МЕМУАРЫ

Об авторе | Юрий Владимирович Манн — доктор филологических наук, заслуженный профессор РГГУ. Основная сфера интересов — русская литература XIX века, теория литературы, поэтика. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Целое и детали» (№ 11, 2015). Воспоминания Ю. Манна печатались у нас также в 2009 году (№ 5) и в 2013 году (№ 8).

Юрий Манн

Эпизоды: глазами филолога

Этими двумя моментами («эпизоды» и «глазами филолога») определяется особенность предлагаемой далее серии текстов. Они не претендуют на полноту воспроизведения эпохи или эпох — таких, как канун Великой Отечественной войны, сама война, победа, и так далее вплоть до наших дней. Конечно, время, эпохи присутствуют — как же без них? — но только в виде эпизодов, обстоятельств, подробностей, во многом определяемых субъективным выбором. И тут вступает в силу упомянутый выше второй момент — «глазами филолога». Но это значит, что каждый читатель, в том числе и не филолог, вправе дополнять и поправлять этот взгляд.

Настоящая работа продолжает прежние опыты автора в развитии биографического и автобиографического жанра. В наибольшей степени это относится к книге: Ю.В. Манн. «Память-счастье, как и память-боль…». Воспоминания, документы, письма, 2-е издание, дополненное. М., 2014. И к другой, недавно вышедшей: Ю. Манн. Из ХХ века в век ХХI. М, 2020.

Из военной поры

Напряжение военной поры неизбежно требовало разрядки, отвлечения, комического настроя — и не только от взрослых, но и многих моих сверстников и товарищей по школе. И стимуляторами этой роли были два-три магазина на Кузнецком Мосту, необычные по предлагаемому товару. Это замечательный живой уголок с птицами, рыбою, и еще другой уголок, в своем роде не менее живой, — филателистический.

Следующий почетный круг образовывали Дома культуры: ЦДКЖ (Центральный дом культуры железнодорожников), ЦДРИ (Центральный дом работников искусств), ЦДЛ (Центральный дом литераторов). Оригинальное место занимал Дом творчества, о чем свидетельствовало его полное название: Дворец творчества детей и молодежи на улице Стопани. Помнится, мне, в ту пору ученику начальной школы, довелось участвовать в сеансе одновременной игры в шахматы, который устраивал известный мастер спорта. Я ему благополучно проиграл, но зато увлекся идеей проведения турнира в моей родной школе. Жаль, что начавшаяся война помешала это сделать: на ближайшем рынке шахматы были обменены на буханку хлеба…

А вот магазин, совмещавший разные целевые установки, — Книжная лавка писателей. На первом этаже — книжный выбор с ограничениями. На втором этаже — ограничения сняты, вернее, они действуют, поскольку читателей не пускают за невидимые ограничения. Но здесь же — полная свобода читателя, свободно движущегося по всему, так сказать, вверенному ему пространству…

И вот теперь, с началом Великой Отечественной войны, прибавился еще уголок — Окна ТАСС, продолжение известной традиции Окон РОСТА. И мы, мальчики и девочки с соседних улиц — Садовой, Уланского, Сретенки, — старались как можно чаще выбираться на Кузнецкий, чтобы первыми увидеть выставленные в витрине новинки. Эти новинки врезались в мое сознание, так что и сегодня я воспроизвожу их по памяти.

Например:

              Фрицу задали вопрос:

              Для чего фашисту нос? —

              Чтоб вынюхивать измену

              и писать тотчас донос…

              Вот зачем фашисту нос…

              Рада мама, рад и папа:

              Фрица приняли в гестапо.

Москвичи

Большую часть жизни я прожил вместе с родителями в Уланском переулке. Считалось, что это центр столицы. Вместе со своими молодыми приятелями я так не думал: центр там, где Красная площадь, где проходили парады, где Большой театр, ГУМ, старое здание МГУ (нового еще не было)…

Что же касается названия переулка, то мало кто задумывался о его происхождении. Иногда, правда, вспоминались Лермонтов, «Бородино», «уланы с пестрыми значками», — и возникало нечто похожее на патриотическое веяние: с гордостью думалось о причастности Москвы к войне 1812 года и потом уже о нашем времени, об остановленных на подступах к Москве фашистских полчищах, о пленных немцах, которых прогнали по Садовому как раз мимо Уланского переулка, и т.д.

