Об авторе | Марина Вишневецкая окончила сценарный факультет ВГИКа. Работала в анимационном и документальном кино. Автор нескольких книг прозы и книги стихов для детей. Лауретат премий за лучшую повесть года имени И.П.Белкина и Большой премии имени Аполлона Григорьева.

Постоянный автор журнала «Знамя», лауреат трех его ежегодных премий. Предыдущая публикация — рассказ «Апофеоз» (№ 12 за 2019 год).

Марина Вишневецкая

Пишущая

(только для чтения)

20 мая

Мы вправе лететь куда хотим, и быть такими, какими мы созданы.

Джонатан Ливингстон

Не верь глазам своим! Они видят только преграды.

Он же

22 мая

Виктоша сказала, этому учат. За деньги берут учиться кого угодно, хоть дряхлых старух. И что я не должна комплексовать из-за возраста. Америкосы учатся до глубокой старости всему подряд. Но в России такой культуры нет — значит, надо прививать. Себе и стране.

Вот не знаю, решаю, надо ли. Третий день пишу без всякой учебы. Я же никогда ничего не писала, разве только стишки на дни рождения мужьям... Есть туча видеоуроков, есть тьма рекомендаций, только забей: «как написать...» (забей — сейчас это слово так по-разному понимается. Надо же, делаешь шаг и тут же запутываешься). Походила по разным сайтам — нет, только мешает: сделайте привычкой писать каждый день в одно и то же время... Ха-ха! Опишите случай из своего детства. Три ха-ха! Прожитой жизни нет. И слава богу!

По парку сегодня ходила одна — у Виктошиной внучки танцы, потом каток. Иду. В голове вибрации темной, еще не разродившейся материи — помню миг, когда это началось: ни от чего, позавчера. Возле этой же беседки. Место узкое, неприятное: по бокам высокий кустарник, крыша с козырьком. И никогда не знаешь, выпивает там кто-то или что еще... Мимоходом заглядываю: оценить обстановку, не ускорить ли шаг... Быстрого взгляда всегда хватает. Сегодня: девушка на коленях у парня, где у них руки, не поняла, оба вроде одеты. Ну, как одеты — условно. Босоножки на шпильках рядом, юбка мини, коленки сверкают. А возраст уже немаленький, мне показалось, вокруг тридцати. Она ему шею вылизывает, а он распален до полного задымления. И ведь середина рабочего дня. Значит, гуляют вдали от семей, с работы отпросились... Я не церковь, не оплот морали. Но стоит мне оставить их за спиной — вот я о чем: как одна картина спешит сменить другую... Дав первой полчаса... В моем случае — полсекунды. Дохожу до красивого места в нашем парке, к которому стремилась, но вижу не озерцо, припудренное первой ряской, не бревенчатые мостки, а вижу их свадьбу: белый Мерседес, обложенный цветочными гирляндами, сверкание золотых колец на капоте, слышу гудение, сотрясающее колодец двора, и — шпок-шпок-шпок — будто пивные бутылки — по периметру распахиваются десятки окон. Дальше вижу альбомы: дети из прежних семей, новые дети. Турция, Крым, рюкзаки, лыжи, ласты. Дни рождения, селфи вдвоем и групповые селфи, где все, попавшие в кадр, задирают кто пальцы, кто руки, кто ноги — мы сделали это! Что же такого вы сделали? О! Расплодились, расползлись по планете. Хорошо, пусть. Молодцы. Озера не вижу в упор (надеюсь, это все-таки не болезнь), а вижу, как он застает ее в постели с другим. Потому что это ее природа — и к этому с неизбежностью все шло. Застает если не с бывшим мужем, с ним у нее получалось перепихнуться, отдавая/забирая общих детей, втуне... вчуже (ну вот откуда эти слова? из темной материи!) — а с новым любовником по-тихому не вы­шло. То есть сначала муж долго следил, потому что подозревал, да и в принципе ее природу успел хорошо изучить. И да, выследил, и случилось ужасное. Я стою и, будто в костер, смотрю в куст шиповника, за какую-то ночь вспыхнувшего ярко-красным цветом. Будто читаю открытую книгу! Оружие Гарик умыкнул — его зовут Гарик — у друга. Друг охотник. Карабин «Сайга»... Привязал жену к стулу — Лику, Нику? — и долго целился. Требовал раскаяния. Она визжала, плакала, кая­лась, снова визжала. Дело было зимой на даче, вокруг ни души. Ну не нравилось Гарику, как она кается. Он не верил, что это искренне. Выходил на крыльцо перекурить. Возвращался, требовал подробностей: сколько раз, где, как, только ли с ним. Она заикалась, не знала, как ему угодить, мотала головой — о! да он уже засунул ей кляп — и она от безысходности выла. Ника, Веро-ника, но веры ей давно нет. (Я ничего не придумываю — я вижу). Выстрел — я его слышу! — раздался вдруг. Мне-то казалось, он должен ее помучить еще — и оставить одну... Но тут прогремел новый выстрел — оборачиваюсь: о боже, мальчишка подпрыгивает на колесной доске... чуть не сбивает меня, идиота кусок! Я стою и смотрю на него. Хватаю воздух, а воздуха нет. Только в такие беспомощные минуты я вспоминаю про возраст. Бедный Гарик, конечно, повесится. Сначала задумается о расчлененке — это сейчас модно, какое СМИ ни открой, — но не найдет в себе сил. Мне бы сесть, отдышаться, раскинуть с Гариком вместе варианты... Но пока я хочу одного — дойти до скамейки, а этот уродец на своей колесной доске мечется криворотой акулой, сатанистом, задумавшим испещрить дорогое мне место числом 666.  На голове: первое впечатление, что стригущий лишай. И на руках? Нет, руки в наколках. А волосы по-хипповски выстрижены — кругами, кусками... Не успеваю сделать и шага, как такой же второй вылетает на меня с еще большим грохотом.

И вот они начинают свою кадриль: сходятся, разъезжаются, прыгают — друг перед другом выделываются. Первому лет четырнадцать. Второй сильно старше, взгляд прожженный. И он этим взглядом, как крючком, цепляет мальца, и держит, и водит. Сам-то он в налокотниках и колени обмотаны, а этот как есть, почти нагишом — малёк, грудь нараспашку. Падает, вскакивает, бьет по доске ногой... А прожженный, знай, виляет накаченной жопой. При этом волосы у него пергидрольные и уложенные, как у девушки. И меня от этого снова несет. И уже не помню, дошла я до скамейки или нет, или через мостик перешла и на том берегу осела. Два мальчика любят друг друга. Дружба переросла в любовь. Всё бывает, хотя думать об этом безрадостно. Но остановиться уже не могу. Старший, пусть будет Никита, Никитос, Никич, Ники-Тики-Тави — если мы любим, мы обшлепываем любимого самыми разными именами, как холодильник магнитиками, свезенными из дальних странствий, нет, как конверт грошовыми марками, чтобы дойти до нужной суммы, — Никитос оказался заядлым байкером. Младший — мальчик без имени, просто мальчик, сероглазый ребенок, влюбленный в одноклассницу, но потом пойманный Никитосом на крючок, носился на байке с ним и за ним, то есть в обнимку. И ничего больше — долгое время. Поиски идентичности растянулись с сентября по февраль — метание между девочкой Машей и Никитосом. Маша страдает, ревнует, режет себе вены, но не всерьез, а потом всерьез, ее оба раза спасают. Маша влюбляется в доктора. Понятно, что доктор женат, а Маше четырнадцать лет... (И что этот сюжет я видела в одном сериале. Так что Машу оставим!) Мой сероглазый отрок с головой ныряет в новые чувства и отношения. Да, нехорошие, предосудительные, с точки зрения закона преступные. Но кровь смоет все.

Я сижу возле своего любимого озера, мимо с визгом носятся дети. Один, хрупкий и белобрысый, снял панамку и размахивает над головой. Бежит, пот катится градом. А следом юная мамочка: «Я сказала: вернись! Илья! Ты только выздоровел! Илья!» Догоняет, подхватывает, засовывает его под мышку. Вопли, барахтанье, швырянье панамы на гравий. И в этот момент я отчетливо сознаю, что это — мой сероглазый отрок (флешбек, ретроспекция!) — в раннем детстве. Зовут Илья. Мне показывают кино, мне останется только его записать. И да, сначала я напишу его крохой, полупрозрачным, немного женственным мальчиком: игры с маминой косметикой, вышагивание по дому на маминых шпильках... Формирование гендерной идентичности проходило под влиянием матери-разведенки и череды квартирующих мужчин. Измены старшего друга какое-то время легко вписываются в шаблон. Их можно стерпеть и пойти полапаться с Машей. Но постепенно (допустим, к марту) чувство любви делается всепоглощающим, а ревность — несовместимой с жизнью. Думал ли он о самоубийстве? Да, сначала. Перед глазами пример Маши, замученной его приходами-уходами, и вообще это — подростковый тренд. Но, как и в детстве, когда мать хлестала его джинсовой панамой, а он с яростью изворачивался и пытался ее укусить, Илья не мог не мечтать о мести. Помог случай.

Ночь, опушка, компания байкеров, слетевшихся сюда со всей округи. Тяжелый, хоть вешай топор, дух кожзама и пота, матовое мерцание шлемов, пиво, хохот, братание... Никитос заигрывает с чужим подростком, привезенным, как и Илья, на заднем сиденье. Илья закипает, толкает подростка в грудь. Никитос в бешенстве швыряет Илью на землю. Флирт Никитоса с новым мальчиком продолжается, делаясь все откровенней. Бессильные слезы Ильи... И вот уже Никитос получает удар в челюсть, обрушивается на траву (март? значит, в грязь), и его физиономию долго охаживает кованый байкерский сапог. На сапоге инстинктивно повисает Илья. И, как котенок, летит в кусты. Никитос сидит на земле, умываясь кровью. Осторожно пробует челюсть, воет от боли. Остальную компанию будто ветром сдуло. Вокруг ни души, только всхлипывающий Илья, который предлагает старшему другу довезти его до дома или до травмы — как тот скажет. Байком Илюха несколько раз рулил. Никитос полосует ножом футболку и, вскрикивая от боли, подвязывает свою челюсть так, как обычно подвязывают покойникам. Этот факт спустя восемь часов приведет в смятение патологоанатома. Несчастный случай? Двойное самоубийство? «Любовь или смерть»? Таилась ли в свежей татуировке на Илюхином плече разгадка? Байк мчался по трассе под двести. При въезде на мост Илья развернулся и газанул, чтобы, врезавшись в ограждение, красиво, но, главное, вместе обрушиться в реку. Однако в воду улетел один Никитос. Илью, вылетевшего из седла, добил внедорожник.

Ну а пока он — трехлетка, размахивает панамкой и бежит от своей мамаши к воде. И он же неумело подпрыгивает на колесной доске — я слышу перестук колес и вижу его очередное падение. Никитос тем временем с площадки уходит. Парень он крупный, идет тяжело, раскачивая не только себя, но и запах конского пота. Он будет мучаться дольше, тонуть мучительно — на миг вынырнет, но из-за подвязанной челюсти так и не сможет вздохнуть... Однако это потом. А пока Илья потерянно озирается и, сунув доску под мышку, как совала его самого мамаша в первом детстве, бежит за своим возлюбленным. За своей судьбой.

Кончаю, страшно перечесть...

25 мая

Вчера послала написанное Виктоше — из озорства (и авторского самолюбия?). И вот сегодня она позвонила и, дымясь, предположила во мне ясновидение, запретила думать о ней и Алине (Алинка ждет второго ребенка) и вообще что бы то ни было сочинять о членах ее семьи. Я обалдела, но пообещала. Время, конечно, покажет. Пока о знакомых мне в принципе не сочиняется. Так и сказала. На что Виктоша: ну да, логично, маньяков тоже возбуждает только случайное и придорожное.

Глупая шутка, но что-то в ней есть.

Опять ходила по сайтам «Как написать рассказ», «Как писать хорошо», «Как стать успешным писателем»... Идиотизм в том, что практически все руководства начинаются с составления плана. После чего «хорошенько продумайте следующие моменты: 1) Какова цель написания текста: развлечь читателя или донести идею/мораль? 2) Сформулируйте, идею рассказа и его тему, 3) Решите, кто будет главным действующим лицом, и опишите его основные черты».

У меня же все спонтанно. Абсолютно все! Это и возбуждает. (Как маньяков?) И еще — тот драйв, который я чувствую, когда перечитываю свои «краткие содержания». Какая захватывающая штука — сюжет чужой жизни!

26 мая

Полтора дня тишины. Во мне тишины. Обескуражена.

Ты можешь уметь что угодно, пока ты не докажешь это — ты не умеешь ничего!

Тот же Д. Л.

27 мая

Позвонила Виктоша, сказала, что мне нельзя заниматься тем, чем я занимаюсь, без коуча. И что Алину увезли на «скорой», видимо, положат на сохранение. И что Алина успела вчера прочитать мой опус и, когда сегодня у нее приоткрылась матка (кровотечение), она просила передать мне свои извинения. За что? Я обалдела: за что? Где-то с полгода назад — кто же такое упомнит? — она попросила меня так поздно не звонить, а было около девяти, но у нее болела голова и ей до сих пор передо мной страшно неловко.

Смешная. Носит ребенка без мужа, а боится меня. Почти готовый рассказ! Но нет, я дала Виктоше слово.

29 мая

Сюжетец. Родился, потому что при нашей поликлинике есть аптека, ходила к кардиологу, ЭКГ без изменений, а лекарство новое, сильное — почему? Потому что «в нашей аптеке вам сделают скидку»?

