НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Мастер трудного дела

Григорий Марк. Судный год. — М.: АСТ, 2020.

Григорий Марк много лет пишет стихи. Первые его публикации состоялись в конце восьмидесятых и сразу обратили на себя внимание. В его стихах, тогда еще немного незрелых, проступало то, что именуется волшебством и не имеет объяснения. Но через несколько лет, не предавая стихотворчества, Марк начал писать прозу —много, и самую разную: от постмодернистской до реалистической. Марк стал мастером трудного дела: не оставив одного ремесла, начал другое: поверх, вдоль и вглубь.

Логический центр романа «Судный год» —история близнецов, которые выросли и так далеко разбежались по разным полушариям, что их встреча в Америке, взрослых и сложившихся людей, напоминает встречу пришельцев из разных галактик. Язык остается общим, но это формальность. Каждое слово у одного имеет прямо противоположный смысл у другого.

«Наша борьба началась, наверное, еще у мамы в животе. Отец потом рассказывал, что она промучилась тяжелой беременностью семь с половиной месяцев и, наконец, разрешилась крошечными синюшными близнецами, которые еще целый год остервенело сосали грудь, захлебываясь молоком. Торопились как можно скорее получить свою долю и прихватить еще от другого».

Один из братьев, Григорий, уезжает на Запад. Навсегда. У этого решения есть своя непроговоренная причина: пока он рядом с братом, ему никогда не обрести внутренней свободы. Метафора быстро находится: еще мальчиком брат начал лепить из пластилина фигурки родителей, сверстников, соседей, балерин, клоунов. Лепил всех подряд. Потом ломал, уродовал, снова лепил. У балерины появлялось волчье выражение, отец становился вдруг карикатурой. У брата была установка: слепить и сломать. Он все побеждал и шел дальше. Григорий — другой: задумчивый, очень тревожный. Его жизнь запутана и непонятна. Отьезд навсегда, может быть, и поможет.

Разлука — младшая сестра смерти. Можно сказать, что роман, открывающийся драматически-прекрасной, на лоне природы, разлукой Григория с родной землей и близкими людьми, в сущности, открывается картиной смерти. Не явной еще никому, кроме этого леса и этих живых его, малых существ. Они своим тихим жужжаньем и стрекотом его утешают.

Если в задачу человека, откликающегося на эту книгу, входит описание ее, подобное тому, как ботаник описывает новый вид растения, то главный и первый вопрос: да разве так пишется проза?

«Ветер весело носился по лужайке, раскачивал еле слышное птичье пенье, перемешивал блики и радуги в росистой траве. Перемешивал запутавшиеся между веток обрывки неба, края листьев, просвечивающих кровеносной белизной. Контуры каждого листа тшательно прорисованы и обведены — нижняя часть даже с нажимом — жирной солнечной тушью».

А после такого пассажа — уход внутрь души, в работу издерганной мысли. Марк и близок к своему герою, и в то же время смотрит на него со стороны. Эксперименты подобного рода не даются легко, но интересна одна особенность: у всех, взявшихся за расслоение самого себя и перенесение части себя в прозу или поэзию, нет страха перед материалом. Чем больше остроты в сюжете, чем неоднозначнее характеры, тем масштабнее результат. «Когда строку диктует чувство, оно на сцену шлет раба…» А если и плоть человека, и самые сильные моменты души, жизни, памяти диктуют слова его тексту, кто же выходит «на сцену»?

Заманчивость и одновременно недосказанность детективной интриги «Судного года» — не главное в сюжете. Ускользающий мистицизм — не духовный центр романа. Другого пути, кроме пристального слежения за главным героем, нет. Роман не откроется, смысл ускользнет. А главный герой не всегда бежит навстречу читателю. Живи он два века назад, он не был бы обычным математиком, не служил бы в компании, а непременно затесался бы в какую-то аферу, подался бы в секту, ушел бы в монахи. Человеку крайностей нужна не устойчивая поверхность, а ее ускользаю­щий край. И там, где для другого «эмиграция», для него — поиск новой жизненной сути, где для другого «роман, секс, интрижка», для него — любовная пытка, в которой предательство, страдальческое восхищение и измена приравниваются то к захоронению заживо, то к райскому блаженству. Опыта для решения ежедневных житейских задач у этого человека нет. Более того: проживи он еще пять жизней, он не накопил бы его. Кто знаком с законами греческих трагедий, тот понимает, что проза Марка, не подозревая об этом, по сути построена по их образцу: есть человеческая личность и есть судьба, на слепое подчинение которой личность обречена. Мир расщеплен, но герой не замечает расщепления: ему кажется, что все происходящее целиком зависит от него. Он действует, принимает решения и движется, не догадываясь, что движение совершается в темноте. «Широко закрытые глаза», как назвал свой последний фильм Стэнли Кубрик. По собственной воле Григорий разрывает единство с братом-близнецом, покидает величественный город, где родился и вырос, расстается с одной женщиной и прилепляется к другой.

Однако это кажущееся своеволие. И если внимательно следить за тем, как вырисовывается судьба героя, легко догадаться, что он — только пешка в ее очень хитрых и старых руках.

Действительность — непрерывна. Ведь не считать же значительным перерывом сон, который исчезает от любого громкого звука. В романе проза течет, как река, в ней нет отмелей, нет пауз, нет ослабления взятого с самого начала напряженного темпа. Она то живописна, как полотно импрессиониста, то черна, как квадрат Малевича.

Баратынский утверждал, что «нет на земле ничтожного мгновенья». То погружая читателя в абсурд, то останавливаясь на каждой черточке лица и костюма, то замирая перед светоносной тайной смерти, роман не пренебрегает ничем: в нем находится место и острому философскому спору, и откровенной эротике, и осеннему листу, обведенному «солнечной тушью».

Судьба настигает героя с такой беспощадностью, что ему остается лишь подчиниться ей, отказавшись от былой инфантильной самоуверенности. Психически больная старуха подает на него в суд за сексуальные домогательства. В прозу врывается мощная и темная энергия Кафки, но от этого роман не становится подражательным. Марк — своего рода натуралист: абсурдный поворот внутри жизни героя описывается с подробностью ресторанного меню, где каждое блюдо получает характеристику на разных языках. Для художника важно развернуть читателя к своей действительности, особенно если этот читатель чувствует и думает иначе, чем он сам.

Каждый взявший в руки роман «Судный год» испытывает определенную нагрузку: так сильно и крепко пульсирует эта книга, такая чувствительная поверхность у каждого слова. Но это полезное чтение. Оно не просто оцарапает, оно раздерет, увлекая с собой. От первой строки до последней.

Ирина Муравьева