Можно было бы привести факты из более давней поры. Сегодняшние историки отмечают: в XVIII веке здесь находился двор дьяка Ивана Уланова, — отсюда вариант названия: Уланов переулок. Существовал еще и другой вариант — Дебреневский переулок, — видно, это место было когда-то покрыто дебрем, то есть густым лесом. Но столь давние времена и тем более «дебрь» меня в ту пору, как я уже сказал, не очень-то интересовали.

Между тем по мере взросления все больше сознавалась и притягивала к себе внимание необыкновенная особенность Уланского переулка, а именно разнообразие стилей и, соответственно, строений. Наряду с солидными, так называемыми доходными домами тут были жалкие деревянные одноэтажные домики деревенского типа. В одном из них я бывал чуть ли не чаще, чем дома, потому что здесь жил Арик Охапкин, мой школьный товарищ. А рядом — комплекс строений храма Святого Николая Чудотворца. Впрочем, когда я обратил на него внимание, церковь уже снесли, и в моей памяти остались лишь груды бревен и камней.

Дом Охапкиных — не единственное деревянное строение. На той же стороне, ближе к Сретенскому бульвару и центру, находился двухэтажный деревянный дом, который называли «армянским» или «чистильщиковым». Чистильщиковый — потому, что здесь жили чуть ли не все московские чистильщики обуви; что же касается национальности, то знающие люди говорили, что это не столько армяне, сколько ассирийцы. В этом доме я тоже бывал очень часто — здесь жил другой мой школьный приятель, Зумайка Данилов. Трудно представить себе ту бедность и нищету, которые царили внутри этой двухэтажки...

А на другой стороне переулка, как раз напротив «армянского дома», — средняя школа № 181, типичное казенное строение, каких в ту пору перед началом учебного года возвели в Москве десяток, если не сотню. Школа имела трудную судьбу — открылась в 1936 году (в это время я поступил сюда в первый класс), с началом же войны была преобразована в военный госпиталь. Учеников же, тех, кто не уехал в эвакуацию и остался в Москве, распределили по другим школам, тем самым одновременно выполняя установку о раздельном обучении мальчиков и девочек...

Впрочем, произошло это позже. В 1942-м, на втором году войны, школы в Москве не работали. Зато в бывшей школе на улице Мархлевского (это недалеко от Уланского) открыли что-то похожее на ремесленную мастерскую, куда охотно записывали подростков.

Фуганок — сын рубанка

При этом преследовались две цели. Во-первых, отвадить молодежь от дворовой жизни, беспризорного существования, чреватого известно какими опасностями. А во-вторых, несколько подкормить. Участникам этой мастерской вместо иждивенческой продуктовой карточки выдавалась рабочая. Чтобы представить себе, что это значило, сравним нормы хлебных карточек: иждивенческая — 400 г, служащая — 600 г, а рабочая — целых 800!

Там я усвоил тонкости столярного мастерства, которые прежде не приходили в голову. Простой человек знает рубанок — нехитрое орудие для обработки дерева. Оказалось, что у рубанка есть своего рода родственное существо — фуганок, гораздо большего размера и приспособленное для полукруговой заточки, выравнивания поверхности и окончательной обработки древесины.

А еще есть шерхебель, тоже родственник рубанка, но какой же непохожий — маленький, дотошный, юркий, способный пролезть в любую щель или дыру!

Со временем я узнал, что наша мастерская приносила практическую пользу, маленькую, но ощутимую: готовили деревянные подставки для пробирок, колбочек, стаканчиков и прочих предметов, употребляемых в госпиталях.

Вернусь, однако, к прежней теме, к Уланскому переулку. Конкретно — к дому, в котором мне довелось жить, а именно № 13.

Дом 13

Дом этот разделялся на два строения. Первое, выходившее на улицу (то есть переулок), построено в середине XIX века; второе, относящееся к началу следующего века, выходило во двор. Как ни странно, в этом доме я практически не бывал, поэтому мои суждения опираются только на строение первое.

