|
Об авторе | Михаил Бару — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — «Из жизни одного ежа» (№ 9 за 2020 год).
Михаил Бару
Множество мелких карманчиков
О приготовлении простых блюд
Иногда самые простые блюда приготовить сложнее всего. Взять, к примеру, сосиски, которые на костре, на палочках, в лесу… Список необходимого начинается с девушки. Можно взять несколько мелких или одну покрупнее, но хватит и одной, если она вам нравится. Девушку в серебряных кольцах на каждом пальце и накладных ногтях лучше не брать — она ничего не нарежет, не откроет штопором, не соберет сухих веточек для костра, а только будет ходить, смотреть на бабочек и восхищаться божьими коровками. Девушку в пуговицах тоже не берите — их потом будет долго расстегивать, но если этот процесс доставляет вам удовольствие и вы не спешите достать муравья, который заполз к ней туда, куда… тогда берите. Девушки в молниях куда удобнее, если, конечно, молнии не заедают в самый ответственный момент. Впрочем, проверить это заранее почти никогда не бывает возможно. К сосискам нужно взять красного вина не потому, что сосиски — это мясо, с которым они и рядом не лежали, а потому, что блузку, или футболку, или топ, случайно облитый красным вином, нужно немедленно снять и засыпать солью. Можно, конечно, вместо вина взять кетчуп, но тогда без водки не обойтись. Не забудьте ножик, чтобы им нарезать из прутиков шампуров. Можно, конечно, взять с собой готовые шампуры, но мужчина, выстругивающий палочки, выглядит куда мужественнее, чем тот, кто предусмотрительно взял их с собой.* Ножик лучше взять большой, охотничий, в кожаных, с затейливым тиснением, ножнах. На его фоне вы будете смотреться куда лучше, чем на фоне кухонного. Да мало ли — вдруг к вам придет еж и начнет громко и страшно фыркать, а вы как раз во всеоружии. Теперь стихи. Их тоже нужно взять, в том смысле, что выучить наизусть, чтобы потом, когда «млея и задыхаясь»… К закускам вроде шпрот или крутых яиц не нужен Тютчев или Анненский. Тут хватит и какого-нибудь легкомысленного четверостишия вроде того, которое написал Глазков: «И неприятности любви в лесу забавны и милы: ее кусали муравьи, меня кусали комары». Хотя… это уже десертное.** Берите что-нибудь легкое, вроде шампанского, например, державинское «Если б милые девицы так могли летать, как птицы, и садились на сучках, я желал бы быть сучочком…». Не берите Бродского — он доведет до слез и даже же депрессии, а не до десерта. На десерт можно брать те стихи, которые хочется, как говорил Светлов, читать шепотом. Что-нибудь французское, фривольное и даже гривуазное. Кстати, о шампанском. Его тоже стоит взять. Можно добавлять его в коктейль с вареньем, с красным вином, лимонным соком, вишнями и поцелуями, но не такими, после которых не отдышаться, а легкими и воздушными, от которых жажда только усиливается. Варенье возьмите обязательно. Им можно перемазаться и слизывать друг с друга сладкие капли. Сосиски лучше не брать вовсе. Зачем они вам? Придете в лес, расстелите покрывало, достанете шпроты, яйца, стихи и шампанское, напьетесь, начитаетесь, нашепчетесь, перемажетесь вареньем и потом станете искать сосиски. В самых разных местах. Будете умирать со смеху от щекотки еще дня два после такого пикника, а то и три. Даже когда будете говорить по телефону. Вот когда пойдете в следующий раз…
* Конечно, если вы уже мужчина в возрасте и ваша дама… все еще молода и хороша собой, то лучше заранее взять палочки, что-нибудь от головной боли, от давления, от комаров, тонометр и лейкопластырь от порезов.
** Конечно, если вы уже мужчина в возрасте и вашей даме нельзя красного сухого из-за гастрита, то… возьмите коньяк. Не читайте стихов, ограничьтесь горстью афоризмов или даже цитатами из журнала «Здоровье», но коньяк возьмите непременно. Можно сладкий испанский херес. Можно португальский портвейн, можно даже сказать даме, что все переносится на следующие выходные, но без коньяка из дому не выходите.
* * *
…или бутерброд с селедкой. С одной стороны — обычный кусок бородинского хлеба с куском селедки и парой колец репчатого лука сверху, а с другой — тоже и его просто так не приготовишь. К нему нужно сервировать пепельницу, полную окурков, бутылку водки, а лучше две, еще две, а лучше три пустые бутылки под столом, собутыльника, способного поговорить с тобой о Достоевском, о духовном кризисе интеллигенции или о теории струн, старуху соседку, которая будет стучать костылем в стену и кричать: «Когда же вы, суки, угомонитесь со своим Достоевским! Половина третьего ночи уже! Бердяева не читали, а туда же — о кризисе интеллигенции рассуждать… », участкового, который явится по ее вызову и будет бубнить за дверью голосом Мармеладова: «Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!», и десяток маленьких рыжих белочек, скачущих по столу и стенам, хватающих вас за пальцы и хохочущих хриплым, прокуренным басом.
Чуть не забыл. Еще тоска нужна. Можно взять зеленую, можно чугунную, можно звериную, можно грызущую… Лучше всего брать экзистенциальную. В ней есть все.