Итак:

В небольшом городке несколько чаще, чем обычно, стали умирать люди разных возрастов. Длилось это на протяжении нескольких лет, убыль населения была мало ощутимой (плюс семь-девять человек в год), и это долго не привлекало к себе внимания. Все смерти объяснялись естественными причинами — инфаркты, инсульты. Но смерть сорокалетнего автовладельца, сидевшего за рулем, стала триггером. Мало что умер сам, он еще сбил старушку — соседку молодого следователя Рыжикова, только что дипломированного, вернувшегося в родной город. Рыжиков вызывается расследовать две эти смерти... В крови водителя обнаруживается странное, редко встречающееся вещество (спросить у Алинки варианты названий), и этот факт не дает Рыжикову покоя. По молодо­сти он бредит чужими судьбами и смертями. Видит странное там, где странного не увидел никто. Десятки экспертиз и эксгумаций, месяцы аналитики... У Рыжикова есть старшая сестра, фармацевт, чьими консультациями он по ходу размышлений регулярно пользуется. Чем ближе Рыжиков к разгадке, тем путаней ответы сестры. И в одно прекрасное утро Лара исчезает — Лара Рыжикова. Без следа. Телефон отключен. Из квартиры, расположенной на втором этаже (чтобы заглянуть в нее, Рыжиков забирается на дерево), вывезены вещи. Разгадка чудовищна и проста. Увы, но приходит к ней Рыжиков с опозданием в год: некая докторша выписывала своим пациентам (не всем, некоторым!) рецепты с тайной пометой и сообщала, что в аптеке по такому-то адресу им гарантирована немаленькая скидка. В этой аптеке работал фармацевтом бывший сокурсник и по старой памяти возлюбленный Лары Рыжиковой. Он же муж роковой докторши. Скромная эта пара (две серых мыши — Ирина, терапевт, и Олег, аптекарь) упивалась ощущением власти над горожанами. Никакого материального профита — чистое наслаждение тихой, бездетной четы.

(Давно, в пору многочтения, когда пасла Светланку на даче и гналась за Егором во всем, — заметила, что в великих романах главные герои бездетны. Сначала думала, писателю так проще строить сюжет, побочные линии не стреноживают. Но потом поняла, что дело в другом: отсутствие детей побуждает героя искать основания, почву, смысл своей жизни (в чем-то ином). Перечислю, чтобы себя проверить: Онегин, Татьяна; практически все герои Гоголя, включая старосвет­ских помещиков; Базаров... Обломов, Раскольников, Соня, все братья Карамазовы; герои Платонова; Мастер и Маргарита... в зарубежной литературе: Леопольд Блум; герои Кафки, герои «Великого Гэтсби»... Когда я в муках пробиралась сквозь необъятный роман Музиля, бездетность героев поражала особо... Я отвлеклась!)

Итак, мои супруги бездетны. Отлично знают расстановку сил в своем небольшом городке. Кто кого крышует, кто кому заносит. Есть в городе N свой высший свет: приемы на даче у мэра; карикатурное, а все-таки дворянское собрание, куда Ирина с Олегом не вхожи. Это их уязвляет. И вдохновляет стать вершителями судеб. В их прошлом было немало унижений. Двум-трем «человечкам» они хотели бы отомстить прицельно. Но как раз им Пашковы (Поляковы?) дают попастись на травке жизни подольше. В оттяжке — особое наслаждение. (Возможное название: Убийство с оттяжкой). Что важно: Ирина догадывается об изменах мужа и, делая своим подельником, хочет пристегнуть его к себе (мечтая сделать Лару его последней жертвой?).

Финал: Лара, о многом догадавшись из вопросов брата, своего любовника не винит, с ее точки зрения, он — марионетка в руках властолюбивой жены. Лара решается предупредить Олега о подозрениях брата, причем звонит ему за миг до отъезда из города. Олег буквально снимает Лару с подножки междугороднего автобуса (люблю, не могу, поедешь на следующем), увлекает в лес, имитируя страсть, укладывает на траву, вкалывает почти смертельную дозу клофелина («почти», потому что не рассчитал)... После чего начинается охота на Рыжикова. Что будет дальше, пока не знаю.

Лара приходит в себя и все-таки покидает город? Ирина с Олегом исчезают на несколько лет, чтобы, вернувшись, разделаться с Рыжиковым и снова стать властителями судеб?

Убить всех — выйдет хоррор. Всех спасти и переженить — женский роман.

Пока я хочу одного — пожить в шкуре Олега и особенно Ирины. Быть тишайшей, милейшей, надменнейшей, незаметнейшей... Годами ждать заветной минуты. Чуть ли не лебезить при встрече с тем, чей срок отмерен — тобой! Смаковать в летнем кафе мороженое, пить пиво, провожать глазами гуляющих, скромно кивать знакомым и незаметно, с ленцой покручивать на пальце кольцо всевластия. Ха! Значит ли это, что Виктоша зрит в корень: у серийных убийц и писателей химический состав идентичен?

— Евгения, как вы стали писателем? — Не скажу!

31 мая

Продолжение интервью:

— Ладно, слушайте. Всё началось еще в школе. Мои регулярно прокручиваемые картинки перед сном: класс, цветы по периметру, на подоконниках гладиолусы и георгины, как первого сентября, а в ногах и вокруг головы Таисии Макаровны — букеты красных гвоздик, потому что она была членом партии. Сейчас бы сказали — КПСС, но тогда других партий не существовало. Все во­круг всхлипывают, прячут глаза в носовые платки, одна я смотрю на покойницу не моргая. Случались варианты: на прощание приходил директор и радостно говорил, мол, спите спокойно, Таисия Макаровна, мы нашли вам замену, молодую хорошую девушку, талантливую, знающую, любящую свой предмет (а не историю партии, которую вы поженили с химией только вам известным способом!).

«К 1980 году продукция химической промышленности должна по сравнению с 1960 годом возрасти в 17 раз, в том числе производство синтетических смол и пластических масс будет увеличено почти в 60 раз, производство минеральных удобрений — почти в 20 раз. Намечая пути новых свершений, партия указывает: коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны, плюс химизация народного хозяйства».

Сцуко (как говорит моя дочь), мы заучивали это наизусть! И я, сцуко, до сих пор это помню. А тысячи важных вещей — нет. Для них не осталось свободных нейронных связей.

Вчера говорили с Додиком по скайпу, и я не смогла вспомнить, что он подарил мне на нашу первую годовщину. Не поверил, решил, что разыгрываю. А когда поверил:

— Ну и ну, Кнышик, ну и ну.

Этак по-московски, хотя сидел посреди Беэр-Шевы на балконе с видом на ветвящиеся суккуленты. И печалился: как я могла забыть? Ну да, это был тур в Израиль. В его Израиль. Его — во всех смыслах. Там уже жила его первая семья. И, отправив меня с экскурсией к Мертвому морю, сам он поехал на три дня к ним. Я не обиделась, скорее удивилась. А потом и это прошло. Все, как известно, проходит.

Вот поэтому я и хочу о другом, о других: прожить жизни, которые прожить не успела.

1 июня

Что поняла: если финал зависит от избранного жанра (триллер, хоррор, детектив... православный роман — и тогда Ирина, расставаясь с порочной жизнью, убивает Олега, очищает от него землю... глубоко раскаивается и уходит в монастырь) — в чем же писательская свобода? Ее нет.

Или: она есть только там, где нет читательских ожиданий — значит, она там, где нет жанра. Идти за героями и не знать, куда приведет их судьба, — вот счастье, вот права! Но, кажется, сегодня так уже не пишут. Все эти методички, как сети, разбросанные по Сети, учат строить, считать, заранее знать... Обречен ли мой Рыжиков? Почему-то вижу его похожим на Егора, вьюном, непоседой (в крылатых сандалиях). И при всей непоседливости — целиком отдающимся страсти, которой горит сейчас. Значит, все-таки обречен? Самой страстью — на гибель? Точно знаю: Ирина слишком хитра и живуча, чтобы позволить себе пропасть. Сменит пол, сменит внешность, женит на себе богатенькую американку... Нет, снова жанр: авантюрный роман!

Похоже, мне удаются сюжеты. Чем торговать вязаными снудами, не лучше ли ими?.. Говорят, что сюжеты теперь покупают. На кино- и телестудиях.

5 июня

Хочу себя проверить. Нашла курсы, где учат не всех подряд — только плати, а есть конкурс, отбор: написать два задания, выбрав темы из длинного списка. Каждое не более двух тысяч знаков. Если пригласят да еще со скидкой (у них для «чемпионов» двадцатипроцентное снисхождение), поверю в свои силы.

Глаз упал на тему «Расскажи мне о себе». Два дня ее вертела так и сяк, как трость, когда отплясывала чарльстон на английском вечере в техникуме — перед собой, сзади, снова перед собой. На мне была синяя юбка плиссе чуть выше колена и белая кофточка с синим вортничком. Трость один раз уронила, но фурор все равно был грандиозный.

Короче: располагаешь перед мысленным взором хоть Егора, хоть Додика, хоть маму-покойницу и говоришь: расскажи мне о себе. При этом лучше стоять под душем или лежать с закрытыми глазами. И образуется связь, реально! Спиритический сеанс. С мамой вообще получилось потрясающе: и сущим во гробех живот даровав.

Мама не снилась тысячу лет. А тут натурально сидит, стучит сигареткой по столу, фирменный ее жест, с хрустом разминает и говорит: ну и чё ты хочешь услышать? — Что-нибудь веселое, говорю, а то у тебя всегда одни страсти — то вы горели, то вас обокрали, то мать забрали (так отпустили же!), то у вас карточки пропали, то тетю Тому могли спасти, а не спасли. То сын у нижних соседей пришел из армии и ни с чего помер. А мама спичкой чирк, раскурила и говорит: как это «ни с чего», облучился, значит, на космодроме атомным топливом... А я уже завожусь (как всегда, как когда-то от ее прокуренности до лифчика и трусов): тебя же про хорошее попросили, про плохое, как выяснилось, я сама могу — километрами... Молчит, затягивается, дым в потолок. Машинально отмечаю ее сходство с енотом из-за мешков под глазами и что седенькие волосенки над ушами прихвачены детскими заколочками с розочками. (По капле выдавливать из автора авторку!! Женское письмо выдает себя уменьшительно-ласкательными суффиксами!!! И восклицательными знаками тоже?). Наконец мать говорит: «Меня дед в эвакуации на загривке в школу носил. Грязь в Сибири, знаешь, какая? ногу сунешь, а она ботиночку-то и зажевала. А школа в четырех кэмэ. Так он все уроки меня в сенях поджидал». Дососала свою сигарету, молчит. Говорю: все? веселое кончилось? Смотрю, перед ней пепельница откуда-то взялась, как во сне, из синего стекла, геометрическая, с острыми углами. Была у нас такая, когда мы еще вместе жили... Вдавила в нее никотиновую растрепашку: «Не все, он мне утром свою болтушку подкладывал и хлеб отдавал. Любил меня, сильно любил!»

Глаза сухие, левый в последние годы не слезился уже — что-то ей, когда оперировали, задели. А тут оба сухие, остановившиеся, и потому кажется, что она видит этого своего деда перед собой. И наглядеться не может.

Чистое безумие: я — ее, она — деда. Потом попробую это поярче записать.

Интересно, как это будет восприниматься посторонними. Я расчувствовалась!

6 июня

Что поняла: как дед, ее никто не любил. Потому он — самое «веселое». Дед, которого они, как только вернулись из эвакуации, сразу похоронили. Матери было лет десять, Томе шесть. Не записывала за ними. А теперь как пригодилось бы. Помню, что болтушка — это остатки от ужина, залитые разведенным яичным порошком. Порошок был американским, народное название — «яйца Рузвельта», соседи получали его в посылках, а дед с бабкой выменивали на молоко: когда в сорок третьем немного разбогатели, завели козу.

Потом попробую снова установить контакт. Не сейчас — нам обеим стоит отдохнуть. Есть у нее история про детский дом, как они с сестрой туда ненадолго попали и как потом их оттуда вызволяли — то ли мать, то ли тетка. А вот и попрошу ее про это рассказать.

13 июня

Неужели с Виктошей всё? Два дня гуляли, вели дебаты почти без крика... А на третий пересрались по телефону — и как! Давно заметила, что по телефону это намного легче. Алинка выкинула. Да, на четвертом месяце это тяжело. Сопереживаю. Ну это же бред — пристегивать к случившемуся меня и мои «художества»! Есть статистика: по Московской области, например, выкидышей 15% от всех беременностей. Таисия Макаровна дожила до девяноста шести, между прочим! Хоронили два с половиной года назад. Порвали два баяна. Знаю, потому что у Додика был юбилей, мы сидели в ресторане, вдруг — за соседним столом Лытковский из «Б». Внуки, сказал, за гробом на красных подушечках ордена и медали несли — под себя, сказал, воспитала. И еще пионеры с красным знаменем были. В каком-то заказнике, значит, их до сих пор разводят. А напиши — кто поверит?

Но я не об этом. Я о том, что мои медитации, даже усиленные энергетикой юности, никого эффекта не возымели. Наоборот! До девяности шести! Три раза ей повторила, а Виктоша свое: Алина говорит, что ты ведьма, она имеет право на свое мнение, и она хочет, чтобы ты из нашей жизни ушла.

Две идиотки. Час ревела. Додик, когда уезжал, так радовался, что судьба на старости лет нас в одном районе свела, практически — в микрорайоне. Говорил Виктоше: подруга, на тебя оставляю!

Проплакалась, села писать рассказ, как удачно Алинка вышла замуж, мальчишечку родила, потом девочку. На другой день села дальше писать, все хорошо, садик, школа... Сама не заметила, как — муж ушел, мальчишечка бродил по крышам гаражей, одна гнилая под ним провалилась, сломал ногу, трое суток лежал без помощи... Потому что искусство слова выросло из трагедии. И против этого не попишешь! Хотела показать, какая Виктоша потрясающая мать, сама с давлением под двести, а из больницы не выходила. Перечитала, испугалась и все удалила, недельный труд! Только лучшие куски скопировала. Мало ли куда потом... Имя Алинки чуть изменила. Мне было так легче писать.