Это солидный, каменный четырехэтажный дом, с крупными каменными ступенями, ведущими до последнего четвертого этажа. Кстати, чуть ли не таким же булыжником была выстлана мостовая, так что заехавшего в переулок таксиста подбрасывало как на волнах. Асфальт в переулке положили только после войны.

Центрального отопления тоже не было — было голландское, угловое в стене между двумя комнатами. О газовых конфорках и не мечтали. Еду готовили на керосинке или, в особых случаях, на примусе (и центральное отопление и газовую плиту установили лишь по окончании войны).

У жильцов еще были устроенные во дворе маленькие сарайчики — здесь держали дрова для зимнего сезона. А пилили их и рубили тут же возле сараев, а иногда в самом доме на лестничной площадке черного хода, отчего дом дрожал, как от артиллерийского обстрела.

Дом считался несчастливым. Сколько я помню, большой беды ждали от нумерации дома (№ 13 — чертова дюжина). До войны это постоянная угроза сноса и выселения жильцов (в этих случаях другую жилплощадь не предоставляли, лишь вручали минимальную сумму денег — и иди на все четыре стороны, устраивайся, как можешь.). А с началом войны из той же роковой цифры выводили другую угрозу — попадание бомбы. Бомбы действительно падали, но зажигательные, с ними жильцов дома научили управляться — с помощью специальных щипцов и ящика с песком.

Все же немало неприятностей, огорчения, боли приносил дом своим жильцам и их родным и знакомым, но уже по другой причине. По иронии судьбы убежденный марксист должен был бы назвать ее классовой или, во всяком случае, — социальной. Но об этом разговор особый…

Человек советский, но не простой

Примерно в то же время, когда построили школу, на той же правой стороне Уланского переулка (если смотреть от центра) воздвигли несколько солидных многоэтажных домов. Народ в них поселился разный, но важный: работники НКВД, милиции, Моссовета, управления метро, а также члены их семей. Были и министерства в полном виде, например, в 1939–1992 годы — Министерство (вначале Комитет) авиационной промышленности СССР.

Жертвой этого учреждения я чуть было не стал. Смешной, нелепой жертвой, но от этого не легче… На дворе здания лежал огромный деревянный ящик для бумажных отходов. Среди них конверты с иностранными почтовыми марками (министерство вело большую переписку). Для нас, мальчишек, начинающих филателистов, это был большой соблазн, и мы чуть ли не ежедневно шарили в ящике в поисках добычи. Я же однажды просто залез в ящик с ногами. Вдруг чувствую — стало темновато. Дворник прихлопнул крышкой и, судя по доносившемуся звуку, запер ее на замок. К счастью, через минуту-две он смилостивился и даже помог вылезти. Правда, не без крепких выражений. Все они относились к людям определенного положения. Мол, босяки, бездельники, хотите нажиться через помойку. Может, найдете какую вкуснятину?

Сколько в этих словах было презрения! Дело в том, что жильцы новых домов на фоне домов старых (вроде того же № 13) представляли другой, более высокий уровень жизни. Вместо одной-двух комнат в коммунальной квартире — квартира своя, отдельная и при этом нередко трехкомнатная. Телефон тоже не общий в коридоре, а свой отдельный. В комнатах пол не дощатый или покрытый линолеумом, а сверкающий паркетный.

Большое впечатление производил лифт: в каждом подъезде свой, и притом не один, а с лифтершей, которая, если нужно, и дверь придержит, и кнопку нажмет. Общение детей во дворе обогатилось: наряду с привычными прятками и салочкой — неслыханный прежде заморский штандер.

Но больше всего сказались перемены в позиции футбольных болельщиков. Наиболее популярны были три команды: «Спартак», «Динамо» и «ЦДКА» (Центральный дом Красной армии — впоследствии ЦДСА — Центральный дом Советской армии). Из них первые две виделись в противостоянии, которое превратилась в откровенную вражду. За «Спартак» болели чуть не все молодые люди Уланского переулка. За «Динамо» — жители новых многоэтажных домов. На соперников они смотрели как на своего рода плебеев. Те же, в свою очередь, на первых — как на барское племя, капиталистов, чуть ли не классовых врагов.