* * *
…или говяжий язык, который приготовить проще пареной репы. Принес его с рынка или из магазина, помыл, отварил, вытащил, снял с него кожу и положил в холодильник. Ночью встал воды попить, открыл холодильник, отрезал ломоть с палец толщиной, съел, выпил глоток или два ледяной водки, настоянной на лимонной цедре, тихонько лег, отвернулся к стенке, аккуратно с третьего такта подсвистел носом жене, крепко-накрепко закрыл глаза и заснул как младенец.
Это если вы ни черта не смыслите в кулинарии, а если смыслите, то подавать язык будете перед парадным обедом или ужином в стильных закусочных тарелках Villeroy&Boch, а к нему сметану, горчицу и несколько сортов хрена — от нежного сливочного до обжигающего с уксусом. Когда гости выпьют, закусят языком с хреном, утрут первые слезы и продышатся, сказать, что сами вы такой хрен не делаете, поскольку у жены лапки, а на лапках серебряные кольца, темнеющие от хрена, и вообще она закончила ВГИК, кафедру диафильмов, и специалист по французским диафильмам эпохи модерна, а потому хрен вы привозите из костромской или владимирской деревни, где у вас дача и там его делает специально для вас женщина с красивым именем Пелагея. Между прочим, рассказать и историю этой Пелагеи, в которую без памяти влюбился повар из придорожного кафе для дальнобойщиков, стоящего на трассе аккурат напротив деревни. Повара зовут Эльбрус — он тихий, маленький и застенчивый человек, умеющий прекрасно готовить шашлык и очень вкусные пирожки с капустой и яйцами, которые дальнобойщики берут с собой в дорогу десятками. Пелагея, несмотря на свое красивое имя — огромная громогласная баба с такими же огромными красными руками, выше Эльбруса на целую голову. Занятий у нее определенных нет, если не считать того, что она постоянно собирает и сушит грибы, ягоды, готовит какие-то настои из трав на самогоне, который сама и гонит, приправы, и торгует всем этим добром на трассе. Пелагея просто так жить с Эльбрусом не хочет и требует от него, чтобы он женился, а Эльбрус и рад бы, но у него то ли в Нальчике, то ли в Аргуне есть жена и трое маленьких детишек, которым он время от времени посылает денежные переводы. Они часто спорят на эту тему. Не жена и детишки с Эльбрусом, а Пелагея с ним. Правду говоря, Пелагея, особенно если выпьет, дает волю рукам и бывает так, что после этих споров бедный Эльбрус ходит с фонарем под глазом. Одному богу известно, что в Пелагее, которую в нашей деревне все зовут мурлом, нашел Эльбрус, но…
Тут хорошо бы переменить тему разговора и предложить гостям попробовать горчицы, которую делает Пелагея из горчичных зерен, винного уксуса, яблок, корицы, сахара и лимонного сока, но к горчице нужен холодец или свиная шейка, запеченная в духовке с розмарином и молодым картофелем, а это уже блюда простые, не требующие сложного с ними обращения.
* * *
…или самую обычную яичницу. Блюдо это летнее, потому что для ее приготовления жену с детьми или с внуками, или без тех и других отправляют на дачу недели на две как минимум. Начинать яичницу готовить нужно к концу первой недели, когда в холодильнике остается несколько сморщенных картофелин в обтрепанных донельзя мундирах, половина окаменевшего батона, одно или два яйца, немного вареной любительской колбасы второй или даже третьей свежести, треть давно высохшей луковицы и бутылка пива. Яичницу нужно готовить утром, в воскресенье. Вовсе не обязательно с похмелья. Просто утром, по воскресеньям, когда ты еще не проснулся, но уже встал и ходишь из угла в угол в поисках то ли очков, то ли телефона, то ли пытаешься позвонить куда-то пропавшим носкам, то ли просто сидишь на кровати с ними в руках и смотришь внутрь себя, особенно остро чувствуешь, что жизнь проходит, или прошла, или пролетела, или истрачена на пустяки, или проиграна в карты, или про… ненужное зачеркнуть.
