин. Призраки усталого капитализма (эссе последних лет о политике, искусстве и прочем). М.; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2020.

Я исправно читаю эссеистику Кирилла Кобрина и привык знакомиться с ней в виде сборников, которые, к счастью, автор выпускает регулярно. На этот раз вышло иначе — все тексты, из которых составлены «Призраки усталого капитализма», я успел прочитать в периодике. Изначально мне казалось, что это помешает восприятию, но на деле предварительное знакомство с отдельными текстами лишь подчеркнуло целое, в которое срастаются части новой книги, вскрыло общий сюжет, незаметный при дискретном чтении. Это стоит проговорить, поскольку изначальная прагматика отдельных «призраков» разнообразна: один текст публиковался как предисловие к поэтическому сборнику, другой — как afterword роскошного фотоальбома. Некоторые эссе были колонками на электронной «Кольте», некоторые — обширными рецензиями в толстом бумажном «Неприкосновенном запасе». Глава «The Now Now. 2018, 1968, 1848» в предыдущей жизни была выпуском авторской рубрики «Старосветские хроники», но в новой инкарнации оказалась встроена в совсем иную логическую последовательность. Не менее разнообразны и феномены, которые осмысляет Кобрин — искусство визуальное (фотографии латышского городка Стренчи) и музыкальное (новый альбом Gorillaz и совсем старая песенка The Kinks); литературные тексты с длинной историей («Писатели и Левиафан» Оруэлла, «Задетые вечностью» Александра Чака) и совсем свежие (ряд англоязычных нон-фикшн новинок); аполитичные инсталляции текст-группы «Орбита» и радикальные манифестации Маккензи Уорк.

Такой разброс заставляет искать точки схождения. Первая из них — география. «Призраки усталого капитализма» построены на отчетливой пространственной дихотомии: с одной стороны — крохотная, небогатая Латвия, с другой — огромный англо-американский мир, через который проходят колоссальные потоки капитала, в том числе символического. Ряд противопоставлений ясен: самый запад Запада и самый его восток, старейшие из ныне существующих демократий и очень молодая независимость, сотни миллионов англофонов и незаметные в демографической картине мира латыши. За каждой из этих локаций стоит не только личный опыт автора¹ , но и абстракция «общезападного», позволяющая на игре контрастов показать как проблемы глобального мейнстрима, так и локальные конфликты небольшого национального государства. Такой подход позволяет не говорить отдельно об Италии, Франции, Венгрии, Чехии, а указывать уязвимые места нынешнего состояния капитализма на примерах, которые показательны для всей сверхсистемы, но знакомы эссеисту ближе всего. Отдельно стоит отметить узлы, которые связывают обе стороны, и самый яркий пример — подробно анализируемый Кобриным кризис 2008 года: начавшийся на американских биржах, он прокатился волной по всему капиталистическому миру, сокрушив, среди прочего, экономику Латвии. Для Британии рецессия стала серьезным, но временным испытанием, а для восточноевропейской страны — катастрофой, до сих пор определяющей модус ее существования. С другой стороны, кризис 2008-го ускорил процессы внутриевропейской трудовой миграции, а приток польских, латышских, каких угодно рабочих нередко называют среди причин поддержки Брекзита.

Из вышесказанного очевиден второй критерий объединения разных текстов — тематический или политический. Как ясно из названия, «Призраки усталого капитализма» — это левая критика существующего порядка, по накалу весьма возросшая с предыдущего сборника Кобрина примерно на ту же тему, «Европа. Конец нулевых». Крах экономики, которым заканчивалось предыдущее десятилетие, и последовавшие за ним уход государства из социальной сферы, расцвет антиинтеллектуализма и окончательное распыление зыбкого лево-либерального консенсуса дали обильные и страшные плоды в тех самых 2010-х, что привело и к Трампу, и к Брекзиту, и, о чем Кобрин не пишет, к Крыму. Это составляет фон программной статьи «The Now Now. 2018, 1968, 1848», в которой прослеживаются более глубокие корни проблемы: «После почти всеобщего удаления Запада от кейнсианской модели и сопутствующей ей “социальной инженерии” (прежде всего англосаксонского Запада; в разных странах успехи популизма обратно пропорциональны масштабу “социального государства”) сотни миллионов людей были предоставлены сами себе. “Забытые” всеми, кроме желтой прессы и поп-культуры самого вульгарного пошиба, именно эти люди стали массовой базой популизма нынешнего извода уже в следующем поколении после драматической смены модели рубежа 1970–1980-х (тэтчеризм, рейганомика и т.д.). И часто это те же группы населения, которые еще тридцать-сорок лет назад голосовали за социал-демократов, а кое-где и за совсем левых, даже коммунистов. Именно этот электорат, высокомерно названный Хиллари Клинтон deplorable, был “перехвачен” новыми крайне правыми». Результатом этого стало — приведу цитату покороче — «торжество монотонной тавтологии», причем «монотонным» стал и популизм, наделивший собственную тавтологичность нездоровой экспрессией, превратив ее в информационный наркотик.