Официально считалось, что советскому человеку чужда аффектация, его стиль — естественность и правда («Советский простой человек» — знаменитая песня Лебедева-Кумача). Но в действительности все протекало сложнее, и советский человек нередко представал не таким уж простым и наивным.

Дачные беды

Соседка по даче, вернувшись в Москву, горько пожаловалась другой соседке: «Я вчера с дачи привезла клопов». — «Зачем они тебе понадобились?» — «Не нарочно. Так получилось». — «В чем же ты их привезла? В портфеле? В хозяйственной сумке? В авоське? В чемодане?» — «Нет, в собственном диване». — «Что это за фокус?»

Диалог этот требует объяснения. Объясняю.

Обычно дачу в Подмосковье снимали таким образом. Нанимали грузовую машину, чаще всего полуторку, и переезжали с собственным диваном. Раскладушек еще не было. Семейную же двуспальную кровать везти неприлично. А по окончании летнего сезона возвращались домой. Таким же образом возвращались — с диваном, но уже сильно заселенным хозяйским клоповником. Избавиться от него полностью удавалось лишь к началу следующего сезона. Но вскоре все повторялось.

И тут вспоминается другой эпизод. Не по смыслу, а по дачной ассоциации весьма странного свойства. Только действие происходит не после дачи, а на самой даче.

Приезжаю я как-то из города, и меня встречает толпа деревенских мальчишек. «Троцкий приехал! Троцкий приехал! Вот он! Вот он!» Останавливаюсь. Осматриваюсь. Никого рядом нет. Восклицания явно относятся ко мне. Но причем тут Троцкий? А при том, что шел известный 1937 год, отмеченный разоблачением предателей, вредителей, шпионов и прочих. Играли же в красных и белых: наверное, Троцкий и есть главный белый, — это понятно, — но почему эта неприятная роль досталась мне, объяснить я не мог. Правда, длилось все это пять-десять минут — не больше (время моего приезда на дачу). А потом взрослые объяснили все детям или дети нашли более подходящего Троцкого — так или иначе, но эпизод этот закончился. Слава Богу! И без того в жизни в то время было немало сложностей и неприятностей.

Удивительное

Некоторое время тому назад мне с младшим сыном Володей довелось отдыхать на Рижском взморье и стать свидетелем забавной сцены.

Каждое утро на пляж приходила семейная пара с сыном-подростком и собакой. У мальчика была гитара, и он наигрывал популярные мелодии. Все внимали с живым участием, собака же — с полным равнодушием, и это понятно: на то она и собака. Но вот очередь доходила до песни о памятнике Алеше («…Стоит над горою Алеша, в Болгарии русский солдат…») — и какая перемена, какое чудо! Наш пес склонял голову и начинал подвывать… Нет, не подвывать, а подпевать… Посетители пляжа знали о таких случаях и специально приводили знакомых послушать «нашего солиста».

Однажды Володя нагнулся к собаке, желая ее погладить. Пес, видимо, разгадал это намерение и ответил нежным взглядом и явной попыткой лизнуть Володю в лицо.

Но для этого пришлось бы прервать мелодию. Словом, надо было выбирать. И наш солист выбрал. Песню… Поистине удивительное рядом.

Волшебная сила (Профессора тоже люди)

Наташа, студентка МГУ, отвечает на вопрос отца, как она сдала очередной предмет. «На четверку, хотя я ответила на все вопросы и даже проработала всю дополнительную литературу». В голосе Наташи звучала явная обида за несправедливость. И ей хотелось, чтобы это чувство разделил человек посторонний вроде меня.

Отец Наташи не стал заступаться за экзаменаторов. Хотя сила и авторитет у него были немалые: один из крупнейших советских ученых, член-корреспондент АН СССР, профессор физфака МГУ. И, к моей гордости, близкий мой друг (называть его фамилию в этой ситуации считаю неуместным).