Сначала зашипит, зарумяниваясь, лук, потом остатки позавчерашней картошки и хлебной горбушки, порезанные на мелкие кубики, станут прозрачнее от пропитавшего их подсолнечного масла и покроются золотистой коркой, потом продолговатые и вечно розовые от красителя полоски колбасы подрумянятся и немного выгнутся, сладко потягиваясь от жара, потом зашипят выливаемые на сковородку яйца и ни с того ни с сего вдруг вспомнится детство, зимнее воскресное утро, маленький черно-белый пластмассовый радиоприемник без названия с одинокой ручкой громкости, висящий на стене кухни над обеденным столом, передача «С добрым утром», песня «Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги» в исполнении Льва Барашкова, вырванная страница из дневника с двойкой по поведению, кисловатый индийский кофе из коричневой железной банки и молоко, которое мама непременно добавляла в чашку, потому что детям вредно пить черный кофе без молока и отвратительных пенок, книжка с рассказами о Шерлоке Холмсе, которую дали почитать всего на два дня…
Можно посыпать яичницу укропом, но в то воскресенье была зима, за окном шел снег и какой-то мужчина с красным, как помидор, лицом шел из бани, неся завернутый в газету «Труд» дубовый веник. То есть он формально шел, но фактически то и дело падал, поскольку был сильно пьян. Его поднимали прохожие (тогда пьяных поднимали), нахлобучивали на голову упавшую шапку-ушанку из черного кролика, вкладывали в руку веник, и он шел дальше. Вернее, проходил несколько шагов и снова падал… Я на него смотрел, смотрел, пока яичница не остыла. Мама сказала: «Ешь быстрее. Все остыло. Сколько можно смотреть в окно. Ты что — пьяных не видел?» Конечно, видел. Я их видел почти каждый день. Возле нашего дома было кафе, называвшееся «Кафе», в которое приходили некультурно отдохнуть жители нашего микрорайона имени Ногина. Их потом, сильно отдохнувших, две дюжие поварихи просто выносили из дверей кафе и укладывали под большой елью, которая росла между нашим домом и кафе. Летом пьяные лежали под елкой долго, пока не трезвели, а зимой могли и замерзнуть насмерть, так и не протрезвев. Те, кто еще мог передвигаться, переползали в самый ближний к кафе подъезд нашего дома, в котором мы и жили на третьем этаже. В подъезде, конечно, кроватей не было, но все же было теплее, чем на улице. Там они и лежали, и, чтобы выйти из дому на улицу или, наоборот, войти, их приходилось перешагивать. Мы к этому привыкли и почти не обращали внимания. Однажды моя сестра, которой тогда было пять или шесть лет, пошла гулять во двор и внизу, на первом этаже, наткнулась на спящего на полу мертвецки пьяного мужчину. Ей стало страшно, и она вернулась. Тогда мама отвела ее вниз и перевела сестру через этого человека, как переходят реку по хлипкому мостику. Обратно сестра уже пришла сама.
Ну, бог с ними, с пьяницами, вернемся лучше к укропу. Зимой его не было, но был лук, который я выращивал в майонезной банке на кухонном подоконнике. Его можно было немного настричь и посыпать им яичницу. Кроме того, перья этого лука я рассматривал в микроскоп, надеясь увидеть там клетки, а в них ядра и разные вакуоли с митохондриями. Микроскоп у меня был отличный, цейсовский. Он, правда, был списанный, иначе папа не принес бы его мне со своего военного завода. На завод микроскоп попал после войны. Его привезли из Германии в счет репараций. Поначалу, когда папа его только принес, я представлял себе, как в микроскоп смотрели фашисты своими фашистскими глазами и крутили на нем ручки настройки своими фашистскими руками, и мне было немного не по себе. Я был впечатлительным ребенком и даже протер папиным одеколоном все ручки и окуляры микроскопа. Мне тогда не давала покоя слава Левенгука, и я бредил его анималькулями, мечтая открыть какую-нибудь доселе невиданную инфузорию-туфельку на высоком каблуке. Ради этого я ходил с литровой банкой на болото, которое было неподалеку от нашего дома, набирал там болотной воды и часами рассматривал ее под микроскопом. Банку с болотной водой дома мне держать не разрешали, и я прятал ее в дальний угол балкона, но она и там умудрялась пахнуть так, что соседи сверху спрашивали родителей, что у нас там на балконе случилось и не пора ли этот труп закопать или отнести куда-нибудь подальше, но… в то воскресенье была зима и никаких банок с болотной водой на балконе не было.
После завтрака я обычно должен был мыть посуду и даже становился к раковине, но не столько мыл, сколько слушал радио — сначала детский «Клуб знаменитых капитанов», потом взрослый «Театр у микрофона», потом… меня выгоняли на улицу гулять или идти в магазин. Мои родители, особенно папа, были сторонниками активных физических игр со сверстниками на свежем воздухе, а я норовил остаться дома и читать.
У моих родителей книг в доме почти и не было — только десяток томов на маленькой застекленной полке в тумбочке под радиоприемником. Половину этой полки занимала толстенная двухтомная «Война и мир», которую родителям подарил папин друг на свадьбу. Оставшееся место занимали две книги потоньше и небольшая вазочка желтого с белыми разводами стекла, в которой лежали мамины бусы. Впрочем, по поводу отсутствия в доме книг я не расстраивался — рядом с нашим домом была детская библиотека, в которой по рабочим дням я пропадал почти все свободное время после школы.
Дети приходили в библиотеку, сдавали прочитанные или просто провалявшиеся у них дома две недели книжки, и рылись в книгах, лежавших стопками на длинном столе рядом со входом. Тем, кто никак не мог выбрать, библиотекарь Клавдия Сергеевна помогала. Больше трех за один раз брать не разрешалось.
Читал я быстро, и три книги у меня оборачивались меньше, чем за неделю. Поначалу мне, как и всем, разрешали перебирать только те, которые лежали на столе. Через два или три месяца я перебрал их все до единой, и Клавдия Сергеевна стала давать мне книги со стеллажей, стоявших за ее спиной, в зале. Еще через месяц она разрешила мне самому выбирать себе книги на этих стеллажах.
В первый раз я выбрал себе три самых толстых и самых потрепанных тома. Во-первых, мне казалось, что в старых толстых и потрепанных книгах можно найти какие-нибудь секретные пиратские карты, или описание способов получения философского камня, или настоящие заклинания, с помощью которых можно полететь или стать невидимым, а во-вторых… Правду говоря, я любил прокатиться в автобусе с такой книгой под мышкой, а пуще того, сесть на свободное от старушек и инвалидов с детьми место, раскрыть толстый том и, напустив на себя серьезности, читать. Жаль только, что очков мне не полагалось. Зрением я пошел в маму — оно у меня было отменное, хоть и читал я специально самые мелкие буквы, лежа и даже в сумерках.