1) Автошарж:

Подруга матери Евгения, неунывающая, молодящаяся почти-старушенция, похудела к Аринкиной свадьбе на пять килограммов и таки замуровала себя в черное французское платьишко из собственных добрачных времен. Платье помнило все. И будто экзоскелет, закружило Евгению в вальсе со случайным гостем, во всем ей и платью послушным.

2) Арина идет в детскую травму проведать семилетнего сына:

Август подошел к последней черте. Дикий виноград кипящей зеленой волной вскинулся над больничным забором. От ее мощи у Арины перехватило дыхание. Показалось, что эта сила передалась и ей. Решила: все будет хорошо. Но себе не поверила, загадала: если до конца забора не встречу ни одного желтого листа... Шла и радовалась, желтых листьев не было. Но было другое: из самой гущи к ней тянулись новорожденные, сморщенные листочки, похожие на дет­ские ладошки. А на завтра были обещаны заморозки. Арина разревелась.

3) Виктория возвращается из садика с пятилетней внучкой:

Девочка была копией зятя. Но копией улучшенной, созданной для медальона или камеи. Всякий взгляд на внучку, всякий звук ее голоса плавил сердце. Вот и сейчас, услышав переливчатое «бабуленька!», Виктория разулыбалась:

— Что, моя зайка?

— Бабуленька, а Путин злой?

Испуганно, как было принято в ее детстве, Виктория оглянулась: никто ли не слышит? Вспомнила свои споры с зятем, прожившим при Путине большую половину жизни, но так к нему и не притерпевшимся. И с тревогой спросила:

— Тебе папа сказал?

— Нет, Софа Никольская.

От сердца ненадолго отлегло. Но тут же, словно туча закрыла солнце, в глазах потемнело. Виктории показалось, что вся будущность ее внуков, ее семьи, ее мира решается в эту минуту. Она поцеловала Ладочку в темя, будто собралась вложить свою мысль непосредственно в детский мозг и своим теплым дыханием растапливала дорогу.

— Дедушка Путин борется за мир. Он ни с кем не воюет. И поэтому нам всем живется хорошо. Спасибо ему за это.

— Спасибо! — Ладочка была хорошо воспитанной девочкой: — Большое спасибо!

Год стоял на земле 2030-й от РХ.

Писала короткими сценами. Так написан когда-то поразивший меня роман «Манхэттен»... американца со странной фамилией. Забыла.

Господи, неужели я графоманка?

14 июня

Без Виктоши плохо. Звоню — не отвечает. Где Алина, что с ней? От догадок же можно с ума сойти. Люди, вы что? Все ку-ку? Дочь моя, Светлана Егоровна, считает, что я предала Додика, говорит: ты этого потом себе не простишь. Но если сам Додик уже «простил»! Вчера узнал про мои литературные попытки и предложил оплатить курсы. Додик настоящий еврейский муж со всеми плюсами и минусами. Минусы теперь в Беэр-Шеве. Плюсы, слава богу, при мне.

Когда дочери почти сорок, ей начинает мерещиться, что она тебе — мать. Но не в смысле заботы, нет, если бы! В смысле воспитания. Сидит в своей Праге и долбит, и долбит.

— Здесь что-то не так. — Света, что не так? — Что он тебя не зовет. — Но не зовет же! — А ты бы сама: я хочу, я соскучилась! И хостел там за копейки найти можно, стопудово, пустыня же! — Именно что пустыня. Не дави. — Там всюду кондишн. — Не дави. Может, осенью.

У Додика аденома простаты. Фима, сын от первого брака, все ему там устроил. В феврале прооперировали, теперь наблюдается, долечивается. Живет у сына. Толком ничего никому не говорит.

А Светка:

— Это потому что ты ничего не хочешь знать, а я хочу, звоню и спрашиваю!

— И что он тебе отвечает?

— Я по голосу слышу, фигли мне слова?

— А я его вижу. Он выглядит лучше меня. Лучше питается, дышит свежим воздухом.

— Позавидовала?

Вот и поговорили.

Мне негде там жить. Меня никто туда не зовет.

Я туда не хочу. Но это — в-третьих. А в-четвертых, он сказал: когда меня вылечат...

Можно завести страницу в Фейсбуке (эккаунт) — и жить не свою жизнь, а чью-то. И даже фотку чужую поместить. И стать писателем чьей-то жизни. Всем приветики, я Настя, мне 27, в свободных отношениях, по жизни во всем ищу позитив… вяжу на заказ. Алинка говорила, что клиентура так и повалит.

17 июня

Если я хочу писать (стать Автором), у меня должна быть своя тема. Осознанность (модное слово!) — сейчас все к ней стремятся. Какую тему я в своем творчестве хотела бы осознать? Что меня занимает сейчас... а тема должна занимать писателя целиком, иначе у него ничего не выйдет... Целиком — это полнота состояния, глубоководный нырок и изумление тем, что в мире есть это. ЭТО — у каждого автора свое. У Бунина — любовь и влечение к женщине, у Чехова — жалость к человеку, у Платонова — ослепление новым, прекрасным миром. У Набокова — ослепление словом. У Гоголя — напевностью речи, игрой воображения и ума. У Достоевского тоже ослепление — человека дьяволом.

И эта авторская захваченность, ее энергетика неизбежно проступит в текс­те — как чернила от перьевой ручки в тетради у Женьки-первоклашки — выпукло, жирно, с переливами. Надо рисовать соединительную линию, а ты обалдело смотришь, будто откуда-то знаешь, что из этой капли, как из яйца, вылупится слово, которое было в начале, а уже потом вселенная — твоя вселенная.

Последние месяцы в голове жуком-точильщиком: почему я на старости лет осталась одна, а Додик оказался в большой семье — сын, невестка, пятеро внуков? Старшая внучка на сносях. Настоящий библейский патриарх. Ушел от первой жены ко мне по безумной любви. А теперь живет с ней в одном подъезде, правда, на разных этажах. Нянчит общих внуков. Она тоже еврейка. И если он там решит уйти к праотцам, он снова уйдет от нее! А я? Я тупо пойду в синагогу на бывшей Архипова, куда он меня специально перед отъездом водил, и закажу ему кадиш. Когда мы говорим по скайпу, он иногда гладит экран, то есть мое лицо. И смеется. Он, как ребенок, часто смеется. Мы разговариваем примерно раз в неделю. У него там как будто есть своя комната (двенадцать метров плюс лоджия), но когда у них было прохладно, он предпочитал выйти с планшетом в парк. Вчера я расплакалась из-за Виктоши, а он вдруг стал целовать экран. И при этом смеялся. Я говорю: почему ты смеешься? Я-то знаю почему: он всегда, когда меня целовал, смеялся — от радости, мальчишеской радости... Но тут я ему говорю: Виктория меня предала, а ты смеешься! Слепил милую мордочку: а что ты хотела? для нее Алинка икона, так было всегда...

И это его «всегда» странно на меня подействовало. Вдруг все поплыло: где я, сколько мне сейчас? «Всегда» — это когда? В ноябре девяносто шестого Светланка объявила, что ждет ребенка, за месяц до шестнадцатилетия. Мы с Додиком были знакомы уже два с половиной года. А расписались месяц назад. Сели втроем за стол, все по-взрослому обсудить. Чай, кусок тортика. Додик всегда с работы с чем-то вкусненьким приходил, падчерицу умаслить, а главное, подкормить. Он долго не понимал, что она такая мелкая от природы. Сидим, молчим. Додик на автомате: «Милиционер родился». Он на парных «р» всегда картавил. Светланка ему: «Скажи кукуруза!». Вижу, растерялся, перебирает воздух губами, как лошадь на морозе... А я не понимаю, почему. Потом с вызовом посмотрел на меня. А я, как дурочка: «Ну и скажи». И он тогда взял портфель, положил в него свои папки, снял с крючка куртку. Мы еще в коммуналке жили. Из ванной за­брал принадлежности. И на неделю пропал. Дочь сипела над раковиной, изображая рвоту. Муж делал вид, что ушел без возврата. Женя (Головачева по первому мужу — и уже навсегда) ходила в научно-техническую библиотеку, куда Додик устроил ее неделю назад, и в муках осваивала новенький библиотечный компьютер с целью создания электронного каталога нормативных документов в области проектирования строительства. Сидела допоздна и еще ночью стучала зубами от ужаса перед снова бедной, бесхлебной жизнью. Светка в конце концов сбежала к бабусе, та отвела ее на подпольный аборт. Кстати, не последний в ее бурной юности. Через неделю Додик лежал у Жени в ногах и целовал ботиночки (то есть полусапожки). Говорил, что сработал рефлекс, что «скажи-кукурузой» его дразнили в детстве русские дети. А Женя твердила, что он сбежал от ее со Светланкой проблем. И что теперь рядом с ним она всегда будет знать: такое возможно.

Что сейчас вспоминать? Я прошлое в принципе не люблю — хорошее, плохое, любое! В нем, любом, бесят две вещи: завершенность (окаменелость кучи динозаврового дерьма) и непроницаемость (что о нем ни скажи — все будет неправдой!). Не это ли меня стимулирует? Прошлого нет, а где-то же надо разместиться! О будущем умолчим. Его тоже нет. Как мне объяснили недавно в Сбере, вкладываться в облигации людям моего возраста не предлагают, т.к. возврат денег по облигациям будет нескоро. Когда же? Через пять лет. Вы что, не верите, что я их проживу? Вздох, стук разноцветных ноготков по стойке, быстрый, оценивающий взгляд, как у дистанционного термометра, и вымученное: верю, но вам не положено.

Вот и кота (только Додик уехал, надумала взять) — людям моего возраста заводчики не отдают. Самый брак от самого низкосортного помета — мне не положен. Даже на их грошовых весах ты — исчислен, взвешен и найден легким.

Додик хорошо знает Библию и всегда ее знал. Это меня поражало. Как и его светлая голова. Он запатентовал такое количество изобретений, что до сих пор на эти деньги живет и подкармливает своих. И мог бы там жить отдельно. Но мне кажется, Фимка, сын, хитрит, говорит: вместе лучше, так ему за отца спокойней.

22 июня

Всё сырое. Всё написалось вдруг. Жанр — проект. Отправлять? Срок подачи до 1 июля.

Время действия — конец XXI века. Инфекция Бета-Цэ, занесенная на Землю метеоритом, поражает взрослое население планеты. Выживает лишь юная поросль, страдающая нанизмом. Причины тотальной генетической аномалии — череда экологических катастроф и повальная наномания нескольких предшествующих поколений (нанотаблетки, нанопрививки, внутриутробная нанокоррекция). Выжившие отроки — существа не выше 90 см — сбиваются в сквоты, заселяют детские сады, где всё им под стать. Но время летит — да, но в какую сторону! Гироскутеры, моноколеса, интернет — всё, завещанное отцами, за какое-то десятилетие приходит в негодность. Улицы зарастают травой, кустарником, затем лесом. У власти бессменный триумвират молодых мудрецов: Сократ, Спиноза и Сталин. Чем больше разрухи — тем больше оптимизма в их лозунгах. Молодость — это не годы, а состояние души! Строят новое будущее, которое называют Прекрасной Вечностью. Все уверены в том, что бессмертны, ибо бесплодны. Триумвират регулярно заполняет возникающие пустоты новыми максимами. Наноотроки именуют себя «новыми людьми», довольно быстро забывают собственные имена, так что в конце концов триумвират вынужден опубликовать сорок тысяч имен для вечности. Объявляется новая кампания: выбери свое. Бешеным успехом пользуются самые длинные — в вечности хочется занять как можно больше места: Лэтолстой-Атолстой, Капицакапица-Голубойвагон, Собакевич-Иванпавлов, Союз Аполлонович Бельведерский,  Тритысячипятьсотмиллионный. Чем длинней имена, тем меньше умений. Наступает момент, когда сквотеры утрачивают навык разведения огня. И триумвират провозглашает кратчайшим путем в вечность сыроедение.

Финал пока записан так:

«Однажды телефонная связь, детище девятнадцатого века, еще кое-где уцелевшая, принесла нечаянную весть: за лесами, за болотами бродит племя вымерших людей, гигантов, отцов, которых теперь все чаще называли живородящими. Переждав эпидемию Бета-Цэ высоко в горах, они спустились в долины — в надежде возродить земледелие.

«Новые люди» этой вестью крайне взволнованы. Они решают рубить просеки, чтобы живородящие могли войти в город. Но топоры и пилы давно затупились. Триумвиры объявляют тендер на добычу огня — в надежде пламенем костров расчистить город от леса и им же привлечь внимание легендарных скитальцев. В конце концов с помощью линз огонь добывает Капицакапица. Следует череда плановых поджогов, один из которых истребляет город дотла. Пылают корабельные сосны, взметнувшиеся среди площадей. Шумно и весело исчезают в огне руины: постреливают химикалиями, взрываются селитрой, постанывают остатками роялей и прочих струнных — заглушая вопли маленьких человечков. Взрыв древнего газохранилища, озаривший половину неба, довершает картину.

Привлеченные ею живородящие пускаются в путь. И обнаруживают на месте города пепелище. Под обгоревшей корягой находят крохотное чумазое существо, которое поначалу принимают за неведомую зверюшку. Существо зябко кутается в кошачью шкурку. Поводит жадными ноздрями, втягивая запах еды.

— Хочешь ням-ням, кошак? — в шутку бросает ему великан, спустившийся с гор. — Тогда расскажи-ка нам о себе.