При этом, несмотря на резкость и последовательность, книгу Кобрина нельзя назвать сборником памфлетов об отгнивающих головах «гидры капитализма». Как было указано в рецензии в газете «Труд», автор «не чернит нынешнюю капитали­стическую действительность по рецептам советских идеологов. Он просто описывает предметы и явления такими, какие они и есть: песни, городские пейзажи, выхваченные из толпы лица. Все это имеет право на существование — и все лишено азарта, ощущения полета»² . В размышлениях Кобрина о заглавной теме превалирует анализ некоторых социальных функций, выражаемых в отдельных феноменах культуры. Эссеист занят не обличениями давно обличенных явлений, а, если воспользоваться формулировкой из послесловия, «разметкой нового политического мейнстрима» для понимания слабых мест «призраков» для неких ghostbusters ближайшего будущего. Более того, почти все книги и песни, о которых пишет автор, ему откровенно нравятся — исключение составляет работа «поп-ученого» Стивена Пинкера, разгрому которой посвящено то самое послесловие. Эссеист настолько не желает сводить свои претензии к аффективным высказываниям, что самый «атакующий» раздел сборника, озаглавленный «F.ck capitalism», составляет из двух статей, весьма нехарактерных для его стиля последних лет: это строгие, структурно выдержанные рецензии на книги левых историков и мыслителей, лишенные уже привычного потока рефлексии и куста ассоциаций.

Как историк Кобрин выстраивает генеалогию проблем современности примерно с вековым охватом, но с явным акцентом на вторую половину столетия. Интербеллуму в «Призраках» посвящено всего два эссе, и это также знаменует новый этап авторской историософии. Целый ряд предыдущих его книг разрабатывал язык описания проблем модерна и ключевых сюжетов оного, итоги этого проекта были подведены в сборнике 2018 года «На руинах нового». Здесь же нащупываются ключи для периодизации дальнейшей западной истории, разворачивающейся уже после конца классической современности. В устоявшейся либеральной историографии это время принято определять через постепенное умирание социализма. Но весь строй мысли Кобрина противоречит такому подходу — да, тяжеловесный советский проект сожрал сам себя, а западный коммунизм ушел в основном на университетские кафедры, но этим система левых идей себя не исчерпывает. Если последние семьдесят лет и были процессом умирания, это было умирание материальности, аналоговости. Вторая половина XX века интересна нам сейчас как последний вздох доинтернетного мира, где призрак беспроводных сетей еще не оплетал каждый шаг каждого индивидуума. Именно этим диктуется (поп-)культурная одержимость прошлым, или, как называется один из разделов, «ностальгия, ретромания, меланхолия». Сам автор, впрочем, не предрасположен к хонтологии³ , а позднеаналоговые и раннеэлектронные сюжеты воспринимает лишь как пролог к истории настоящего, с головой нырнувшего в поток дигитализации⁴ . В этом смысле особенно важен последний раздел книги, посвященный нескольким урбанистическим сюжетам. О буржуазном городе, «главном и, вероятно, самом лучшем порождении капитализма» сегодня размышлять тем интереснее, что постпространственная эпоха постепенно стирает извечную границу между столицей и провинцией, упраздняет региональный элитизм и позволяет быть в центре любой повестки, не привязываясь к конкретному пространству (например, издавать московский интеллектуальный журнал, живя в Риге).

Концепция получается весьма убедительной. Но серия вопросов возникает вполне естественная — ну, а что ковид? Превратил ли он «усталый» капитализм в «изможденный» или же, наоборот, дал ему передышку? Невозможность свободного перемещения по миру и даже внутри родного города устроила интернет-тоталитаризм или дала левым возможность усилить цифровой Интернационал? Как изменила свое бытование культура в ситуации локдауна? Бесчисленные поп-научные проекты бурно расцвели в zoom-эпоху — остаются ли они, по мнению автора, все так же «просвещенчеством», а не просвещением, или шаг в сторону стирания институциональных рамок и прямого контакта со спикером демократизирует знание? Некоторые темы уже были затронуты Кобриным в серии эссе «Письма из карантина», а также в программных очерках на сайте «Открытой демократии». Однако серьезный, обстоятельный монолог на эти темы нам явно лишь предстоит услышать.

Валерий Отяковский

1 Он уже был изложен, с одной стороны, в аскетичной рижской книге «История. Work in progress», а с другой — в роскошном иллюстрированном издании «Лондон: Арттерритория».

2 Татьяна Ковалева. Повесть о лишнем человеке. Литературный обзор // Труд. 19.12.20. URL: https://www.trud.ru/article/19-12-2020/1397771_povest_o_ lishnem_cheloveke.html.

3 Хонтология — термин, введенный Жаком Деррида для обозначения парадоксального состояния призрака, который ни существует, ни не существует. Первоначально созданный для описания особого бытия идеи коммунизма, термин был впоследствии использован в более широком культурном контексте — применительно к музыке, фото- и киноискусству, литературе, психоанализу и другим сферам. — Прим. ред.

4 Как мы знаем из других его книг, если Кобрин духовно и принадлежит какой-то другой эпохе, то это не модернизм, а Уэльс XI века.