|
ПРИСТАЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ
Об авторе | Павел Сергеевич Глушаков (р. 1976) — PhD, доктор филологических наук. Область научных интересов — литература русского зарубежья (историческая проза С. Минцлова, И. Лукаша, Л. Зурова), творчество писателей «традиционной школы», в особенности В. Шукшина. Автор книг: «Современная русская поэзия: 1970–1980-е гг.» (2001), «Очерки творчества В.М. Шукшина и Н.М. Рубцова: классическая традиция и поэтика» (2009), а также ряда статей, опубликованных в российских и зарубежных изданиях. Предыдущая публикация в «Знамени»: «О судьбоносных звуках, покинутых местах и грозных взглядах: Тютчев — Чехов — Ахматова» (2020, № 10).
Павел Глушаков
«Куда ж теперь идти…»
Об источниках стихотворения Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату…»
В 1945 году написаны два стихотворения, зафиксировавшие состояние возвратившегося (или еще только готовящегося вернуться) победителя в отгремевшей войне. Однако чувства, описанные в этих произведениях, совcем не совпадали с бравурными интонациями, привычными при обращении к такой теме. Первое — это стихотворение Давида Самойлова «В шесть часов вечера после войны».
Именно в этом стихотворении, думается, впервые была поднята тема осмысления того, что произошло. Нет, это не было еще осмыслением исторических событий и стратегических перипетий, скорее, фиксацией самого состояния — порогового для того, чтобы начать думать, анализировать, рефлектировать:
Вот когда припомнились друзья!
Вот когда пошли терзать разлуки!
Вспомнили про души — ведь нельзя,
Чтоб всегда натянуты, как луки.
И куда помчится мой двойник
Через все пределы ожиданья?
С кем он в шесть часов после войны
Побежит на первое свиданье?
Он устал… Иных давно уж нет…
Камни у разбитого Рейхстага…
В тишину, как лекарь в лазарет,
Ночь идет, не замедляя шага.
Кислой медью крыши зеленя,
Ночь идет в просветы стен без стекол.
Медный труп зеленого коня
Скалится, поваленный на цоколь.
Здесь в тиши накрыт наш скромный стол.
Шесть часов… Мы празднуем победу.
Но никто на праздник не пришел.
Те, кого позвал бы я к обеду1 .
В 1948 году Александр Твардовский напишет свое стихотворение «В тот день, когда окончилась война...» с такими строчками: «И, кроясь дымкой, он уходит вдаль, / Заполненный товарищами берег»,и целых два десятилетия потребуется автору, чтобы создать в 1966 году стихотворение «Я знаю, никакой моей вины…», заканчивающееся поразительными «все же, все же, все же…».
А пока у Самойлова только усталость и скорбь:
Где они, поэты и друзья!
Кто убит, а кто пропал без вести.
А который, может быть, как я,
Пьет коньяк в проклятом Бухаресте.
Это поминальное действо неминуемо соотносимо с более знаменитым текстом, написанным в том же победном году, — со стихотворением Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату», где горечи не может погасить даже сияющая на груди заслуженная награда (вспомним у Твардовского: «Я согласен на медаль»), врученная солдату «за город Будапешт».
Давно подмечен один мотив поэзии Исаковского, достигший своего поистине катартического накала в стихотворении «Враги сожгли родную хату…», — мотив возвращения (первоначальный вариант названия «Баллада о возвратившемся солдате»). Нет нужды напоминать, что стихотворение это вызвало критику от ожидавших пафосной патоки ревнителей чистоты «победного канона».
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Стоит солдат — и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
Героя — мужа своего.
Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол,—
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел…»
Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.2
Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой3 .
«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.
Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам…»
И пил солдат из медной кружки4
Вино с печалью пополам.
Он пил — солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил…»
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.5
Между тем за год до этого, в 1944-м, было написано менее известное стихотворение «Возвращение», которое является как бы одним из альтернативных вариантов развития лирического мотива.
Матрос мечтает о том, что, когда прекратится война, он сможет вернуться в свою северную деревню с победой:
Чтоб сердце остыло немного,
У станции я постою
И памятной с детства дорогой
Отправлюсь в деревню свою;
Пойду я родной стороною
В безоблачный утренний час,
И встанет она предо мною,
Какой представлялась не раз,
Какою мечталась и снилась,
Какой на войне не забылась, —
Родная моя сторона!
<…>
А вот и отцовская хата —
Приют мой и кровля моя.
И вот я иду через сени,
В сенях половицы скрипят,
И вот уж целуюсь со всеми
И всех обнимаю подряд.
<…>
Отец разливает вино:
— Ну, что же, сынок, с возвращеньем, —
Пожалуй, не будет грешно…
<…>
Как будто я чудо какое,
Как будто я праздник какой.6
Заслуга Исаковского в том, что он позже сумел создать произведение вне привычного жанра и вне собственной риторической традиции. «Враги сожгли родную хату…» потому и останется в русской поэзии, что оно на фоне жанрового Исаковского выделяется своей оголенной правдой, столь сложноуловимой на фоне патетического и триумфального 1945 года.