Каково же было удивление пришельцев, когда зверушка, набив рот сочащейся медвежатиной, прорычала: «Вбогадушумать!» Икоту залила половником браги и начала свой рассказ так: «Вбогадушумать — это я, постельничий нашего триумвира Спинозы. Которая вообще-то была тайной женщиной...».

Отправлять? Написав «продолжение следует»? Есть сильный соблазн уморить малыша: после пятой фразы он в корчах скончается от заворота кишок — последний свидетель исчезнувшей цивилизации. Живородящие гиганты прикопают его на клумбе, из которой с удивлением извлекут несколько запекшихся на пожаре картофелин. Полакомятся ими. И решат, что земли здесь плодородные — можно оседать.

Отправлять? Писать что-то другое?

23 июня

Поставила у экрана фото. Зажгла свечу. Фото быстро упало, но без него оказалось лучше. Говорю: мама, на сороковинах две твои подруги сказали, что я была плохой дочерью, что ты им жаловалась на меня. Пауза. Сверкнула венчиком седины: да, ты бывала грубой, редко приезжала, а как вышла за своего еврея, променяла меня на него. Говорю: он относился к Светланке как к собственной дочери, мне надо было слепить семью, а ты иногда несла такую пургу... про тех же «жидочков».

— Мать нельзя предавать. Я от сердца говорила, и что жидочки умные, и что себе на уме... и квартира моя ему не достанется.

— А потом решила, что и Светланке она не достанется. Классный получился сюрприз.

— И Светланке, а как ты хотела? Она твоя дочь, а ты меня предала.

— Предала — это замуж вышла?

— Ты списала меня со счетов! Пока одиночкой была, мать, ой, как надобилась. И тут вдруг пошло-поехало: Додик, Додик, один Додик на свете.

— Додик, между прочим, до последнего твоего вздоха тебе сиделку оплачивал.

— Тебя разгрузить — меня изолировать. Конечно!

— Я работала, мама!

— В чистеньком зале приятных мужчин принимать — не работа. Ты бы, как я, по цеху восемь часов отбегала и бешеным галопом домой, мать парализованную подмывать... и всю стирку из-под нее — руками, в холодной воде! Она у меня, как куколка, во всем белоснежном лежала.

— Мама, тебе тоже грех жаловаться...

— С простолюдинкой, с колхозницей жизнь доживать?! Я не планировала!

— А ты у нас прям белая косточка!

— Я кроссворды, Женя, до последнего дня щелкала, как орехи! А она с мобильника моего подружкам названивала, ваши деньги проматывала.

— Деньги Додика, между прочим.

— Это ты от него научилась все на деньги сводить! Привет ему от меня. Скучаю, скажи. Пора повидаться.

— Мама!

— Что, Женя, что?

— Ну... как-то нам все-таки надо примириться...

— Тебе надо, ты и мирись. Я-то уже над облаками. Семь букв по вертикали, вот я где. Высшее блаженство в буддизме. Семь букв.

И опять глаза сухие, невидящие, цвет непонятный, глухой, как у алюминие­вой кружки, в которую милостыню собирают... И я уже ничего не хочу. Включаю настольную лампу — свеча стоит по колено зареванная, как если бы час прошел.

Додику сказать, чтобы берегся. И чтобы проверился еще раз? Это я этюд собралась писать, ха-ха, «Расскажи мне о себе».

24 июня

Отправила проект (синопсис в их терминах).

И вдруг поняла, что Спинозу хочу писать со Светланки. Хрупкая, жилистая, унисекс, чувство к мужчине легко вспыхивает и быстро гаснет, на первом плане работа. Бездетна, но с пасынками дружна. Для Спинозы же Вбогадушумать станет больше чем пасынком. Между ними вспыхнет короткий, бурный роман, в котором постельничий неверно оценит свое положение, и затем будет медленно и мучительно низводим на уровень топтуна, разносчика слухов, банного служки, пока наконец не окажется сосланным в самый дальний сквот, поставляющий мышей для пиров триумвиров.

Я — пишущая. Уже второй месяц. Много это или мало? Я счастлива только тогда, когда меня несет. Почему? Потому что я снова Женька-первоклашка?

Долго гуляла. Скреблась в Виктошин подъезд, домофон не отвечал. Как и звонок консьержу. Вошла вслед за мамашей с пацанчиком на руках. Потом разглядела: Илья, мальчик из моего первого опуса!  И так было странно, что он — реальный. Что он не вырос, а прыгает и вопит: я шам, я шам! — тянется к кнопке лифта, дотянуться не может. Мамаша его приподняла. Панамка (джинсовая, та самая!) опять свалилась... И от этого (где я? внутри написанного?) вся поплыла. Ну, думаю, Женя, ты у нас точно писатель! Чуть не забыла, зачем пришла. А тем более и консьержа на месте не было. У них консьержами — семья азиатов. Потом стучалась в их закуток. Обедали! Виктошу вспомнили сразу, сами номер квартиры назвали. И женщина, ловкая, быстроглазая, так смешно тремя взмахами рук Викторию описала: пышные волосы, большая грудь, маленькая попа... А потом уже словами, что уехали с дочкой и внучкой, два больших чемодана, вот каких — с девочку ростом, далеко уехали.

Вышла и думаю: а цветы поливать? — и чуть не заплакала от обиды (не доверили Жене цветы поливать).

Но что поняла — важное! Шла домой, жасмин невестился у каждого подъезда. От него стало легче. От его теплого дыхания, нездешней выделки, светящейся белизны. Возле самого ослепительного, осыпанного с головы до пят, вытащила айфон и стала снимать. Решила, что это — для Додика. Где ему там увидеть жасмин? И вдруг поняла, что такое сюжет: это чужая жизнь, рассказанная до конца. И умерли в один день — вот полноценный сюжет. Как у Шекспира. Может быть, поэтому меня и тянет на смерти? Конечно! Если постараться объяснить это Виктоше с Алинкой, они всё поймут? И простят?

Поворачивала в двери ключ (думала: вот, пошлю сейчас фоточки Додику) и еще то поняла, что моя жизнь не закончилась — поэтому ее и нельзя рассказать.

25 июня

Егор (1954–1990), мама (1934–2015), тетя Тома (1940–1992), отец, которого практически не знала (192?–196?)... Их жизни были про что? Что от них осталось (мне, в помощь)? Немного фотографий, немного писем, некоторое количество детей. Но дети, как мы помним, только мешают ставить вопрос о смыслах и складывать сюжет.

Ну, с богом! Эротический триллер (?)

Егор учился в десятом классе, а я только пришла работать в библиотеку его школы, сразу после библиотечного техникума. Я была его первой женщиной, он — моим вторым мужчиной. Не знаю, как нас не накрыли, мы делали это довольно шумно, вернее, безоглядно. Правда, к этому времени почти все расходились, но технички, сторож, кружки еще где-то функционировали. Он был профессорским сыночком. И тут я — безотцовщина и вообще приблуда. Страсть, пожар. И улыбка Гагарина. У него на лице и у меня в библиотеке портретом. А эта улыбка в нашем детстве была для всех светом, до которого каждый имеет шанс дорасти, дотянуться. Егор много читал, где-то смотрел западные фильмы, которых тогда еще не видел никто. Но всё это было неважно. Мы ведь толком не разговаривали. За пределами школы ни разу не виделись — до самых его выпуск­ных. Нам было уверенно и спокойно только, когда мы запирали библиотечную дверь на ключ и еще на швабру. Самый страстный из всех моих мужчин — мальчик. (Додик — самый неуемный, но это другое). Егор стал студентом журфака, а я оставалась всё той же приблудой, пусть и библиотечной: Лермонтова порвали, Диккенса разрисовали, Маяковского не вернули... Фадеева нет, сдан в переплет — «Молодая гвардия» попала по вашей милости в переплет? ой, Женечка, опасно шутите! — это приударявший за мной физрук с лошадиной фамилией Попонкин... Сцену изнасилования Жени Попонкиным опустим. Седьмое марта, выпили, закусили всем коллективом, предложил подвезти. Кстати, тема автомобиля в нашем триллере наиважнейшая, как и вообще в истории советской эротики. Потому что где же еще? Больше почти и негде.

Увольняюсь, перебиваюсь подработками. Егор приносит мне пишущую машинку, он же находит заказы. Но всё скучное, политэкономическое — от отца-профессора и таких же зануд. У Егора тем временем появляются девушки — надо же с кем-то ходить в кино, понятно, что не со мной. Зато секс со мной, я уверена, только со мной — бурный, раз или два в неделю — в общаге, когда пускал его друг, или в комнате у Виктоши. И как-то все это длилось, тянулось... Потом мы на пару лет разбежались. Виктоша подгоняла мне своих ИТРовцев — зрелых, нормальных. И мать тоже старалась со своей стороны — дочери двадцать пять, двадцать шесть, стыдно кому сказать, двадцать семь. В двадцать восемь я залетела. После поездки с Егором в Гагры — в первый раз вместе, в первый раз без оглядки на швабру, прыгающую в двери, на часы, на покашливающую в коридоре Виктошу... После разлуки мы от любви как-то совсем обезумели. И те умения, которые обрели друг без друга, только друг с другом наполнились... светом, смыслом? Он побывалый, я побывалая, а чувство такое, что только друг в друге можно очиститься. Эротическая фантазия всех гагринских дней (так и не отважилась в ней признаться): чтобы он на меня помочился. Зачем, почему? Сейчас думаю: потому что прана, потому что все — люди, а он спустился с небес.

И поэтому же я ничему рядом с ним не удивлялась. Ни тому, что он так обрадовался ребенку. Ни тому, что несколько месяцев не заикался, оставлять его или нет. Он тогда год как уже работал в газете, отраслевой, авиационной. Могли бы что-то снимать, но порознь ему нравилось больше. Потом вдруг хитростью зазвал в родительский дом и огорошил всех разом: это Женя, она будет жить в моей комнате, потому что меня посылают в Афган, а там... сами знаете, мало ли... а Женька родит вам Егора Головачева-мелкого. Последовала немая сцена. «Женю кормить и не волновать. Я пошел!» — и да, пошел собирать сумку. Не дышу. Высоченные потолки, бюро, часы с боем, люстра с искусственными свечами — я в музее. Вспоминаю: Гоголевский бульвар. Может, Гоголь и жил в этой квартире? Мама летит собирать ему бутерброды и от ужаса падает. Некоторое время все занимаются мамой, ощупыванием ее ноги. Вдруг Егор целует только меня и исчезает.

Мама ходит по дому с палочкой, отыскалась на черной лестнице от прежнего перелома. Черная лестница — еще одно изумление от жизни в музее. Два вечера родители сидят на телефоне. Никто из Егоровых друзей ничего о командировке не знает, любимая девушка тоже (какая еще любимая девушка? это они нарочно, чтобы я ушла, а я не могу, меня Егор тут оставил!). Но в целом родители настроены миролюбиво. А что какая-то девушка все-таки есть, меня почти не смущает. Мама, Дина Георгиевна, несколько раз громко разговаривает с ней по телефону. Зато папа по вечерам — при мне: чистит яблочко, несет кефирчик.

Егор объявляется через пятнадцать дней. Ссадина на скуле, южный загар, на боку профессиональная камера, которой у него до отъезда не было, — возмужавший, живой. Но отец уже что-то знает, ведет его в кабинет. Двери тяжелые, но мне кажется, что я слышу звон оплеухи. Потом голоса — разговор переходит на крик. И вдруг его мать оборачивается ко мне: «Он не был в Афганистане. Отец получил подтверждение... Мы, конечно, не бросим ребенка. Но, Женя, ты же умница и ты понимаешь, что рядом с ним должна быть другая женщина...» — «Какая другая?» — «Другая!.. У него много подруг. Может быть, та, с которой он провел эти пятнадцать дней». Я туплю: «В Афгане?» И еще долго-долго мне будет казаться, что все вокруг, все, кроме Егора, ломают дрянную комедию. И только он, светоносный, и я, блаженная дурочка, знаем истину, больше чем знаем — мы живем в ней.

Он погиб в тридцать пять — лютый мороз, гараж, новый жигуль, он же копейка, молоденькая стажерка, выхлопные газы. Задохнулись оба — довольно распространенный советский сюжет. К этому моменту мы уже два года как жили порознь и год как оформили развод. Не потому, что забеременела его очередная подруга, художник с «Мосфильма» (ему нравилось этими словами играть — художник по костюмам, «Мосфильм»), и не потому, что Егор был чадолюбив. Мы наконец устали — разъезжаться, съезжаться, перемещать Светланку на Гоголевский, к моей маме в Ховрино, снова на Гоголевский... Светоносность, на поверку оказавшаяся избытком тестостерона, теперь ослепляла других.

Еще лет двадцать, если не двадцать пять, мне снилось, как мы случайно столкнулись в метро, или я по звонку прибегаю к его родителям, или в театре, куда пришла вместе с Додиком, или в мой день рождения он стоит возле нашего дома — с лилией на длинной ноге... Он опять светоносен и так убедительно объясняет, что смерть была имитацией, что по заданию газеты (разведки, партии — он вступил в партию за несколько лет до смерти, потому что работал уже в очень серьезном издании и надеялся занять там заметный пост) был вынужден провести все эти годы за рубежом. Иногда его брали в плен талибы, иногда пираты... и я была счастлива, и больше всего боялась, что все это — сон. Но он щипал меня озорно, пикантно, мы смеялись, мы занимались любовью. Иногда он говорил, что снова должен исчезнуть. Я кивала — кто бы сомневался, что я буду его ждать, сколько надо, столько и буду. И дожидалась ведь — сны были многосерийными. Прерванный разговор мог продолжиться спустя месяц с того же места.

Но! Если буду писать роман, в нем будет другой эпилог. Я спасу молоденькую стажерку. Придумаю ей имя, карьеру, детей, внуков. И пусть любит Егора до самой старости — кто-то же должен. И пусть записывает свои сны! В моих была тьма удивительных, невероятных подробностей, а я уже практически ничего не помню.