Наоборот, критические ноты в его словах прозвучали в адрес Наташи: «А ты подготовилась соответствующим образом? Осознала, что идешь не в театр и не на встречу Нового года, а на экзамен?»

В следующий раз, проявив полную самостоятельность, Наташа надела к экзамену мини-юбку. И принесла домой пятерку. С тех пор она неизменно сдавала предмет в мини-юбке. И всегда возвращалась с пятеркой. И ни разу не ошиблась. Ни разу!

Вагонный юмор

Будучи одно время жителем Подмосковья (станция Лосиноостровская), я почти ежедневно пользовался электричкой. И время от времени с удовольствием слушал музыканта в поезде. Существует, оказывается, такое понятие: человек с гармошкой или другим инструментом пробирается по среднему проходу вагона, исполняя что-то очень актуальное. Например. Сняли маршала Г.К. Жукова, и в тот же день или вскоре после этого дня звучит куплет:

              Вот так штука, вот так штука:

              Полетел сегодня Жуков.

              …

              Кто-то завтра полетить?!

Я думаю, читатель догадается, почему третью строку я заменил многоточием. Но наш музыкант проговорил, то есть пропел, ее полностью. Время уже позволяло...

Вообще снятие или назначение важных персон — излюбленная тема вагонного юмора. Жукова сняли, а вот Екатерину Фурцеву назначили — министром культуры СССР, и остряки тотчас же безбоязненно на это откликнулись. (Я снова прибегаю к многоточию и еще для понимания текста должен напомнить, что народная молва связывала Фурцеву с Хрущевым.) Итак:

              Вот я силы наберуся

              И на Фурцевой женюся…

…

…А вот еще другая тема для вагонного юмора — восстановление отношений с Югославией.

              Дорогой товарищ Тито,

              За тебя я очень рад:

              Нам сказал Хрущев Никита —

              Ты ни в чем не виноват.

Помнится, вагонные слушатели в этом месте даже похлопали — то ли музыканту, то ли Хрущеву, то ли обоим вместе.

Пережитки прошлого

Профессор Кузнецов, преподававший на филфаке историческую грамматику, славился своею добротой и снисходительностью. Экзамены и зачеты сдавали ему легко, часто один за другого, а иногда и за других. Но однажды произошла осечка. Кузнецов долго слушал своего визави и вдруг вскипел: «Если я еще раз увижу эти валенки, я исключу вас из университета».

Но откуда повторяемость именно этой детали туалета (валенки)? И внимание к ней уважаемого профессора? Все очень просто. В сознании еще оживали военные будни с их трудностями, лишениями, особой одеждой и т.д. Перед властью же памяти равно бессильны были и будущий профессор и его будущий студент.

Еще один выразительный эпизод. Преподавательница русского языка того же филфака в дружеской компании вспоминает о том, как она выбрала специальность. «Вы, наверное, долго готовились, выбирали отделение?» — «Ничего подобного! На собеседовании передо мною проходил молодой человек, рослый, плечистый, в модном пиджаке. В памяти же еще были особенности школьного раздельного обучения, когда мальчика можно было увидеть только на каком-либо большом празднике — первомайском или Октябрьской революции. А тут смотри, сколько хочешь. Я и засмотрелась, и заслушалась, и узнала, что поступает он на русское отделение. “Значит, нам туда дорога…” — подумала я словами будущей популярной песни. И пошла. И, слава Богу, иду до сих пор вслед за мальчиком, который теперь уже глубокий старик…».

В центре культуры

Можно сказать, что в какой-то мере эта почетная роль выпала Уланскому переулку. Напомню несколько учреждений и их местоположение.

«Колизей» (около Чистых прудов). «Уран» (на Сретенке). «Форум» (на Садовом кольце)...

Хотя эти обозначения отнюдь не античные, они в своем роде престижные и звучали красиво, так что, закончив занятия (школа № 265 находилась на Домниковке, недалеко от «Форума»), можно было с важностью спросить: «Ворум в Форум, нихт нах Колизей?»…

Впоследствии в этих зданиях расположились знаменитые театры. Так, Колизей достался «Современнику», который благополучно пребывает здесь по сей день.