Уже в рассказе матроса было многое от будущего стихотворения «Враги сожгли родную хату…»: здесь и чисто визуальная остановка действия перед тем, как герой переступит родной порог, и вино, приготовленное к празднику возвращения, и собравшиеся («сошедшиеся») «друзья, подружки»… Ощущение общности, обретенной в мечтах слиянности («всех обнимаю подряд»), перекрывается правдой более глубокой, глубинной: слезой несбывшихся надежд. Эта слеза почти неминуемо отсылает нас к стихотворению, неожиданно мерцающему в смысловом поле Исаковского — «Девушка пела в церковном хоре» Александра Блока:
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, — плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.7
Остается только добавить, что сияющий тонкий луч претворился в светившуюся на груди плачущего солдата медаль за город Будапешт.
Между тем все эти параллели остаются лишь элементами интепретационной картины, выстраиваемой в образном сознании читателя, и ставят вопрос о потенциальных источниках текста Исаковского.
Один из возможных источников — духовный стих «Плач Иосифа и быль», сравнительно широко бытовавший в устной народной традиции русского крестьянства — той среде, которая до определенного времени формировала будущего поэта8 .
Первое четверостишие Исаковского и начало духовного стиха оставляют впечатление сходства как на лексическом, так и на ритмическом уровне; сравните:
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
И:
Кому повем печаль мою,
Кого призову к рыданию?
Токмо тебе, владыко мой,
Известна печаль моя.9
Духовный стих мог быть известен Исаковскому еще и потому, что именно строка «Кому повем печаль мою…» является эпиграфом к рассказу А.П. Чехова «Тоска», где находима та же эмоциональная интенция тоски по умершим дорогим людям: сыну и недавно умершей жене.
В чеховской «Тоске» много типологически сходных моментов, изображающих горестные переживания «простого человека». Здесь и то явление, которое названо Исаковским «Стоит солдат — и словно комья / Застряли в горле у него»:
«Иона оглядывается на седока и шевелит губами... Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.
— Что? — спрашивает военный.
Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло…»10 .
И мотив неподвижности, молчания: «Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение»11 .
И пронзительная невозможность разговора о своем горе с живыми людьми: «Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде... Про сына, когда один, думать он не может... Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко...
— Жуешь? — спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие глаза. — Ну, жуй, жуй... Коли на овес не выездили, сено есть будем... Да... Стар уж стал я ездить... Сыну бы ездить, а не мне... То настоящий извозчик был... Жить бы только...
Иона молчит некоторое время и продолжает:
— Так-то, брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря... Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить... Ведь жалко?
Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина...
Иона увлекается и рассказывает ей всё...»12
Имя чеховского персонажа недвусмысленно намекает на судьбу пророка Ионы, прошедшего через испытания, однако не потерявшего силы духа и веры: «К Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня…» (Иона 2:3) Однако в стихотворении Исаковского «никто солдату не ответил…».
1 Самойлов Д.С. «Мне выпало всё...» М.: Время, 2000. С. 15–16. Ср. с пассажем из М. Исаковского: «“Готовь для гостя угощенье, / Накрой в избе широкий стол, — / Свой день, свой праздник возвращенья / К тебе я праздновать пришел…” / Никто солдату не ответил, / Никто его не повстречал…»
2 Этот мотив в некотором роде напоминает эпизод из пушкинской «Песни о вещем Олеге», прощание Олега с мертвым конем: «Их моют дожди, засыпает их пыль, / И ветер волнует над ними ковыль. // Князь тихо на череп коня наступил / И молвил: «Спи, друг одинокой!»
3 Ср. с аналогичным словоупотреблением из романтической поэзии, например, «Евгений Онегин»: «Там виден камень гробовой / В тени двух сосен устарелых» (Глава VII) или «На развалинах замка в Швеции» Батюшкова:
Все тихо: мертвый сон в обители глухой
Но здесь живет воспоминанье:
И путник, опершись на камень гробовой
Вкушает сладкое мечтанье.
Там, там, где вьется плющ по лестнице крутой
И ветр колышет стебль иссохшия полыни…
4 Об этой детали и пушкинской параллели к ней см.: Глушаков П. «…на выпуклой поверхности оптического стекла» (Историко-литературные заметки) // Новое литературное обозрение. 2021. № 2.
5 Исаковский М.В. Стихотворения. М.; Л.: Советский писатель, 1965. С. 280–281. (Библиотека поэта. Большая серия.)
6 Там же. С. 265–266.
7 Блок А.А. Полное собрание сочинений: В 20 т. М.: Наука, 1997. Т. 2. С. 63.
8 Об ограниченности книжной культуры и опоре на устные традиции см. в воспоминаниях самого поэта: Исаковский М. На Ельнинской земле // Новый мир. 1969. № 4. С. 3 и сл.
9 Бессонов П. Калеки перехожие. Ч. I. М.: Тип. А. Семена, 1861. С. 187.
10 Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. М.: Наука, 1976. Т. 4. С. 327.
11 Там же. С. 326.
12 Там же. С. 330.
| 