Иногда, когда родителей не было дома, я надевал отцовские запасные очки в тонкой позолоченной оправе и стоял перед зеркалом с книгой подмышкой. Хорошо получалось, серьезно и по-взрослому, правда, недолго, потому что через минуту начинала кружиться голова, а стоять, зажмурившись, в очках не имело никакого смысла. Если честно, то и с открытыми глазами все было как в тумане.
Первой книгой, которую я не просто полюбил, а заболел ею по-настоящему, была книга для чтения по истории Древнего Рима. Тут-то и началась моя вторая и, без сомнения, более реальная жизнь, чем та, которой я жил в школе и после нее, на улице Дзержинского в доме номер тридцать шесть дробь один на третьем этаже.
Я читал, и передо мной под грохот военных барабанов и пронзительное пение военных флейт рушилась римская республика; диктатор Луций Корнелий Сулла сидел в бассейне, чтобы уменьшить зуд от своих язв, и у меня от его язв все тело чесалось; Цезарь перед смертью кричал: «Негодяй Каска — что ты делаешь?!» — и мне хотелось завернуться с головой в одеяло, как в тогу, и упасть на пол.
Мечтательный от природы, я часто представлял в сценах из жизни древних римлян себя и своих товарищей по пятому «Б». Нет, в императоры я не рвался. Империю я вообще не жаловал. Я был убежденный республиканец. Свою карьеру я видел в мельчайших подробностях: сначала центурион в войсках Сципиона Африканского, отличившийся при взятии Карфагена, потом командир легиона и, наконец, консул... тут выходила заминка. Мне хотелось быть еще и народным трибуном, как братья Гракхи, и я никак не мог выбрать между этими двумя должностями. В итоге я решил их совмещать. Я торжественно въезжал в Рим во главе своего войска, и перед моей золоченой колесницей шли в цепях плененные учителя математики, ботаники и завуч по воспитательной работе Татьяна Владиславовна. Их ждали мрачные и сырые подземелья Мамертинской тюрьмы. Впрочем, я был добрым консулом и потом приказал бы их помиловать и даже сделать вольноотпущенниками… кроме, пожалуй, завуча. Ей и младшей сестре за исключительную вредность предстояло изгнание во Фракию, а может, и на край света, в Британию. Сестру еще должны были лишить древнеримского гражданства…
Никакие обещания погулять потом или «уже иду, только главу дочитаю» не спасали. Я одевался, выходил, закрывал за собой дверь, быстро поднимался на самый последний четвертый этаж, доставал из-за пазухи припрятанную книжку и продолжал читать, привалившись к перилам. Перед тем как вернуться, я все же выходил, осторожно залезал в какой-нибудь сугроб и, не отряхиваясь, шел домой.
Дома мне давали денег, молочный бидон и снова выпроваживали на улицу — на этот раз нужно было идти за хлебом или молоком… Впрочем, нет. Молока в воскресенье днем было уже не купить. Молоко привозили по рабочим дням в бочке на колесах, которую ставили на улице, возле продуктового магазина. К бочке прилагалась закутанная в овчинный тулуп и пуховый платок краснолицая и краснорукая продавщица. Она отмеряла молоко алюминиевым литровым черпаком и разливала по подставляемым бидонам и трехлитровым банкам, вставленным в сетчатые авоськи. От продавщицы валил пар, на алюминиевом черпаке намерзали молочно-белые ледяные чешуйки, а очередь волновалась, подсчитывая, хватит ли всем молока, ругалась, кричала «ты не стояла здесь, хабалка, я отходил на пять минут, велели больше не занимать, пропустите ребенка — он уже синий…» — и еще многое из того, что кричат друг другу в длинных очередях на морозе. Ругались и кричали, как правило, пенсионеры. Из них и из нас, детей, очередь в основном и состояла. Родители были на работе. Ну а в воскресенье нужно было пить заранее купленное молоко, или же вставать ни свет ни заря, чтобы купить его в магазине, в бутылках. Правду говоря, я теперь уж и не помню наверное — было ли в нашем Серпухове в конце шестидесятых годов молоко в бутылках. В памяти осталась только бочка, огромная продавщица, ледяные молочно-белые чешуйки и «велели больше не занимать». Почему «велели», когда это крикнула всего одна продавщица…
Тут должны быть обобщения и выводы, связанные с психологией советского человека, для которого голос продавщицы отождествлялся со строгим голосом власти, но я их опущу. Сами обобщите и сделаете выводы, если вам, конечно, охота. Скажу только, что от бочки с квасом, которую на нашу улицу по выходным привозили в летнее время, у меня остались более теплые, более сладкие и более липкие воспоминания.
После обеда, который заканчивался часа в три или в четыре, начинало темнеть. Папа обкладывался газетами и журналами. Тогда он еще не засыпал над ними через минуту, а читал все эти «Правды», «Известия», «Роман-газеты» и «Науки и жизни». Мы с сестрой садились у себя в комнате смотреть диафильмы. Экран нам был не нужен, поскольку дверь в нашу комнату была простой и белой. Сестра садилась на маленькую детскую табуретку и крутила ручку фильмоскопа (это было непременное условие — или она крутит ручку или не смотрит вообще и включает свет в комнате. Только за это ее нужно было лишить древнеримского гражданства), а я читал подписи к кадрам. Диафильмов у нас было несколько десятков, и они хранились в картонной коробке из-под детской обуви. В Серпухове эти диафильмы купить было сложно, и родители привозили нам их из Москвы, из специального магазина в Столешниковом переулке. Сначала они продавались в алюминиевых коробочках, а потом в пластмассовых. Иногда я этими диафильмами обменивался с одноклассниками.