2 июля

Ответили моментально: меня берут! Видимо, у них недобор — учиться предлагают без скидки. Программы есть разные. В том числе «Фикшн из автофикшн». Заинтриговало, погуглила: «автофикшн — это когда все техники исчерпаны, не остается другого способа, кроме как перестать изобретать литературу и откровенно рассказывать о себе». Хочу ли я этого, вот в чем вопрос. Можно учиться индивидуально: один урок — полтора моих снуда. Или средней длины шарф спицами номер три.

Додик не ответил ни на жасмин, ни на следующий привет. Написала Фиме, но он в отца — такой же тормоз. Зато нашлась Виктоша. Позвонила из Кисловодска: ты в курсе? по Беэр-Шеве выпустили ракеты, есть раненые! Говорю: ну и что? Обиделась: тебя даже это не волнует, вся в творчестве? И дальше по нотам: как пишется, над чем работаешь? Я честно ей говорю, что пока ищу себя. Что на курсы меня берут с одной ненаучно-фантастической заявкой, то есть синопсисом. А сейчас, говорю, несколько дней пишу короткими, яркими вспышками (возможно, это и есть мой стиль) про Егора, но имя хочу поменять — это даст мне больше свободы. И тут вдруг моя Виктория: надеюсь, ты помнишь, что я — единственная из нашей компании, с кем у него ничего не было? — Теперь-то какая разница, говорю. И она криком: не смей выдумывать, не смей все опошлять!

И чтобы уже отвязаться (а как же я сначала ей обрадовалась!):

— Напишу — покажу.

А Виктоша: надеюсь, ты помнишь, кто тебя с Додиком познакомил? И тут я уже не выдержала: раззнакомишь обратно? А она: просто благодарность надо иметь за все хорошее. Егор тебя поднял на пятый этаж, а Давид на пятнадцатый — я про социальную лестницу! — Ой, говорю, тебе ведь дорого по мобилке из Кисловодска? Приедешь — звони! — и трубку повесила.

Так она еще следом три эсэмэски прислала. Что учиться надо под руководством коуча, Алина тоже так считает. Что в Беэр-Шеве тяжело ранен пожилой мужчина (!). И что она читает сейчас Т. Устинову, «купи и учись!».

Как глупо все вышло. И уши торчат. Она старше меня почти на четыре года. То есть Егора — на восемь. Ну и дурак. А с собой, как китайский император, девчоночку взял девятнадцати лет. Значит, все-таки не дурак.

Хочу, хочу, чтобы она жила. (Почему не он?)

3 июля

До того зацепили меня эти Виктошины этажи! Сама она сколько хотела, сколько было терпения, столько итээровцев своих и перебирала. Секретаршей у главного технолога работала — все как на ладони. А потом шандарах — и начальника из семьи увела, главного технолога огромного производства. Вместе с половиной четырехкомнатной квартиры, половиной дачи в Фирсановке и автомобилем «ГАЗ 2410». А мы с Егором что нажили? Комнату в коммуналке. Ну, тридцать квадратных метров, ну, на Чистых прудах — потому что он за Бульварным кольцом жизни не мыслил. Так это и мои кровавые мозоли от «Эрики» и спиц.

Всё, больше ни слова. Просто иногда чисто женская злость хорошо настраивает на работу. Пока написаны пять узловых эпизодов — расхлябанно, вчерне. Сейчас запишу их вкратце. Это мой новый способ: записать небрежно и длинно, потом очень коротко — и искать золотую середину.

1. Егор, он же Глеб, летит над Северным полюсом. Это ледовая разведка, куда он напросился, и его взяли. Он уже бывалый журналист, но тут его начинает познабливать, он думает, не заболел ли. Его душит странный кашель, щеки мокрые. Он понимает, что это слезы, но не понимает, откуда они, почему. Страха нет, хотя внизу черная бездна и белый лед. Лед тонкий, в трещинах: что с вертолетом случись, не сядешь. Вдруг странное чувство: он Гагарин, он в космосе, где до него не был ни один человек... переживание хрупкости земной жизни и жизни Земли — за себя, за Гагарина и все человечество! Черно-белое изображение в иллюминаторе вызывает спазм, он вырыкивает его в кулак — где зеленое, где цветное? Бесконечная, безжизненная, разломанная белизна... И с этой минуты его жизнь словно начинается с чистого листа, с какого-то нового космического знания и осознания.

Всё почти так и было — в его тридцать три. И я с этого эпизода хочу начать.

В его финале что-то мелькнет в окне. Полуулыбка, блеск глаз, взмах светлых волос? Возникает тема девушки, спутницы в вечную жизнь, но об этом пока никто не догадывается.

2. Декабрь 1999 года. Женя, первая, и Катя, вторая, гражданская, жена Егора (это имя все еще заряжено сумасшедшей энергией, которой я сейчас и питаюсь — пока не буду писать «Глеб»!) случайно сталкиваются на Кузнецком Мосту перед встречей миллениума, ищут подарки. Улица дымится оттепельно, бестолково. Все распарены, дубленки и куртки настежь. Женю и Катю все время кто-то толкает под локоть или в спину. А они не могут наговориться, пересказывают друг другу сны. Егор снится обеим в похожих ситуациях, с похожими версиями самооправданий: я скрывался, шифровался, не мог вернуться в страну... Он был то разведчиком (чаще у Жени), то обанкротившимся, скрывавшимся в Европе бизнесменом. В него стреляли (у обеих), он долго валялся в коме. Совпадающие подробности и детали сначала пугают, потом дарят надежду.  Например, цветок на длинной ножке. Или куртка с капюшоном, скрывающим его лицо. По жизни у него не было такой! И цветов он никогда не дарил. Только маме и Марине, старшей сестре. Женя и Катя решают осесть в кафе. До сакраментальной фразы «я устал, я ухожу» (и смены всего! смены тренда развития!) меньше двух суток. Но об этом еще никто не догадывается. Гул за соседним столом — обсуждают недавние выборы в Думу. Катя голосовала за «Союз правых сил» и Женя тоже (следом за Додиком). Это воодушевляет их еще сильней, они решают, что им надо чаще видеться. Девочкам, сестричкам — Светланке и Маечке надо чаще быть вместе. Чокаются, смеются, вытирают слезы. Они сидят у запотевшего окна, в которое вдруг кто-то стучится. Что им чей-то стук? Но обе бросаются протирать окно. Юная девушка в легком платьице машет им и смеется. Полупрозрачная, наверно, невеста, наверно, у нее фотосессия... Женя не любит мистики. Но лицо девушки ей смутно знакомо. А Катя заслоняет глаза руками: — Чей это сон — твой или мой? — и разводит ладони.

3. 1993 год. Предыдущая встреча Жени и Кати в квартире на Гоголевском бульваре. После смерти Егора его отец стал сильно болеть и года через полтора умер. А вот Дина Георгиевна, вдова, а также наследница по прямой героя Гражданской войны и яркого представителя советской аристократии, была в полном здравии (кстати, жива до сих пор). Дина решила собрать наследников, настоящих и, с ее точки зрения, мнимых, чтобы заранее объявить свою «и папину» волю: квартиру на Гоголевском и дачу в Перхушково они вместе с папой (поди проверь) постановили завещать старшей дочери и двум ее сыновьям. Девочкам же Егора, тут вдова сделала паузу, щелкнула языком в сторону Маечки, хныкавшей на кушетке, достанутся фамильные украшения... если на то будет воля внуков. Потому что в их семье всегда все решали мужчины. Женя мысленно поблагодарила репетитора и судьбу, устроивших Светланке занятия по математике именно в эти часы... А Катя, заикаясь, сказала, что не возражала бы против наималейшего кусочка дачи, деньги ведь ничего не стоят, работы нет, кинопроизводство стоит, художнику по костюмам некуда податься... а так Маечка хотя бы на лето приезжала, дышала воздухом, она девочка болезненная. И дрожащими руками затрясла заклинившую молнию: я покажу справки... Дина Георгиевна от этой идеи решительно заслонилась — тонкой рукой в тех самых фамильных, гипотетически Маиных украшениях. Обернулась к Марине, старшей дочери, всю сцену простоявшей в дверях, что-то в ее строгом взгляде прочла, прочитанному кивнула: «Катя, вы приезжайте с девочкой на выходные, у нас есть комната при летней кухне — художники по костюмам умеют готовить?» И тут Катя, и без того сидевшая вся на нервах, протяжно, маленькой собачонкой взвыла. Захлопнула рот ладонью, а вой от этого стал только утробней. Маечка, стоявшая на игривой, обитой зеленым шелком козетке, обернулась и не глядя шагнула вперед, на мамин вой.  Обрушилась плашмя, врезалась лобиком в мраморное основание торшера. Он был подобран в пандан козетке: изящная ножка, атласно-зеленый абажур. Стиль ампир, настоящий ампир, не путать со сталинским. Как, разве был и такой? Женя столько всего почерпнула у Дины Георгиевны, многим была ей обязана и многим прочитанным в том числе...

Все это думается в ту секунду, пока девочка ошеломленно молчит. Катя бросается к ней, берет ее на руки, раздается пронзительный визг... Крови немного, лоб цел, но рассечена бровь... Марина растерянно носится в коридор и обратно: йод, вата, пластырь, может быть, бинт? Детский визг штопором ввинчивается в барабанные перепонки. Бледная Дина Георгиевна сидит гипсовым изваянием, глаза прикрыты, виски стиснуты длинными пальцами, с которых на Женю влажно смотрят изумруд и рубин. Они притягивают взгляд и, чтобы отвезти его, Женя с усилием оборачивается к этажерке, вписанной в нишу у окна. На средней полке — два фото в овальных рамках — Егора и незнакомой девушки, почти девочки. Перед ними мигает лампадка и что-то лежит. Может быть, деревянные четки с крестиком, может быть, вырезанная из дерева ладья Харона. Иного в голову не приходит. Маечка жалобно всхлипывает, отходя от пережитого испуга. Один из Марининых сыновей, ему не больше шести, вбегает в зал с эскимо и пытается сунуть его плачущей девочке. Катя вскидывается: «У нее гланды!» Мальчик обиженно говорит, что гланды у всех, и норовит показать свои. В этой кутерьме Женя так и не решается подойти к этажерке. И вскоре забывает про это странное капище. Потому что хочет забыть.

4. Сон, который приснился Жене (что правда) и Кате в одну и ту же ночь (что вымысел). Они в Эрмитаже, куда регулярно приезжали с Егором. В 80-е в закрытой стране, куда и было ездить? И вот снова приехали. Белые залы залиты светом. Картин немного, но это не царский дворец. Почему-то на потолке висит «Танец» Матисса. И пока они смотрят на него, закинув головы, Женя понимает, что привезла сюда Егора сама. Он устал от этого хоровода, безудержного, как ирландская джига. А здесь ему будет хорошо. Но что он будет делать здесь один? Ведь она должна его здесь оставить. Но никак не может вспомнить, для чего, почему. Стен уже нет, под ногами облако, сквозь него просвечивают звезды. Женя спрашивает: «Но ведь любовь не главное?» Егор говорит: «Главное». А Женя: «Нет. Главное — принимать человека целиком. Как собака, которая выросла в семье — всеми фибрами, всего человека». И тут рядом с ними оказывается Катя, в сверкающей тунике, как будто только со съемок фильма. Катя с пафосом говорит: «Любовь, что движет солнце и светила — важнее всего!» И Егор берет ее под руку: «Вот! Катюха права!» А потом они сидят в ресторане «Седьмое небо» под шпилем Останкинской телебашни. Егор страстно мечтал работать на телевидении, дважды почти устраивался в «Молодежную редакцию», но оба раза срывалось. Катя потрясающе хороша, на ней черное французское платье и бриллианты Дины Геогриевны. Официант с узкими китайскими глазками приносит им палочки и черепаховый суп в белой фарфоровой супнице. Женя злится: «Мы голодны, принесите нам ложки!» На что официант отзывается смехом, похожим на звон колокольчиков. Срывает с супницы крышку, и оказывается, что никакого супа там нет. На дне Женя видит записку. Однако слова расплываются. Женя растерянно поднимает глаза: за столом никого. И вокруг ни души — только белые скатерти. И белые облака за круглыми окнами. У самого дальнего (у открытого иллюминатора) Женя видит Егора, рядом — высокая незнакомка. Записка у них в руках. Они громко читают ее. Даже, пожалуй что, радостно распевают. Но Женя снова не может разобрать слов. Хочет пойти к ним и не в силах двинуться с места. В смятении просыпается.

Утром она звонит Кате (вымысел, как и весь этот абзац). И узнает, что Катя видела похожий сон примерно неделю назад. И тоже не смогла понять содержимого записки. Буквы не складывались в слова. Ей помог официант, вылитый Лао-цзы. Он близоруко поднес записку к глазам и прочел: «Кто не борется, тот непобедим». И Женя подумала: да это же я. Но Кате об этом, конечно, не сказала.

5. 2015 год. Даже если появятся промежуточные эпизоды, этот — финальный. Однокомнатная квартирка Жениной мамы с мебелью 50-х годов: шкафом, уважительно называемым шифоньером, дубовым буфетом, состоявшим из комода и горки. С комнатными растениями на окне и засаленным диваном, увенчанным узким зеркалом в деревянной оправе спинки. Валентине Леонидовне восемьдесят. Последние два года она не выходит на улицу, худеет, но медицин­ских причин врачи не находят. От круглосуточной сиделки Валентина Леонидовна отказывается наотрез, на приходящую соглашается. В начале августа среди ночи мать встает в туалет, падает и ломает шейку бедра. Ближе к зиме вынужденная неподвижность (она ли? проверить) приводит к расстройству психики. Между дневной и ночной сиделкой остается зазор. И Женя с Додиком по очереди дежурят при полубезумной старухе. Светлана, внучка, давно живет в Праге, устроив свою судьбу через агентство, в шутку прозванное Додиком «Нездешняя любовь».