Любимым моим диафильмом был научно-фантастический «Охотники за динозаврами». Безжалостный капиталист и король американских зоопарков мистер Бейз, курящий сигары и размахивающий пачками долларов, отправляет охотников в Конго, чтобы те привезли живого динозавра, живущего в Великих болотах. Это было краткое содержание первых трех или пяти кадров. Потом следует описание поисков, охоты, убийство живущего в озере взрослого тираннозавра, поимка его детеныша, на все это наслаивается национально-освободительное движение жителей Конго, убийство нехорошего белого человека и освобождение детеныша динозавра, который так и не достался мистеру Бейзу. Как же мне хотелось быстро повзрослеть и поехать в Африку за динозаврами… Масла в огонь подлила книга Игоря Акимушкина «Следы невиданных зверей». Кто-то находил следы тираннозавров и ихтиозавров в Конго, кто-то видел птеродактилей в Новой Гвинее, кому-то встречались в Гималаях йети, и только в Серпухове, кроме собак, кошек и воробьев с воронами, никого не было. В мечтах об экспедиции в Африку или в Новую Гвинею проходил еще час или два. Я придумывал себе снаряжение, пробковый шлем, скорострельное ружье, стреляющее разрывными пулями на случай нападения тираннозавра, мачете для прокладывания дороги через джунгли, фотоаппарат, кинокамеру, проводников с копьями и луками из племени масаев, книгу, которую я напишу об охоте за динозаврами, и даже орден, которым меня наградят за очень большой вклад в развитие науки. И в тот момент, когда к тебе подходит президент Академии наук, чтобы вручить орден, ты понимаешь, что уже полчаса сидишь над сковородкой с давно остывшей яичницей. И еще понимаешь, что самой большой ошибкой было желание повзрослеть. Не надо было этого делать.
И еще. В первом акте в холодильнике стоит бутылка пива. Она не выстрелит. Выстрелит половина бутылки водки «Белуга», стоявшая на полке в дверце холодильника. Ее загородил большой пакет с майонезом «Слобода». Водка была в засаде.
Множество мелких карманчиков
В антракте, в буфете, высокая статная женщина взмахнула половинкой эклера и сказала мужу:
— Как хочешь, а оркестр прекрасный. Я заметила — ноты есть даже у барабанщика.
Она аккуратно, чтобы не размазать губную помаду, откусила эклер, прожевала, вздохнула и добавила:
— Как бы я хотела похудеть вон до того брючного костюма… Не верти головой — я сказала это не тебе, а себе.
Она доела пирожное и на мгновение прикоснулась к губам салфеткой.
* * *
— Пил Вова по-черному, — сказал мне сосед. — А ему нельзя — он дальнобой. Дали Вове друзья адрес какой-то бабушки в Башкирии, которая умеет заговаривать от мужских болезней. Он и поехал. Подержала его бабушка за руку, пошептала что-то, налила в рюмку воды, велела ему выпить и все. Заговорила, значит. И как отрезало. Год не пьет, два не пьет, пять лет не пьет. И тут случайно узнал он, что бабка, которая его заговорила, померла. То есть разговорить его обратно теперь никто не сможет и, значит, всю оставшуюся жизнь ему не пить. Он, конечно, хорохорится, смеется, мол, все труха и чешуйки, но на его месте я бы удавился.
* * *
Мама, которой, слава Богу, уже восемьдесят три года, каждый раз, когда мы с ней видимся, говорит о своей скорой смерти. Уже много лет она ведет эти разговоры. Сначала перечисляет все свои болезни, а когда я предлагаю их лечить, отказывается, говоря, что лечение в ее возрасте уже не имеет никакого смысла, что пора и честь знать, и вообще, там, наверху, ее давно разыскивают с фонарями, что таблетки у нее уже лезут из ушей, что к врачам она ходит почти каждый день, как на работу, что нам будет легче, когда она наконец… Сегодня сказала:
— В этом году я от вас уйду…
Замолчала, подумала немного и продолжила:
— Нет, в этом году, наверное, не получится, но уж в следующем году точно.
* * *
В подземном переходе на «Пражской» возле ларька с посудой стоит молодая женщина с сыном лет семи-восьми. Ей трудно стоять — мимо идут люди и постоянно толкают ее и сына, но она стоит и неотрывно смотрит на разноцветные тарелки, на блюдца с голубой каемочкой, на рюмки с золотой и серебряной, на хрустальные графины без всяких каемочек. Сын, не глядя на мать, теребит ее за рукав пуховика и монотонно бубнит:
— Мам… ну, мам…
Мать не отвечает. Она и не может ответить. У нее занят рот — она смотрит на тарелки не только глазами, но и открытым ртом. Наконец она с большим трудом отрывает взгляд от витрины, закрывает рот, потом снова раскрывает его и раздраженно спрашивает сына:
— Ну, что?!
Тот поднимает на нее глаза:
— Не заглядывайся.
И тут же их опускает.
* * *
Утром возле дома в палисаднике возилась старушка-консьержка, выпалывая сорняки, выросшие на клумбе с бархатцами. При виде меня она кряхтя разогнулась, и мы поздоровалась. Старушка показала морщинистым пальцем на небо, где собирались угрожающего вида тучи, и сказала:
— Между тучами и морем вся херня и происходит.
Секунду подумала и прибавила:
— То как зверь она завоет, то заплачет как дитя.
Я кивнул в знак согласия и пошел на работу.
* * *
За соседним столиком громко звякнула чайная ложка, и пухлый розовощекий юноша сказал своей тонкой и почти прозрачной спутнице с пучком, напоминающим растревоженный муравейник:
— Все равно никто тебя не будет любить так, как я.
И прикрыл ладонями свой непослушный румянец на щеках.
— А мне и не надо так, как ты! — в сердцах отвечала ему девушка. — Как ты, я и сама могу.
И поджала губы.
Они посидели еще немного, допивая остывший капучино, юноша расплатился, девушка взяла его за руку, и они пошли к выходу из кафе.
* * *
Низенькая полная дама придирчиво осматривает на лотке рыночного торговца посудой блестящий чайник похожих пропорций, но еще и со свистком.
— Молодой человек, а как он свистит? — спрашивает дама тощего, точно свисток без чайника, продавца.
— Не волнуйтесь, женщина. Он конкретно свистит. Оглохнете за милую душу.
— Я его серьезно спрашиваю, а он мне тут аншлаг! Трудно ответить на простой вопрос?! — начинает закипать дама.
Не говоря ни слова, продавец закладывает два пальца в рот и пронзительно свистит.
— Ну вот как-то так, — переведя дух, произносит он. — Брать будете?
* * *
Бодрая старуха в джинсовом сарафане, расшитом мелкими, точно горох, розами, и джинсовой панамке, командным голосом говорит в телефон:
— Можно подумать, что бабушка вам всем нужна. Да вы меня живую готовы в гроб положить! Как Гоголя! Чтоб я там царапалась в крышку.
И для большей убедительности она шевелит в воздухе пальцами с красными нестерпимо блестящими ногтями.
* * *
— Они обе такие близняшки — даже пальто у обеих красненькие, с черными пуговичками. И помада одинаковая на вкус, и родинки в таких местах… местах… а как я их нашел-то, эти родинки… Отдельная история… Умрешь со смеху.
— Так ты, Жорик, что… с ними с обеими… Давно?
— Ну, да. Уже полгода. Жалко их разлучать…
* * *
Две подружки лет пятнадцати. Одна говорит другой тонким и протяжным, как проволока, голосом:
— Я хочу вечером просто смыть косметику и просто лечь спать. Как это сделать-то?!
* * *
— Мой Бог и твой Бог — это два совершенно разных человека, — сказала маленькая, худая женщина в вязаном берете и толстых очках, мужчине с нахальными усами и с чувством высморкалась.
* * *
Мама, чтоб она была нам здорова, уехала в санаторий на лечение. Сестра позвонила ей узнать как дела. Какие дела в санатории — процедуры, процедуры и снова процедуры. Вода минеральная уже из ушей льется. Мама человек общительный и познакомилась с израильскими товарищами по болезням.
— Вот сейчас, — сказала мама, — пишу подробную записку в Стену Плача. Мне обещали передать. Все думаю — как мне ее подписать…
— Как? — встрепенулась сестра. — Пиши: подполковник милиции в отставке, ветеран…
— Вечно ты со своими дурацкими шуточками, — вспылила мама.
— Не хочешь — не подписывайся, — мгновенно согласилась сестра. Потом помолчала несколько секунд и вкрадчиво спросила:
— Будешь писать анонимку?
* * *
На рынке покупаю походную сумку немарких камуфляжных расцветок. Камуфляжных нет и продавщица предлагает мне сумку цветов нашего флага с двуглавым орлом и надписью «Россия» большими золотыми буквами. Пристально смотрит на меня, рассматривающего сумку, и говорит:
— Понятно. Патриотизмом не страдаете. Сейчас поищем вам камуфляжную.
* * *
По перрону станции Новодачная женщина неопределенного возраста катит большую клеенчатую сумку на колесиках, всю исписанную мелкими золотыми буквами Louis Vuitton. Лицо у нее сердитое. Смотрит она себе под ноги, но обращается к мужчине, который плетется вслед за ней и время от времени наступает на колеса сумки.
— Не пойму я тебя, Игорь, — говорит она в сердцах. — Не пойму! Ты весь пронизан каким-то говном…
Мужчина ничего не отвечает, роется в карманах, достает мятую пачку сигарет, несколько мгновений держит ее в руке и снова прячет обратно.
* * *
— Не понимаю, как можно назвать ребенка Валентиной, или Ларисой, или вообще Алевтиной, — сказала дочь. — Это же имена пожилых женщин. Ты родилась уже сразу с синими тенями, лишним весом, толстым обручальным кольцом на пальце и зубами, испачканными ярко-красной губной помадой.
* * *
В углу вагона сидела и дремала древняя и похожая на Бастинду скрюченная старуха в каких-то невообразимо цветастых обносках. На голове у нее была свалявшаяся засаленная шапка с кисточкой. Перед ней стояла полосатая сумка из тех, какими пользовались мешочники еще в девяностых. Сумка была доверху наполнена тряпьем. Время от времени старуха вскидывалась, доставала из кармана ярко-красную пластмассовую свистульку, вставляла ее в беззубый рот, надувала сморщенные щеки и пронзительно свистела.