В тот вечер 23 декабря (день рождения Светланки, потому и запомнилось) дежурила Женя. Мать из крупной, статной женщины давно превратилась в высохшую старуху. И все чаще впадала в беспамятство. В такие минуты запавшие щеки, землистая кожа, седые свалявшиеся волосы, которые никак не получалась собрать полукругом гребенки, вызывали острую жалость. Устроив мать в продавленную ямку дивана, обложив небольшими подушками, вышитыми когда-то ее же рукой (мать любила яркие орнаменты и сюжеты с кипарисами, пальмами, морем), Женя то ходила по комнате, то смотрела в окно. Легкий морозец, легкий снег. Нервное мигание фонаря над детской площадкой, будто недреманное, но подергивающееся родительское око. Елки — на балконах спеленатые, а в окнах уже наряженные. На подоконниках кастрюли, бутылки, трехлитровые банки — заслоном от житейских невзгод... Тети Томы, материной сестры, давно нет на свете, а Томина внучка Нина замужем где-то под Луганском, там сейчас война... (умонепостижимое: война между Украиной и Россией) и, как пишет Нина Светланке, обстрелы, разруха, голод и смерть, а гуманитаркой, которую везут в регион из РФ, торгуют направо-налево. Додик метался, хотел туда хоть что-то послать. Но как? Женя думает об этом, чтобы отвлечь себя чужим несчастьем. Но собственное все равно кажется ей огромней. И вдруг за спиной отчаянный крик: «Вы не имеете права! Нет! Вы не посмеете! Я за­прещаю!» Женя оборачивается: взгляд матери бегает по лицам людей, которых видит она одна. Люди тайно вошли и встали вокруг. Мать шарахается то от одного из них, то от другого. Женя не знает, что делать. Уже несколько дней как мать не узнает ее.

— Мама, — тихим голосом, сделав к ней осторожный шаг.

Но старая женщина в своем чаду и аду:

— А ты, перестарок, что здесь забыл? А ты?.. Он все врет!

Женя, втягиваясь в чужие галлюцинации, хочет понять, что же это за люди, чем опасны, чего хотят.

— Не пойду! И Томку не дам!

Значит, год сейчас у мамы сорок шестой. Ее мать (Женину бабушку) на полгода посадили в тюрьму (прихватила шмат комбижира из магазина, где мыла полы), а Валин отец еще не вернулся с фронта, и вернется не к ним, а в другую семью, но Валя этого еще не знает... Ей одиннадцать или двенадцать, вместе с младшей сестрой ее хотят оформить в детдом. Они живут у соседки, за ними туда уже приходили, но в первый раз Валя удачно сбежала, а Тома спряталась на чердаке. Любимый дед умер с полгода назад, он уже не может их защитить.

Женя тоже не может.

— Мой зять — Егор Головачев! — сипит мать. — Знаете, кто такой? Он позвонит куда следует! И вас всех, всех повяжут! Сколько веревочке ни виться! — глаза пылают.

— Мама...

— Головотяпы! Предатели родины! Где Егор?

Да, мама любила Егора, его все любили. Но опорой он для нее все-таки не был. А теперь оказалось, что был. Четверть века спустя после собственной смерти. Он был в этой комнате. А Женя? Как бы и нет.

Накричавшись, мать быстро обмякла. Дочь смогла ее уложить и накрыть старым пальто с заячьим воротником. Хоть одеяло, хоть плед она яростно с себя сбрасывала. Мать знобило. Старый заяц подрагивал, будто в зимнем лесу.

И тут Егор, как положено привидениям, опрокинул круглое зеркало, стоявшее на подоконнике. Оно со звоном разбилось. И стало точным прогнозом на ближайшие дни. Мать умерла под самый Новый год. А в начале следующего, разбирая ее бумаги, платежки, письма, Женя нашла три собственные записки, юные, хамские до неприличия (эпохи совместной жизни, когда приходилось качать права), в том же большом конверте лежали поздравления из Праги от Светланки буквально к каждому празднику (кто мог подумать?), и в отдельном — письма Егора: я люблю Вашу дочь и прошу Вас стать моей тещей (июнь 1979); мы решили с Женей расстаться, так бывает, когда что-то большое и замечательное остается в прошлом и больше не может питать собой, давать силы — не может, а только может их отбирать, но Светику папой и зятем Вам я буду всегда, а Жене — другом (январь 1988); с новолетием внучки, бабушка Валя, у нее ваша улыбка, она растет красавицей... я сейчас далеко, у экватора («нелегкая занесла, в смысле, нелегкая журналистская доля»), счастлив, будьте и вы в наступающем новом году! (без даты)

Нужен финал. Жене мерещится, что Егор приходил не один, а со своей посмертной подругой? Нет. Но финал необходим. И уверенность в том, что я хочу попасть с этим проектом в эту загадочную мастерскую «Фикшн из автофикшн».

7 июля

Фима написал, что папа в больнице и сможет позвонить недели через три. Походила туда-сюда по квартире. Выпила чая с ромашкой и сказала себе: значит, Женя, сиди и жди. Обещал — позвонит.

Мальчик Юрчик привез от хозяйки пряжу. Готовимся к осени. У нее пять точек в Москве, она умница, никогда не подводит, и расчет до копейки.

Набрела на полезное. Чехов — молодому Горькому: частое уподобление человеку (антропоморфизм), когда море дышит, небо глядит, степь нежится, природа шепчет, говорит, грустит и т. п. — такие уподобления делают описания несколько однотонными, иногда слащавыми, иногда неясными; красочность и выразительность в описаниях природы достигаются только простотой, такими простыми фразами, как «зашло солнце», «стало темно», «пошел дождь» и т. д.

Как же это верно!

Фиме через час перезвонила: что-то нештатное? Он ответил, что сейчас там уже всё штатное. Но был ли в этом подтекст, не поняла. Он в стране почти двадцать лет, и русский язык от него уходит. Я много раз говорила Додику, что и сыну, и внукам надо больше читать на русском. Но там — всё другое, включая приоритеты.

Другая жизнь и берег дальний.

8 июля

Светлана: Ты должна ехать. — Деточка моя, но если он против... — А ты сама хочешь? — А он? — А ты?

Или освещение было неудачное (сбоку, вечернее), или она так постарела... Помню, как меня коробили ее первые морщины. Оскорбляли! Мне можно, но ей? Говорят, бездетные долго выглядят молодо. Нет, Света постарела рано. Конечно, работа не сахар,  лаборантка — кал, моча. Но путешествует много. Фитнес, лыжи. И живет как будто в любви. Мы с Додиком были у них в гостях три года назад на католическое Рождество.

У Додика есть удивительная черта — ему все нужно, все важно. Я только знала, что она устроилась в лабораторию, что деньги неплохие, что работой не брезгует — все. Мне — вполне. Приехал Додик и два часа ее расспрашивал, под какой вытяжкой сидит, в каких перчатках, что на лице. А что интересней исследовать? (Я бы спросила: что противней?). Оказалось, моча под микроскопом — strašná nuda («нуда», обрадовался Додик, скука? тоска?), а в какашках есть на что посмотреть: яйца острицы, аскариды, власоглава... И Додик обрадовался еще больше. Смешной, нос длинный, как у долгоносика. А Света в отрочестве как его назвала Удодиком, так и звала много лет, только к старости повысила до Удода. А когда он стал уезжать, а удод оказался символом Израиля, столько радости было у обоих. Прилетала зимой его проводить. Она и к Егору теплей была, чем ко мне. Так часто бывает, девочки больше любят отцов.

10 июля

Стояла сегодня в нашем «Магните»: хлеб, молоко, морковь, капуста, яблоки, сыр (заметила: чтобы лучше писать, надо меньше есть, после шести — ни крошки). Короче, стою и думаю: меня любил Егор, столько лет! а Додик, его даже нос не портил, ладный, видный — ушел от жены, я была против, два года меня добивался! И где она, эта Женя? И как мне ее написать — как и какой — если писать автофикшн? А придется, я подала заявку на курс «Ф-из-А», как они его называют. Раз в неделю задание, я им текст, они мне фидбек.

— Назовите главные имена русской литературы — Фидбек, Флешбек и Бэкграунд.

13 июля

В рассказе про тени, отбрасываемые в наш мир Егором и его спутницей (да, он будет об этом!), многое переписала. Ищу другой финал.

Позвонила Марине. Вернее так. Позвонила на Гоголевский, чтобы в трубку ворвался воздух, дух той квартиры, той жизни. А трубку сняла Марина. Своим шелестящим голосом: вас слушают.

— Я Женя, Женя Головачева.

А она так испуганно:

— Да?

Оказывается, в конце весны умерла Дина Георгиевна. Больше двух лет болела. Я даже прослезилась. Потому что в первые годы Дина меня любила. Она бы и Катю любила, успей Егор с ней расписаться. Любовь ведь такая штука... Если дружба — это общность интересов (кто сказал, не помню), любовь — общность целей. И пока эта общность была (вырастить ребенка, в непростой ситуации сохранить, сплотить семью), была у нас с Диной любовь. А потом, после смерти сына, смерти мужа, рядом с деспотичной Мариной, всю жизнь озабоченной благополучием своих сыновей, Дине только и оставалось держать спину натянутой и звучать в унисон с антикварной козеткой.

Хотела Марине сказать, что могли бы и Светланке о смерти родной бабушки сообщить. Не сказала, зная их мнительность. Только спросила, как звали девушку, погибшую вместе с Егором. Приврала, что она мне стала сниться и надо же как-то ее называть. А Маринку вдруг повело:

— Давно хотела тебе, Женя, сказать, а во сне тебе и говорю: если бы не твой пофигизм — не было бы измен, Кати... И Яны бы не было! Егор был бы жив. И родители тоже.

Ну, думаю, значит, Яна. А Женю опять в крайние определили. Пожелала всем царствия небесного, пообещала больше не сниться и попрощалась.

Про Яну из Ян-декса: «в этом имени есть отпечаток мужской формы (Ян или Иоанн), такое имя наделяет свою обладательницу смелостью, стремлением к независимости и яркой эмоциональностью». Наверно, Егору такая и была по жизни нужна.

14 июля

Виктоша в Москве, позвонила... Я почему-то с разбега ей сообщила, что ищу себя, прежнюю. И что нуждаюсь в ее помощи. Подруга голосом помягчела, но сказала вполне определенно, что позвонила узнать про Додика, а вообще они, не распаковываясь, завтра едут на дачу. У Алинки же до 15 августа отпуск (педагогический).

А про Додика — что про Додика? Сказала, что он в больнице. Наверно, лечение. Наверно, тяжелое, раз позвонит только через две недели. Да, уже через две. И тогда она милостиво: ну если хочешь, вечером можем пройтись.

Не пишется мне сейчас — до потери себя, вот в чем дело. До потери уважения к себе! Зато получила первое задание по «Ф-из-А»: «Напишите пейзаж за вашим окном глазами 1) Егора, 2) Кати, 3) Жени; напишите увиденный их глазами один и тот же предмет. Всего шесть фрагментов, в каждом не более 400 знаков».

Как-то я не этого ждала. Но деньги-то за весь курс отправлены!

Вид из окна у нас был крайне бедный. Егор торчал в окне три времени года, потому что много курил. Двор был проходной и скудный, по типу колодца. Ему нравилось рассматривать бегущих туда-сюда людей. В соседнем дворе принимали тару. Звеневших посудой алкашей он привечал. Подмигивал им, понимающе кивал, спотыкающемуся подсказывал путь. В нашей комнате в режиме нон-стоп работал телевизор (перестройка, гласность, «600 секунд», «Взгляд», «12 этаж»). Светланка в это время уже спала. И Егор протянул от телевизора к окну длиннейший провод с наушниками. И часто торчал в окне в этих по-чербурашечьи огромных ушах. Как какой-нибудь радист, засланец вражеского государства. Помню, это меня тревожило.

(Ого! Уже больше 400 знаков. А я и не начала).

Понятно, что он этим двором тяготился. И кухней на три семьи, и старушкой с ночным горшком хоть утром, хоть среди дня... Как кто-то верно заметил, смысл жизни мужчины — экспансия. Егор искал свое расширение в пространстве (любимая книжка отрочества «За волшебным колобком» Пришвина — со странствиями автора на Русский Север, на Соловки и Норвегию — «страну, где нет неграмотных поморов»). Но его экспансия осуществлялась и через новых женщин, и через множество встреч — в нашей комнате через день был народ, какие-то герои его статей останавливались проездом, кто-то жил за шкафом). У Додика это проявлялось по-другому. Про изобретательство всё понятно. Если бы он мог, то покрыл своим оптоволоконным кабелем с каким-то особым наполнителем трубки всю Землю. И все межгалактическое пространство: человечество обязательно станет многопланетным видом, — это его слова, — вот бы, Кнышик, пожить еще лет двадцать-тридцать.

Но я про другую его особенность, он называл это еврейством. Он был не просто евреем, а всеми евреями сразу («Все огни огонь»). И этим свойством практически все в себе объяснял. Я не соглашалась, человек в моем представлении прежде всего человек, а не представитель какой-то нации (советское воспитание). Он же считал, что его страсть к справедливости от еврейства. В Библии евреи регулярно спорят с Богом, для них это естественное дело. Моисей с Ним спорит с самой первой встречи у горящего куста! До этого так же непочтительно ведет себя Авраам, требуя, чтобы Бог не истреблял Содом, раз в нем могут оказаться и праведники. Я, прах и пепел, говорит о себе Авраам, и продолжает настаивать на своем.