* * *
В очереди в рыбный отдел за мной стояла пожилая грузная женщина, напоминавшая комнатный вариант египетской пирамиды эпохи Древнего Царства — нечто оплывшее, с полуразрушенной кладкой, которую изображала поеденная молью норковая шуба, но с маленькой, размером с блюдце, черной шляпкой и микроскопической вуалеткой.
— Зачем вы попросили очищенную рыбу? — спросила она раздраженно и, не став дожидаться моего ответа, прошипела: — Они же вас развращают!
— Кто развращает? — в свою очередь спросил я.
— Продавцы. Теперь вы всегда будете к ним ходить за чищеной рыбой, а сами разучитесь это делать. Я вот всегда чищу рыбу дома сама. Я люблю рыбу больше мяса. В ней много разных кислот.
— Жирных, — успел вставить я.
— Образованные теперь все, — сказала она, посмотрела на меня с укоризной и продолжала:
— Лично я из всех рыб больше всего люблю осетрину горячего копчения и…
Но я уже взял своих дорад и повернулся, чтобы уходить. Краем уха услышал:
— Маечка, взвесь мне двести граммов килечки.
* * *
У входа на станцию «Тимирязевская» стояла старушка и торговала с рук книгами. Какие у старушки книги… стихи Кольцова, рассказы Гаршина, повести Куприна — все из школьной библиотеки. Еще «Щит и меч», еще какой-то роман Ардаматского… По неискоренимой советской привычке я всегда останавливаюсь перед книжными развалами. Пусть на минуту, но всегда. Уже и сам не знаю зачем. Старушка, сослепу увидев во мне потенциального покупателя, стала расхваливать свой товар, говоря, что у нее книги отличные, настоящие, еще советские, а тогда плохих не печатали, а теперь печатают бог знает что… Я постоял еще полминуты и хотел уже уходить, но тут старушка придвинулась ко мне и тихим, доверительным голосом спросила:
— Молодой человек, а Солженицыным вы не интересуетесь?
* * *
Из подъезда выбегает растрепанная девочка лет семи-восьми с шапкой в руках, бежит к своим подружкам на детской площадке и кричит:
— Ура! Меня отпустили из этого ада!
* * *
— Ну и вот, — сказала женщина с пакетом замороженного тыквенного супа, банкой зеленого горошка и тремя ватрушками женщине с тремя упаковками крабовых палочек и бутылкой вина «Лыхны», — пошли они в лес за малиной. Светка сама с дочкой семиклассницей, подруга ее и муж Светкин — Юрка. У них там, в Тверской области, в лесах этой малины хоть чем ешь. Километр или даже меньше отошли от машины вглубь леса — и малинник. Все ягодой обсыпано. Стоят, значит, собирают и сами едят. Вдруг Светка слышит — кашляет кто-то неподалеку. Таким прокуренным басом кашляет, как из бочки. Кругом, понятное дело, лес — березы, осины, елки с белками разные. Откуда там взяться мужику кашляющему прокуренным басом, если подумать. Интересное, значит, кино… Раздвинула она аккуратно ветки, а там… медведь. Недетский такой медведь. Тоже, значит, за малиной пришел — жрет ее и кашляет. Кашляет, сука, и жрет.
Бежали обратно к машине молча. Светкин муж быстрее всех бежал. Они еще на полпути к машине были, а он уже сидел внутри нее мокрый и дрожал крупной дрожью. Светка его с того самого дня видеть не могла. Не могла простить и все. Сначала спать велела отдельно на диване в зале, а через полгода и вовсе развелась.
— Ну и правильно, сказала женщина с тремя упаковками крабовых палочек и бутылкой вина «Лыхны». Нахер ей нужен такой очконавт.
— Ты погоди, — продолжала женщина с пакетом замороженного тыквенного супа, банкой зеленого горошка и тремя ватрушками, — это еще не все. Развелись они, значит. Светка с ним даже их раздолбанную «Ниву» делить не стала, хотя и могла. Лишь бы его не видеть. Год прошел, и Юрка, ее бывший, поднялся. В смысле стал лес пилить. Не сам, конечно, а купил лесопилку, нанял мужиков и поднялся. Так-то он при Светке был никто и звать никем, в смысле был у него какой-то ларек по продаже хер знает чего, а тут… И главное — женился, гад, на Светкиной подруге. На той самой, с которой они от медведя… Как же Светка себе локти кусала из-за лесопилки…
— Женщина, — сказала кассирша, — не задерживайте очередь. Вам пакет нужен?
* * *
Позвонил мне сотрудник банка, в котором я получаю зарплату, и вкрадчивым голосом спросил:
— Удобно ли вам сейчас говорить?
— Вы, — отвечаю, — небось, кредит мне предложить хотите?
— Да, хотим и на очень выго…
Тут я его прервал и быстро, без перерыва, стал говорить:
— Ваш звонок очень важен для нас, но сейчас мамы нет дома, она вышла на пенсию, дети на работе и поговорить с вами на интересующую вас тему может только жена, поскольку она решает вопросы, связанные с получением кредитов. К сожалению, она сейчас не может взять трубку, так как выщипывает брови, но вы, пожалуйста, оставайтесь на линии — как только она освободится, то сразу же с вами обсудит ваше невыгодное предложение.
В этом месте должна была заиграть музыка, какая обычно играет на линиях во всяких организациях, куда дозвониться невозможно, но я не умею ее играть, да и в банке поняли, с кем имеют дело, и тотчас же положили трубку.
* * *
Московский зоопарк. Вихрастый белобрысый мальчик лет восьми или десяти кричит: «Мама, мама, пошли смотреть лошадь Достоевского!»
* * *
— Прихожу домой с сумками наперевес усталая и злая как собака, а у него неуд по физике. Ну, получил и получил. С кем не бывает. Так он, хитрован, решил подлизаться. Бросился ко мне на шею с криком:
— Какая же ты у меня красивая, мамочка! Просто принцесса!
Я, конечно, растаяла, обняла его и спрашиваю:
— Чего это я принцесса? Разве я не королева?
— Нет, мам, ты не королева.
— Это еще почему?
— А ты не замужем ...
Ну и получил все, что причитается детям обычных принцесс. Не королев.
* * *
Утром проснулся ни свет ни заря. Ходил, скрипел уключинами, кашлял, пил травяной чай и таблетки от давления. Потом включил компьютер, а там письмо — пишет читательница из Петербурга: «Я, когда впервые читала вас, то думала — вы старинный дед, или вообще уже вас... извините, нет... И наткнулась вдруг на вашу страничку! — Такая радость, блиин! — вы живете рядом, и молодой, и здоровый!» — Ну, что это я в самом деле, — думаю. Взял, да и плеснул в чай коньяку. На радостях от того, что я есть — молодой и здоровый.
* * *
Утром позвонила мама и сказала:
— Я не спала всю ночь. Думала о тебе.
— Лучше бы ты думала о чем-нибудь приятном, — ответил я.
— Ты вчера был у меня, — сказала мама, не обращая внимания на мои слова, — и мне не понравился твой вид. Эти джинсы, эта рубашка в клеточку, этот рюкзак… Ты ведь уже давно не мальчик, заведуешь лабораторией, у тебя ученая степень…
— А что такого в джинсах и рюкзаке?! — вскипел я. — Это удобно. В рюкзаке множество мелких карманчиков, в них…
— Я тебя умоляю, — простонала мама, — ты же мужчина! Зачем тебе мелкие карманчики? Зачем тебе вообще рюкзак? Ты что, турист? Ты катаешься на велосипеде?
— Можно подумать…
— Твой отец, тебе на долгие годы, всегда ходил в белой рубашке и галстуке. Каждый день. Вдруг надо будет идти на переговоры, а ты в джинсах. Еще и с рюкзаком.
— Мама, да какие у меня переговоры! Я вообще на работе хожу в халате. Переговариваюсь с химиками в белых халатах или с токарями и фрезеровщиками в черных.
— Вот потому ты с ними и переговариваешься. Кто тебя пригласит на приличные переговоры? Чтобы ты пришел на них в джинсах? Ты посмотри на себя! Ты ходишь как математик Перельман!
— Да Перельман-то здесь при чем?!
— При том, что он отгадал теорему Пуанкаре. И теперь ходит как хочет. Вот когда ты отгадаешь — тоже будешь иметь право ходить, как он. А пока пойди и купи себе портфель и брюки, чтобы я уже спала спокойно.
* * *
— Понимаешь, Сашуля… — сказала она, допила вино, помолчала секунды три и еще раз сказала: — Понимаешь, Сашуля… Не с кем помолчать. Поговорить… — она обвела рукой зал ресторана — вон их сколько… а помолчать… на дождь, на прохожих за окном, на какие-нибудь падающие листья… не с кем.
— Может, еще кьянти? — спросил ее спутник.
— Нет, котик, — завтра мне рано вставать. Расплатись и пойдем. Наговорились уже.
* * *
Две продавщицы за соседними прилавками. Одна, измученная синими тенями для век, возмущается:
— А мой-то, собственник херов, недоволен, что я читаю за прилавком. Да не могу я без чтения! Мозги у меня засыхают от этой гребаной работы.
И трясет перед подругой засаленным номером журнала «Отдохни» с кроссвордами.
* * *
Вчера разговаривал с мамой по телефону. Среди прочего мама спрашивает:
— Почему ты не пишешь ничего смешного? Чувство юмора у тебя, вроде, есть, а не пишешь…
— Понимаешь…
— Нет вот такого смешного, как наши юмористы. Чтобы по телевизору показали. Заодно и заработал бы. Вон они сколько…
— Мам, я так не умею. Да и вряд ли буду уметь.
— Жаль. А вообще — подумай. Сядь и напиши. Не боги горшки…
— Мама…
— Любишь ты спорить с матерью. Ладно. Не хочешь смешное — защити докторскую. Она ж у тебя вся сделана. Сядь, напиши и защити.
— Мама! Как твое здоровье?! Как сердце, как печень?
— Что вдруг ты спрашиваешь? Хочешь перевести стрелки? Ну, если тебя это так интересует — я могу рассказать. Вчера я пила валокордин, а позавчера желчегонный сбор, а завтра у меня будет повышенное давление и я буду пить… Между прочим, здоровые люди в это время пьют водку, а я. … Успокаивает только то, что мне осталось всего ничего…
— Так, может, уже начать пить водку?
— Вместо того чтобы шутить идиотские шутки с матерью, ты бы мог сесть и все это смешно написать.
— Так я пойду, сяду?
— Иди уже, юморист. Когда в следующий раз вспомнишь, что у тебя есть мать — позвони.
|