«У еврея это в крови. Каждый стих Торы мы можем — нам можно — толковать на тысячу ладов. Пусть истину знает только Бог. Но в каждом человеческом голосе может содержаться крупица истины. Так пусть же звучат все голоса — в споре друг с другом и в споре с Богом!» Сначала это была его, Додика, проповедь, потом он превратил ее в тост: и пусть каждый голос будет услышан!

Однажды из-за страсти к справедливости он потерял работу, несколько раз терял в зарплате, но уступать так и не научился. И еврейством же объяснял (иначе бы евреи не выжили) страсть бросаться на помощь — часто незнакомым, чужим, которые этой помощи не ждали и не просили. В 90-е, когда взрывали дома и троллейбусы и все боялись «забытых» предметов, сумок, ходил анекдот — и Светланка принесла его из института: «Удодик, про тебя!» В метро едет пара, допустим, на день рождения, рядом на сиденье стоит торт. В вагон входит дедушка, видит большую коробку и с криком: «Я вас спасу!» — выбрасывает торт в окошко. Додик хохотал до слез. И мы еще долго его дразнили: я вас спасу!

Когда уже жили вместе, о, сколько кляуз он написал в ЖЭК и на ЖЭК, и на дворников за то, что вокруг дома скользко, и что с крыш не скалывают сосульки... и на магазин, что ступени обледенели и старики, которые к ним ходят, могут упасть... Мне было стыдно, я выросла в том, что доносить позорно. Всех не спасешь, а донос — это несмываемое пятно. И тут уж я говорила: это твое еврейство! Но когда у Катиной Маечки случился острый приступ аппендицита, а она сплавлялась с друзьями бог знает где, по северному притоку Двины, не Катин «Мосфильм», а Додик вышел на совладельца их производства, тот — на своего депутата, тот на депутата от коммунистов, тот на подвластного ему мэра, и за девочкой выслали вертолет. В больницу ее привезли за миг до перитонита. И Майю спасли. (И, значит, Егор, твоих будущих внуков тоже!)

15 июля

Начало лихих девяностых. Женя свешивается из окна ради полноты обзора. Двор тесный. Желтоватые стены обшарпаны. Июньский вечер долог. Но ночи Женя боится больше всего. Цепляется глазом за курицу, вывешенную в авоське из окна четвертого этажа. Про нее забыли. Как и про Женю. Курица капает вниз своей мертвой жизнью. А под курицей сидит черная кошка, смотрит вверх и орет. Слизывает со щербатого асфальта мокрую куриную жизнь и снова орет. Женина дочка ушла с утра. Ей тринадцать. И столько же часов ее нет. Уехала с подругой погонять на велике. К кошке прибежала другая, пятнистая. И теперь они вместе смотрят вверх и орут. Женя думает: если бы не эти кошки, я бы сейчас выбросилась вниз головой. Дверь комнаты открывается резким рывком. Дочь стоит на пороге живая, не изнасилованная, в красных лосинах и синих шортах в облипку. Глаза больные, наверно, пила. Женя хочет ее убить и обнять. Обнять и убить. И по-кошачьи завыть.

Дочь говорит: «Я целовалась с Олей. Схавала? Иди заешь лимоном!» — бросает свой кошелек на длинном ремне на кресло-кровать и падает рядом.

Женя снова смотрит в окно. Кошки теперь орут друг на друга. Срывающаяся с поводка овчарка выносит их из двора. Курица капает, кажется, уже из послед­них сил. Над домом напротив еще голубеет небо. Блекло, по остаточному принципу, думает Женя. Как все сейчас в ее жизни. Но только не Оля. Только не это.

(Ого, 11 000!)

Женя торчит в окне и боится одного: что июньский вечер кончится ночью. Она цепляется глазом за курицу, забытую за окном. Дом напротив уже погас. Курица капает вниз своей мертвой жизнью. Под курицей — черная кошка, смотрит вверх и орет. Женина дочка ушла еще утром погонять с подругой на велике. Ей тринадцать. Женя думает: когда б не кошка, точно бы бросилась вниз головой. Дверь комнаты резко распахивается. Дочь стоит на пороге — живая, не изнасилованная. Глаза больные, наверно, пила. И говорит: «Я целовалась с Олей. Мы пара» — и с грохотом падает на диван.

Женя снова выглядывает из окна. Кошка куда-то делась. Наличествуют Женя и мокрая курица. Мы пара, думает Женя.

(около 550)

16 июля

Виктория вчера пришла яркая, загорелая, волосы роскошно уложены. Но, пока ходили по парку, все время оглядывалась, как будто из-за кустов Алинку ждала. Что узнала: зимой Алина надеется забеременеть, для нее это стратегически важно. А моих писаний она опасается по аналогии с культом Вуду (куколка, воткнутые иголки). Я только плечами пожала. А Виктоша опять огляделась, достала из-за пазухи несколько сложенных листков с лохматыми боками: «Дома посмотришь». А потом: «Это я в Кисловодске для тебя записывала — фразы, сценки, может, вставишь куда», — поднялась и пошла. Платье ярко-лимонное, с прошвой в самых пикантных местах, чуть рискованно для ее возраста. Это Алинка одевает ее под себя. Дошла до поворота аллеи и от бедра тайно мне помахала.

Развернула первый листок и так растрогалась:

1) Объявление «Санаторию требуется посудница»

2) Старуха за 80 из местных сдает в ремонт свои чувяки: «Чирес день за вобувой забреду?» Мастер под 60: «Мни байдуже» — «А мни ни» — «Тада забредай».

3) По ветрености Ставрополь уступает только Анапе (с местного форума о погоде)

Всего сорок шесть пунктов. А дома случайно увидела на обороте:

«Величайшая трагедия жизни состоит не в том, что люди гибнут, а в том, что они перестают любить.

Сомерсет Моэм».

И будто иголку в меня воткнули, будто куколка — это я.

18 июля

Он не хотел меня волновать — позавчера его прооперировали. Но почему в такую жару? Там есть кондиционеры, тянуть было нельзя. Операция прошла штатно. Стоп, но его зимой уже оперировали! Значит, понадобилось опять. Это все со слов Светланы. Притом что я позвонила сама и выдавливала из нее, как клей из засохшего тюбика.

Фима на звонки не отвечает, что понятно — пять детей, полторы работы. Ну и отец — наверно, еще в реанимации. Писать не могу, вязать кое-как получается. Но задание утром добила и отправила. Какое-никакое. Не выгонят же меня в конце-то концов (по-любому, как говорит Алинка — все теперь так говорят). В одном месте схитрила: сложила Катю и Егора, как они смотрят на один и тот же предмет (800 знаков — есть где развернуться!).

Весы. Разночтения.

Невозможный, думает Катя, ему бы только прилипнуть рукой ниже талии. А это нехорошо, вокруг люди, привокзальная площадь. И запрыгивает, будто на подножку тронувшегося вагона, на постамент медицинских весов. Жар от руки разносится по ногам и спине. Пузырьками шампанского ударяет в голову. И уже не понять, что это за упрямый бочонок рывками перемещается то влево, то вправо. И почему следом за ним в путь пускается мелкий, на рейке повыше. Вдруг замирает. И острая стрелка тоже. Грузная женщина в белом халате что-то пишет карандашом и выдает на бумажном клочке — 61. Что это — год рождения? — думает Катя. — И пусть! Егор его знает. И спрыгивает на землю. И приникает к нему всем телом, как после долгой разлуки.

Ладонь Егора, минуя талию, устремляется вниз. Свободной рукой он берется за силомер, упрямый, как выжимаемый для заболевшей Светланки лимон. Сжимает его все сильней: чтобы Светка поправилась! Его страстность передается и Кате: он любит меня, я хочу от него родить!

31 декабря

Я завершаю этот год. И этот файл, ничего в нем не меняя. Могла бы, но не буду — какая уж есть. Чем жива? Успехами на литературных курсах, похвалами мастеров. Говорят, что я быстро расту. Впитываю все новое с не свойственной моему возрасту энергией (в общем, наращиваю скилы). Третий вариант рассказа про Вдушубогамать и Спинозу (теперь он называется «Маленькие») взяли в сборник. Его не будет в широкой продаже, но заказать печать экземпляров может каждый. Светланка сфотографировалась с книжкой у памятника Кафки, на том же месте, где мы фотографировались с Додиком и ее Славомиром. Мне это было очень приятно.

Сейчас я работаю над повестью о парочке отравителей. Увлечена! В ней будет два финала, оба открытые. Мой коуч Игорь Константинович в этом меня поддержал. И еще есть два замысла, доведенные до стадии синопсиса.

Додик умер 19 июля из-за осложнений после второй операции. Через тридцать дней, как принято у евреев, Фима устроил поминки, но мы со Светланой и на них не успели. Потом Фима прислал фотографии. И когда мы со Светланой в конце сентября туда прилетели, то морально были готовы и к унылому виду сухой рыжей земли, и к монотонным рядам мало отличимых друг от друга могил. Та же безликость-безличность, что и на европейских кладбищах солдат первой и второй мировой. Чувство тоски (как он здесь? с кем?) оттеснялось на задний план назойливым рефреном: папа мечтал лежать в Святой земле, любой еврей мечтает лежать в Святой земле, папа и не мечтал быть похороненным в Земле Обетованной — и все это с папиной же методичностью: тюк-тюк-тюк. Но без папиной утонченности. Продает ювелирные украшения в небольшом магазинчике. Я-то думала, что он здесь медбратом — уезжал с медицинским дипломом, с шевелюрой, не умещавшейся ни под одной шапкой, щеки — кровь с молоком. А теперь постаревший мальчик с седыми висками, в круглых очочках и полукруглой, как у дятла, шапчонке (кипе).

По случайному совпадению мы оказались в Израиле на праздник кущей, Суккот, когда все евреи радуются исходу из пустыни, семь дней живут в шалашах (суккá — шалаш), строя их под открытым небом на земле либо на балконах и лоджиях. Благодарят Б-га за то, что он привел их в Землю Обетованную и за те плоды, которые он дал им собрать к своему столу. Но у меня было чувство, что это Додик все устроил именно так: щедро накрытый стол под плетеной крышей, гирлянды, мигание лампочек. Нора, мать Фимы (но словно и Додику мать — рыхлая, тучная, с тяжелой одышкой) усадила меня рядом, не знала, чем напоить-накормить. Мы же ничего не привезли ни детям, никому — не успели перед отъездом. Только в последний момент сунула в сумку снуд для Норы. Внукам пять, шесть, девять и одиннадцать. Пятая, старшая внучка, Цвия, была на последнем месяце и осталась дома, где-то «далеко на севере», кажется, в Цфате. В конце октября у нее родился мальчик. Назвали Давидом. Я только за.

Были мы там недолго. Город посмотрели пунктирно — за одну обзорную поездку с невесткой, Мирой, на их стареньком минивэне: довольно высокие дома, просторные трассы с зелеными посадками, неожиданно много фонтанов, если помнить, что это пустыня, есть парки. Еще из достоинств: сухой воздух, помогающий легче переносить жару. Проехали мимо Музея науки. Мира сказала, что внутри он большой, и Додик, пока чувствовал себя лучше, любил здесь бывать с детьми. Неприятно удивил рассказ о реальности ракетных обстрелов. Комнаты с защитой от попаданий (она называется мамад) в их квартирах нет, до бомбоубежища, расположенного в подвале, старикам за тридцать секунд не добраться, а потому Нора с Додиком встречались в бетонной коробке подъезда, что по правилам гражданской обороны вполне допустимо, и пережидали обстрелы там.  Умереть в один день — южноизраильская реальность.

Еще из неприятного: где-то в мае (Додик, по словам Миры, был уже нехорош) позвонил некий Тайц, представился давним приятелем Давида. Сказал, что живет в Ашкелоне, а это рядом, и в тот же день без приглашения приехал. Маленький, дерганый. С бутылкой арака, здесь так не принято. Мира поставила чашки для чая, Тайц разлил в них арак, для храбрости выпил и сказал, что Додик «за все про все» должен ему, грубо говоря, миллион (кто пробивал, кто внедрял?). Додик сказал: «Гена, ну уж точно не ты!» А Гена криком: «А кто, а кто? У меня ползавода свидетели!» И потребовал, чтобы в качестве компенсации Додик переписал на него какое-то авторское свидетельство. Додик ему объяснял, что так не бывает... А Гена выпил еще, распалился: «С собой все равно не заберешь!» И тогда Мира наконец позвонила Фиме, тот закрыл магазин и приехал. Но Тайц к этому времени уже ушел, потому что Додику стало хуже, и гость испугался.

Я этого Тайца с трудом, но вспомнила, он пару раз нам звонил, когда Додик еще был в Москве. А Виктоша сказала, да, был у них такой гиперактивный полный ноль. И я подумала, как это хорошо сказано. И что это может быть ключ к характеру моего отравителя Олега (остановилась на фамилии Поляков).

Теперь о письмах. Кладу их сюда, некоторые почти без сокращений. Сюда, не потому что хочу начать новый год с чистого листа. А потому что больше этих писем не будет. Их происхождение удивительно: по просьбе Додика Фима зарядил их отправку таким образом, чтобы они приходили ко мне после возвращения из Израиля и до Нового года раз в семь-десять дней. Нерегулярно, я думаю, чтобы у меня не возникло привыкания. Кнышиками его белорусская бабушка называла маленькие булочки, которые ему в детстве пекла. Самое лакомое, как он потом мне объяснял, что было в его жизни до меня.

Получено 4 октября. Милый Кнышик, вот правда, сильно не хотел, чтобы ты с твоим сердцем прилетала летом. Благодарен за то, что послушалась. И что потом прошла рядом, коснулась этой земли, почти ее не касаясь. Я влюбился в твою походку (смотрел из окна третьего этажа директорского корпуса, белый верх, черный низ — комсомолочка), потом взял измором Викторию: как найти? А с чего началось тем и закончилось: твоей летящей походкой и мной — прахом у ног. Мне повезло воплотить красоту метафоры. Нам повезло — хочу думать так.

Получено 14 октября. Солнышка, ты стала писать. Уверен, у тебя получается превосходно. И ты будешь совершенствоваться, в тебе есть упорство, только не оглядывайся на годы. Ты девочка по сравнению со мной и будешь ею всегда. Живи радостно. А я буду грустить за двоих. Грустить, что не прочту сочиненного тобой. (Первые опыты ты мне прислать смутилась. И это понятно!) Грустить, что не найду тебя, бессонную, среди кухни с голубеющим от экрана лицом и синим огнем в глазах: не подходи! А я бы только накрыл твои плечики платком и прикрыл окно.

Получено 22 октября. Часто думаю, Кнышик, как сблизило нас в разлуке твое новое увлечение. Теперь ты знаешь, как может искрить мозг, как мысль опережает твою способность ее принять, как страшен прыжок в пустоту в надежде вцепиться в ее хвост, как велик испуг промахнуться, обрушиться в бездну собственной глупости и беспомощности. О, как ты теперь это знаешь. А я уже нет. Зато теперь я это знаю тобой.

Получено 1 ноября. Ангел мой жёнка! Читаю роман в стихах о твоем тезке. Не роман, полноводная река, несущая меня в океан по имени Русская речь. Тоскую по ней, завидую твоим в ней марафонским заплывам... Но вреден север для меня.

Получено 9 ноября. Решил делиться с тобой фотографиями и короткими роликами, которых в физическом мире не существует. Они стоят перед моими глазами. И теперь мы сможем вместе на них смотреть.

2002. Кашкайш. Октябрь, непогода. Ты идешь по кромке воды. А я, как всегда, стараюсь отстать, чтобы видеть балетную цапельность твоего шага, мокрый узел, в который собран подол на бедре, поворот головы, изгиб шеи, но главное, изящество шага. Свет предвечерний. И чем больше я отстаю, тем с большей охотой ты растворяешься в сером свечении. По-всегдашнему долго не оборачиваешься. Я замираю, испытывая себя и тебя. Пугаюсь, что быстрые сумерки тебя поглотят. И в это мгновение солнце, почти уже севшее, раздирает завесу темнеющих облаков. Вспыхивает Платонова пещера. Ее светом освещается океан. Серый песок золотится. И в этом иконописном свете ты идешь по воде. Платон нервно курит. В пещере нельзя, он вышел наружу. Тут ему и приходит в голову идея красоты!

2004 год. Музей Родена. Париж, август. Набродившись по Собору инвалидов, мы зашли сюда не столько прикоснуться, сколько отметиться. Почти уходя, оказались возле одной из самых эротичных работ Маэстро — полет обнаженной танцовщицы с распахнутым лоном. Мы не чувствуем практически ничего, нам много лет, стоим поодаль. А перед отверстой бездной — мальчик и девочка, им не больше двенадцати. Наткнулись, оцепенели. Щеки девочки заливает румянец. Она не знает, куда деть руки, как поднять глаза. Градина пота тянется по скуле. Наши пальцы сплетаются. Твои подрагивают. И я впервые за все наши годы ощущаю эту девочку в тебе. Живет ли она в каждой женщине? Но в тебе, теперь я знаю, живет. Тем временем маленький француз чмокает подружку в щеку. В этом нет и тени эротики — ободрить, сказать «я с тобой»... Урок, преподанный мне двенадцатилетним Гаврошем... И вот они бредут дальше. Их пальцы, как и наши, сплетены. Два жеребенка, спотыкающихся на скользком полу. Ты смотришь им вслед. Ночью тихо плачешь в подушку, не говоришь, из-за чего. И я не знаю этого до сих пор.

Помнишь, ты поначалу звала меня африканцем? «Мавр сделал свое дело»... Ну все, все... Ты не любила про это. Я умолкаю.

Получено 20 ноября. Продолжаю ряд — «ряд волшебных изменений милого лица».

Мы еще живем на Чистых прудах. В кухне идет небывалый скандал. Я забился за шкаф, на голову натянул ушанку, завязал веревочки, мне нужно срочно закончить статью. За стенкой Анна Григорьевна кричит на Марью Семеновну и наоборот. Ты ходишь по комнате, легко, почти неслышно, но словно на пуантах: чпок, чпок, чпок. Минут через десять я не выдерживаю, высовываюсь из-за шкафа. В руке у тебя расписной деревянный половник, украшение серванта. Ты мерно прихлопываешь им ладонь. Наши взгляды встречаются. В твоих — синий огонь. Рвешь на себя дверь и с мерным почпокиванием плывешь коридором. Голос Анны Григорьевны. Чпок. Голос Марьи Семеновны. Чпок. А потом начинается грохот и звон. Бегу в кухню — ты громишь кастрюли и банки, стоящие на окне. Справедливости ради не только чужие, но и наши. В минуту все кончено. Ты оборачиваешься ко мне:

— Любимый, теперь ты можешь спокойно работать на благо отечественной науки, — и вполоборота к старухам: — Милые дамы, мы возместим вам понесенный ущерб, как только мой муж получит Государственную премию.

Я выхожу из тени — в ушанке и семейных трусах. Лица дам оползают перестоявшим тестом.

Улыбнулась? Люблю твою улыбку с лучиками до висков. И смех — с лучиками до переносицы.

Получено 27 ноября. Вчера до полудня писал внукам. По доброй комсомольской традиции закапывать в землю капсулы с обращениями к будущим поколениям. И до того устал, словно яблоневый сад посадил вокруг этих капсул — отлеживался день и вечер. Понимаешь, они очень разные и каждому надо было найти свой тон и мысль, которая им пригодилась бы в будущем. Младшие — мальчики. Арик, что значит «лев, царь зверей». Легко, до закипающих слез, обижается и легко, всем сердцем, прощает. Он и внешне похож на моего отца и, мне кажется, тоже станет учителем. Йончик, хотя его имя переводится как «голубь», самый упрямый мальчик на свете. Но если долго его убеждать и если уважительно выслушать его доводы... Я думаю, из него выйдет хороший юрист. Даниэла — отрада моих очей, ей сейчас девять. Не похожая ни на кого из нас, но очень — на русскую девочку, в которую я был влюблен в третьем классе. Моя сладкая светлокудрая греза. Имя Малка, бесцветное для русского уха, означает «царица». Но царица моей души — Даниэла, а смешливая, добрая, хлопотливая Малка (ей скоро двенадцать) — ее важная часть. У нее будет очень большая семья, восемь детей и сорок внуков. Я это ей пообещал!

Получено 2 декабря. Скоро Ханука, светлый праздник в самое темное время года. В Израиле зажигают свечи. Но коль ты читаешь это письмо, я зажигаю свечу уже не здесь. Знаешь, где? В созвездии Жирафа. Помнишь, в наш самый первый год мы повели Светланку в планетарий. Я не знал, как вам обеим понравиться, и безумно старался. Она ушла смотреть фильм в большой зал, а мы бродили по холлу, и возле карты звездного неба я стал рассказывать тебе, кажется, все, что знал: и что у созвездия Жираф есть истинное, авторское название — Верблюд, присвоенное ему то ли в XVI, то ли в XVII веке. По замыслу перво­открывателя, это тот самый верблюд, на котором Ревекка приехала в Ханаан к Исааку, чтобы соединить с ним судьбу. И ты улыбнулась и сказала, что мой и Верблюда профиль чертовски схожи. Сейчас внимание: в самом центре созвездия есть звезда по имени Альфа. Теперь ты знаешь, что рядом с ней я. Естест­венно, в профиль.

Получено 10 декабря. Все гадаю, о чем же ты пишешь. А я, знаешь, о чем? Вместе с Норой сегодня писал письмо ее племяннице в Гомель. Фима хочет максимально полно воссоздать для детей генеалогическое древо. Сам я, кому мог, уже написал. Понимаю, что тема эта для тебя довольно далекая, но когда мы с Норой сели и посчитали, сколько «наших» лежит в трех белорусских гетто и двух украинских (считали родню только по братьям и сестрам наших родителей), вышло более ста человек, строивших планы, растивших детей, обожавших Сталина, ненавидевших Сталина. А какие истории нам приходили в ответ! Попроси Нору, она пришлет тебе несколько... И ты напишешь две-три главы трагической саги нашей большой семьи. Нашей общей — большой-пребольшой. Кодовые слова для Норы: Хана, Двойра, Яков, Генрих. Четыре истории неспасения, когда люди могли остаться в живых, но... не могу эти «но» разгадать — что может быть выше чувства самосохранения? В случае Ханы, вот что — недальновидность, бунт против диктата старших, любовь?

Хана, младшая сестра моего отца, в июне сорок первого была на Кавказе, на практике после второго курса, она училась на инженера-геодезиста. Две толстые косы на плечах, глаза плавают вишнями в молоке — вся в каком-то своем девическом тумане. И вот началась война. У руководителя практики установка — вывезти студентов в Москву. Все мечутся, на вокзале давка. А у Ханы любовь с русским парнем из Минска по имени Миша. Хана не сомневается, что Миша пойдет на войну. И хочет его проводить. Откуда ей было знать, что немец катится по Белоруссии со скоростью ветра. Что с первых же дней войны поезда в сторону Минска шли исключительно с военными. На каком-то пересадочном пункте она все наконец поняла, но так рвалась к своему Мише, что уговорила одного лейтенантика спрятать ее под койкой. Потом шла пешком. Добралась. Мишу нашла одновременно с немцами. Какое-то время Миша носил ей в гетто еду. А потом собрал рюкзак и ушел. По легенде, к партизанам. По правде жизни, кто знает, куда — Мишин след затерялся.

Почему-то эта история не дает мне покоя. Наша Цвия так похожа на Хану. Думаешь, только поэтому?

Получено 16 декабря.

Ряд прекрасных превращений — плюс еще одно. Ирландия, Атлантический океан, скалы Моэр — слоенный пирог из сланца и песчаника. Внизу — неистовство волн. У самых ног вихрастая, всклоченная ветром трава. Я думаю о том, что таков же характер и у живущих на этой земле людей. Оборачиваюсь к тебе и впервые вижу твое лицо таким — безмятежным, разглаженным то ли ветром, то ли крылом мелькнувшего ангела. Словно что-то тебе в этот миг открылось, но что? Ни единой морщинки. Ни тени горечи (в автобусе, по дороге сюда, мы горячо спорили из-за какой-то ерунды, ты в сердцах сказала, как ты от меня устала, и это последнее наше путешествие). Я смотрю на тебя... Я не спрашиваю, ты говоришь сама: я поняла, зачем эти наши поездки, автобусные мотания, в которых всё мельком, зачем это мне — я ищу место или места, куда будет прилетать моя душа из той бесприютности, в которой она однажды окажется и где никогда не найдет себе места, не смирится, не сможет.

Я подумал: «А Женька — поэт». Но теперь я знаю, что нет, писатель.

Получено 22 декабря.

Писатель, а ничего, что я придумал за тебя рассказ? Только зерно рассказа. Писать его должна ты в своей голове. Писать каждое утро. Твои коучи говорят же тебе, что надо писать каждый день? Вот и я, почти ребе, говорю: пиши себя (sic!) каждый день. Рассказ будет о том, как в девушке Жене поселилось крошечное существо. Женя ему удивлялась и радовалась, пела песни, порхала от счастья. Поэтому существо оказалось птицей. Оно вылетело из Жени и уселось под потолком. Желторотый птенец состоял из щебета и света. Иногда птенец гадил, иногда больно клевал. Вдруг вылетел за окно и уселся на придорожный куст. Женя звала его обратно, приманивала крошками и пшеном. Но птенец уже скрылся в листве высокого дерева. И Женя в сердцах захлопнула оконную раму. И велела себе забыть про щебет и свет. А птенец, уже птичка, перелетел на другое дерево, на столб электропередачи... Увидел в небе птиц и полетел за ними. Вот бы Жене посмотреть ему вслед и подумать: это я там, в вышине, в синеве, солнце играет моими перьями... Это я — птица Света...

Ты меня поняла. Каждое утро.

Получено 31 декабря.

Новый год — это подарки. Немного о них. Весь доход, который будет приходить от патентов, я решил разделить на четыре равные доли: Норе, Фиме, тебе и школе в Могилеве, которую я в 1959 году окончил.

Повторю про нашу большую семью. Боюсь, что ты не совсем меня поняла из-за того, что с Альфа Жирафа многое видится по-иному. «Будьте как дети», сказал когда-то один из наших пророков. А я скажу так: мы все дети одного отца и одной матери, неразумные, расшалившиеся дети, мучающие насекомых, животных, друг друга. Арик, которому нет и шести, недавно спросил: «Кто ответит за страдания насекомых?» Нора перевела. Я сказал: «Может быть, птицы, которые их едят?» Арик спросил: «Кто ответит за страдания птиц?» — «Может быть, кошки, которые на них охотятся?» — «Кто ответит за страдания кошек, котов и котят?» — строго спросил Арик. И тогда спросил я: «А что об этом думаешь ты?»  Он с важностью сложил ладошки за спиной и стал качаться, как это принято здесь, в часы молитвы. Отошел, закачался в углу. Мне казалось, он пытается сосчитать всех птиц, всех животных и всех людей, живущих на этом свете. Вернулся к нам и сказал (перевод Норы): «У Него не будет выхода, Он простит всех».

Женя, милая, прости и ты. И не грусти. Хорошего тебе года! Хороших и интересных людей, которых ты еще встретишь. А потом, нескоро-потом будем слетаться — не только над скалами Моэр. Человечество станет многопланетным, нам будет из чего выбирать.